Сорвