Карантин, интересно, распространяется только на смертельные, скоротечные инфекции или на все остальные тоже? Надо было о чем-то думать. Не перебирать собственные обстоятельства, не поворачивать проблему так или иначе: хватит - не хватит; выдюжу - не выдюжу; рехнусъ - не рехнусъ? Лучше забить себе голову простыми, насущными проблемами. Например: скоро ли выпустят, и куда дальше деваться? Впрочем - есть люди, значит, есть у них болезни. Доктор он и в пещере доктором останется.
И так, сколько мне тут сидеть? Судя по репликам из зала, публика в трибунале подобралась весьма неоднородная. Разброс в плане историко-социально-культурной принадлежности: от средневекового посадника до следователя НКВД. А председатель?
Илья напрягся, соотнося, означенного члена, с известными типами. Похож на купчину хорошего полета из позапрошлого века. Дворянскими манерами и излишней интеллигентностью никто не обременен. Таким запросто можно впарить, про безопасность болячки, от которой преставился сосед по камере. Но, во первых…
Неожиданно зашуршало и забормотало в другом углу. Сначала невнятно, потом частой шепотной скороговоркой:
- Божечки мои, Божечки. За что пытаешь? Божечки, Божечки.
Угол до сих пор сохранял полную неподвижность и молчание. И вот те, нате!
Явление третье: те же и пастень. Масса в углу зашевелилась. Илья начал различать контуры. Под самым потолком в помещении таки имелось щелеобразное окошко. Просто, когда его привели, была уже ночь. Сейчас окошко проступило густо серым сумраком.
Только что объявившийся сосед, опять забормотал.
- Ты кто? - без обиняков перебил Илья. Не на приеме. - Эй! Ты откуда проявился? - 3 Харьковчины.
- Давно здесь?
- Тры ж дни. Сегодня выпускать збиралыся. Теперь еще тры сидэть.
- Из за чего?
- Из-за тебя! - внезапно озлился собеседник. - Свет ему подавай. Ой, Божечки, Божечки, - и далее плачущим голосом: - За что караешь? Я ли не молился, Я ли на храм не жертвовал, свечей не ставил? Прости мне грехи мои. Не виновен. Только приказы исполнял.
- Из какого ты года проявился?
- Отстань. 3 сорок четвертого.
- Век какой?
- Отвяжись. Ничего тебе не скажу. Донесешь!
- Придурок! - озлился наконец и сам Илья.
- А я вот удавочку совью и на шею тебе накину, как уснешь, - прошипел сосед.
Общаться расхотелось. Лучше бы вообще не начинал.
Предрассветный сумрак окончательно вогнал в тоску. Расползлась сырость. Стена стала влажной. На коже куртки осела холодная испарина. В дальнем углу давно перестали кашлять, дышать, впрочем, тоже.
Розоватую, протянувшую в окошко один единственный хилый пальчик, зорю встречали трое живых и один труп. Первый в этой жизни /если она - жизнь/.
Простота и быстрота, с какой труп образовался, Илью доконали. Или началась, давно ожидаемая, реакция на стресс? Он сидел на корточках, привалясь спиной к стенке, и трясся в крупном ознобе. Зубы клацали. Свалиться бы на пол, закрыть голову руками и взвыть. Но глаз сам, уголком, краешком наблюдал за живым соседом.
Удавочка, которую тот посулил, крепко запала в душу, и теперь свивалась там черными кольцами.
Три дня вялый тусклый свет из щели под потолком отмечал смену времени. Менялся караул. Приносили еду. Шевелился, заставляя насторожиться, сосед. Душно, волгло, муторно, пусто. Чтоб тебе пусто было! И стало по слову его. Или Его? Илья сваливался в воронку депрессии и выныривал обратно. Существование плелось на грани вялого безумия. Или нирваны? Но грязненькой и скучной: не холодно, не голодно, не больно. Нирвана, блин, при одном трупе, одном сумасшедшем, одном вертухае. Не возникало даже легких позывов к действию. Куды бечь? Некуды!
Отбегалси, соколик. Нет, сокола летают. Бегают, все же, страусы. Вот и ты, милай, сунь головушку в песок и жди, пока по заднице ни наладят. Дома бы метался, решетки взглядом плавил, а сердца - глаголом. То - дома. А ты где? Во-во.
Из кисельной меланхолии вывел сосед. Когда принесли кашу, он попытался завладеть посудиной Ильи. И не то что бы есть так уж хотелось, но - гадют - надобно отреагировать. Отреагировал адекватно: отобрал у харьковчанина сваю миску, да еще погрозил тому, до смешного маленьким, аккуратным, сувенирным ножом. Хуже другое: бывший врач И.Н.Донкович был готов пустить свое оружие в ход. Затмение, да и только. Соседушка убрался в свой угол и больше на добавку не претендовал. А Илью накрыло сознание собственной гнусности. Каша показалась сухой как песок.
Илья глотал ее под ехидное верещание внутреннего голоса: давай-давай, адаптируйся. Потерять человеческий облик, сэр, очень даже просто и быстро. А ТУТ и стараться не надо. Само пройдет.
Кашу Илья доел и устроился на полу у стенки. Брезгливость, заставившая почти сутки сидеть на корточках не касаясь ничего руками, давно прошла. Вставал он теперь, опираясь о никогда не мытый, пол. Насчет нужды справить, в углу имелась дырка. Тоже по началу испытывал определенные неудобства. Привык. И даже подумал как-то: перемести тонкого, умного, нервного интеллигента рафинэ в иное время-пространство, да окружи его там теплом и заботой, обеспечь тепличные условия - съедет с катушек, зазвенит крышей, от раздирающих противоречий, и пойдет ловить чертей простынкой.
Нет, чертей с перепою ловят. А может, Илья, сломавшись под грузом, навалившихся в последнее время проблем, банально запил - просто, как нормальный русский мужик - и теперь пребывает в городской психушке? Вот было бы здорово, вынырнуть из сумрачного бреда в отделении дорогого Пал Иваныча. Ребята вокруг все знакомые.
Строгие анестезистки в глаза заглядывают. Илья зажмурился, напрягся даже, ожидая исполнения такой простой, такой реальной в сущности мечты.
И лязгнуло, и загрохотало, и стал свет.
В зал заседаний торжественно входила комиссия-трибунал. Да еще охраны на каждого по одному. Еще - людишки, - темно, лиц не разобрать, - одетые в пестрые маргинальные тряпки. Свидетели? Присяжные? Во, прогресс в Аду! Илья мигом оторвался от видения реанимационной койки. Реально, просто и понятно даже, наверное, трупешнику в углу - суд идет.
Трибунал расселся за столом. Далеко друг от друга, однако, устроились господа заседатели. Илья, наконец, рассмотрел их в подробностях, благо, натащили факелов.
Бас - он и есть бас - саженный мужик в годах. Из-под чего-то такого, - пиджак-полупальто-зипун-армяк? - свешивалась до колен серая рубаха. Непролазная светлая борода напополам закурчавила лицо. Поблескивали, занавешенные бровями, глаза. Что в них, не разглядеть, а и рассмотришь, на фига тебе это, Илья Николаевич, сгодится? Потому как ни местных нравов, ни обычаев ты не знаешь. А с другой стороны: человек - везде человек; со всеми своими радостями и горестями; с дерьмом и соплями тоже.
В середке вольготно расположился невысокий плотный мужчинка, - рубаха с запояской, картуз не снял даже когда сел за стол, лысина у него, что ли? - макнул в чернильницу ручку и навис над белым плотным листом. Как есть - купчина собрался сальдо с бульдой скрестить.
Слева же - Илья аж потянулся в ту сторону - низенький тощий человечишка в куцем пиджачке и круглых проволочных очках. Колхозный счетовод с маузером на боку и мандатом за пазухой? Следователь НКВД районного масштаба?
- Вста-а-ть! - тут как тут выскочил урковатый парень, который третьего дни вел Илью по лестнице. Донкович, привычно, прошкрябал курткой о стену. В левом углу суетливо вскочил сосед-харьковчанин. В правом - соответственно - молчали.
- Помогите встать своему товарищу! - уставил на Илью кривоватый палец чекист.
- Его теперь только трубы Страшного Суда поднимут, - хрипло, как со сна отозвался Донкович.
- Помре сам или помогли? - пророкотал буслаевидный детина.
- Сам.
- Это - он! Он! - тыча в Илью, кинулся к решетке сосед. - Я видел. Я сообщил!
- Ваш сигнал принят, - заверил его чекист.
Вот это - да! Как быстро договорились!
- Требую внести в протокол, - зашелся тем временем чекист. - Совершено убийство заключенным своего товарища.
- Карается отправкой в отряды, - меланхолично заметил бас. - Но сначала тело осмотрим.
- Мне и так все ясно, - уперся очкастый. - Убил из корыстных побуждений, дабы завладеть имуществом. Записали?
- Ниче я не писал, - отозвался картуз. - Папир кончился. Надо к господину Алмазову за чистым листом посылать. А пока Ивашка бегает, тело осмотрим.
- Нет, это возмутительно…
- Ну-ка, ну-ка? - ехидно переспросил "картуз". - Чем ты недоволен?! Тем, что чистый государственный папир господин Алмазов по счету выдает?
- Не это…
- Это, это! Так и запишем. У меня для твоих возмущений отдельный листок припасен.
При свидетелях сказано.
- Не было этого!
- Было. Было!
- Кончай базар, - конструктивно грянул бас. - Пока Ивашка за гумагой бегает, дело надо править. Вы, двое, покойного разденьте и положите у решетки, сначала кверху пузом, потом кверху гузном.
Стараясь не испачкаться, Илья начал раздевать, закоченевшее тело. Всей одежды, оказалось, квадратная тряпка с дырой для головы и поясок. На веревочке болтался тощий кошель.
- Из каких такой будет? - задумчиво прогудел "Буслай", разглядывая, кое-как, не до конца разогнутый, труп. - Слышь, лекарь, говоришь, сам преставился? От заразы, или как?
- От болезни, - осторожно пояснил Илья.
- Зараза у него переходчивая?
Отвечай тут! Совратъ? А вдруг придет штатный судмедэксперт и примитивно объяснит трибуналу, что за болезнь у почившего. Тут ведь и так и эдак можно повернуть.
Тогда - сидеть не пересидеть. Да еще лжецом ославят. В компании чокнутого хохла оставаться не хотелось. А следователь-то как обрадуется. Не иначе, Илье государственную измену припаяет: от усекновения головы, до отправки в горячий цех - уголь под котлы таскать.
- Если долго рядом с ним жить, есть из одной посуды, спать в одной постели, - начал изворачиваться Донкович, - можно заболеть. Но это совсем не значит, что сразу наступит смерть. Сия хворь излечима.
- Не запутывайте следствие, проявленец, отвечайте на поставленный вопрос! - влез трибуналыцик в куцем пиджачке. - Назовите болезнь.
- Казеозная пневмония, - осторожно выговорил Илья и весь подобрался. Сейчас его могли приговорить к пожизненному заключению в карантине.
Но, обдуманное и взвешенное в цейтноте, признание повлекло за собой совершенно парадоксальные выводы судей:
- Болезнь пневмония общеизвестна, - категорично заявило "пенсне". - Для окружающих она не опасна. - А далее шел головоломный выверт: - Проявленец, объявивший себя врачом, считаю, нарочно запутывает следствие, чтобы и далее жить в условиях изолятора на полном государственном обеспечении.
- Ну, что пишем? Не переходчивая? - замечание чекиста купчик пропустил мимо ушей.
- Нет! - категорично рубанул ладонью воздух левый заседатель. - Мы тут столкнулись с актом прямого саботажа…
- Пошел чесать, - прогудел "Буслай". И - Илье: - Ты вижу человек неглупый, понимающий, может, даже. Скажи, если мы вас отпустим, заразу по слободе не понесете?
- Нет, - с облегчением заверил его Илья.
- На лицо также, - не унимался "чекист", - имеет место сговор одного из членов трибунала с подследственным.
- Этого писать не буду.
- Тогда считаю своим долгом донести о коллективном заговоре, имеющем своей целью…
Событие, оборвавшее речь чекиста не столько позабавило, сколько озадачило. Хотя, что такое скандал во властных структурах? Мог бы уже и притерпеться. В родном парламенте, - да и в неродных тоже, - случались выяснения при помощи мордобоя.
Что уж про Ад толковать!
Буслаевидный мужик с неожиданным проворством перепрыгнул низкий стол, крутнулся на каблуках и на краткое как дуновение смерти мгновение навис над чекистом, а далее, не размениваясь на политесы, со всей силушки влепил, означенному члену трибунала, солидного леща. Не рассчитанная на такие нагрузки комплекция легко порхнула над дальним концом стола и приземлилась у стены - Требую, записать…
- Щас я те пропишу. Только подойди поближе, - плотоядно улыбнулся купчик.
Ко всеобщему разочарованию продолжения полемики не последовало. Чекист нарочито долго со стонами поднимался, отряхивал одежду, охал и, наконец, с видом до глубины души оскорбленного достоинства занял свое место. Каждая клеточка комиссарского тела, каждая праведная морщинка вопила: "Вы - меня… да я - вас!
Ну, погодите! Не стану, не проголосую, не подпишу!" - Записал, - между тем, констатировал председатель. - "Проявленца неизвестной нации, незнамо как зовут, проявившегося девять дней назад, считать умершим своей смертью от непереходчивой болезни. Проявленцев: Илюшку Донкова и Харитошку Онипченка, явившихся в городе Дите, Алмазной слободе три и шесть дней назад, из карантину выпустить. Ренкакман…Тьфу! Штафирка, как написать-то?
Но "чекист", состроив брезгливую мину, отвернулся.
- Запишем: один идет младшим помощником в лекарню. Другой… куда другого? Эй, Харитошка, какое дело дома справлял?
- Надзор за общественным порядком. Старостой был, - елейно пропел харьковчанин.
- Эк куда хватил! До такой должности у нас трубить и трубить, - прогудел бас. - На общественные работы пойдешь.
- Протестую, - нарушил собственный бойкот чекист. - В лице товарища Онипченка мы имеем готового спеца по надзору за контингентом.
- Записал: направлен на общие работы. Будешь свою закорючку ставить? - обернулся председательствующий к вредному заседателю.
- Нет!
- И не надо. Пойдет при одном воздержавшемся - большинством голосов.
- Вы не имеете права!
- Имеем.
Были сборы не долги… Тряпочный кошелек, что совсем недавно болтался на запояске покойника, мелькнул в руках харьковчанина. Илья машинально охлопал свои карманы. Нож, зажигалка "Зиппо", - чем он интересно тут будет ее заправлять? - документы были на месте.
Процедура выпушения прошла в торжественном молчании. Каждому сунули квадратный талон /квиток, паспорт, папир/ с именем и печатью. В центре круга шла кривоватая надпись: "Слобода Алмазная". Удостоверение, значит, местной личности. Просто, как мычание.
На законный вопрос Ильи, где находится больница, исчерпывающе ответствовал бас:
- Дойдешь до реки. Там - рядом.
Харьковчанин спрашивать не стал, как только приоткрылась дверь, юркнул и был таков. Понятно - девять суток в каменном мешке, да еще в компании с сомнительными личностями. После демарша с ножом Илья и себя к таковым причислил.
Свобода встретила тусклым светом, пылью, лохмато припорошившей стены домов, да серой вереницей прохожих. Голодом, между прочим - тоже. С утра карантинников не кормили и, как найти пропитание, не сказали. Вообще никто ничего не разъяснил.
Возмутительно! Бардак в Аду! А если серьезно: для вас, г-н Донкович, проявление - факт, разумеется, из ряда вон выходящий, а для них - банальнейший. Каждому объяснять, что тут и как, язык сотрешь. Сами разбирайтесь в здешней жизни \ если оно - жизнь \. Желательно, правда, в самом начале процесса не сдохнуть от недостатка информации.
Потоптавшись на месте и немного обыкнув к пространству, Илья двинулся по, мягко сбегавшей вниз, брусчатке. Река протекала где-то там, внизу. Не вверху же, откуда он третьего дни был приведен стражником байкерского вида. Кстати, возвращаться к месту проявления категорически не хотелось. Хотелось: есть, выпить, отмыться, почистить изрядно замурзанную одежду. Поспать, наконец, по-человечески.
К общему физическому дискомфорту прибавилась тревога: в карантине, как ни крути, присутствовала некая определенность, типа - прописки. Есть в паспорте штампик - иди мимо ментов, помахивая кейсом. Даже плюнуть можешь в их сторону, вроде случайно. Нет - изображай паиньку, иначе получишь по башке: "бомж, черномазый, морда жидовская, глиста интеллигентская…" - в зависимости от того, какой именно тип не нравится блюстителю порядка. Хотя, вот же в кармане - аусвайс с печатью. Прорвемся! Есть больница - а работа дурака всяко найдет.
Мысль о работе согрела. Невостребованность грозила натуральным абстинентным синдромом. "Мы отравлены нашей работой и нашей востребованностью" - говаривал Азарий, светлая ему память. Надо бы ухнуть с головой в новые, неизведанные ощущения, - приключение ведь случилось, мать его ети, - нет, так и будешь бродить по пыльному Аду, рыща кого бы вылечить.
Ей Богу, щас рехнусь - успел помыслить Илья и вмиг потерял нить. Он и сам не заметил, как оказался в центре небольшой компании. Его окружили четверо мужчин - мужиков, пацанов, братвы местного разлива - и начали теснить в простенок.
Четвертый, стоя на углу, озирая окрестности.
- Проявленец? - спросил центральный нападающий. У него одного поверх грязного рубища была накинута легкая, анахроническая курточка. Зубы во рту с короткой верхней губой торчали через один, а рыжеватая шевелюра по густоте напоминала собачью шерсть.
- Ну.
- Че нукаешь? Закона не знаешь? 3а непочтение к старожилам - штраф. Скидавай кожух. Дрянь, конечно, но и такой сойдет.
Расставаться с курткой Илье, мягко говоря, не хотелось. В ход пошел, уже оправдавший себя в деле защиты шкурных интересов, нож. Запоздало пожалев, что не захватил из дому охотничий тесак, Илья выкинул лезвие.
- О, и ножичек отдай. Сам не схочешь, отберем, - осклабился собакоголовый.
Отчаянная смелость Ильи не произвела на него никакого впечатления.
Подручные вожака разом ухватили проявленца за руки. Клещи получились не очень - хлипковат народец. Самый из них высокий едва доставал Донковичу до плеча. В лицо задышали кислой вонью. Осталось, отбиваться ногами. Без замаха и без предупреждения, разумеется, Илья резко согнул и выбросил вперед колено. Чашечка пришлась аккурат в пах рыжему. Тот никак не ожидал от бледного, долговязого проявленца такой подлости. Ведь они кто? Они ж как привидения по началу бродят, от прохожих шарахаются. Цыкни, все добро отдадут, да еще спасибо скажут за науку.
Рыжий хрюкнул, хлюпнул от обиды носом и начал складываться пополам. Голова уткнулась Илье в грудь.
Правую руку больно рванули, левую, наоборот, выкрутили, до скрипа курточной кожи.
Пинаться одновременно в разные стороны, оказалось несподручно. Илья прикинул, что будет дальше. Ни чего хорошего: его подержат, пока обиженный ни придет в себя. А тот, очухавшись, начнет, попросту, месить человека. Ладно, если жизнь оставят несговорчивому дураку.
- Атас! - внезапно донеслось из-за угла. - Стража!
Разбойники как придвинулись, так разом и откачнулись, чем жертва тут же и воспользовалась: обтянутый черной кожей локоть полетел правому в лицо; левому попало кулаком. Нож к тому времени уже валялся под ногами. Илья его сам выбросил - побоялся ранить человека.
Стоявший на стреме бандит, рванул с места преступления первым. За ним подались левый и правый. Только собакоголовый стоял на месте, укрыв - руки ковшиком - зашибленное место. Вошедший в азарт, Илья собрался ему манехо добавить. Но, проснувшийся рудимент дворового кодекса, по которому жили и дрались все нормальные мальчишки его поколения, не велел бить поверженного.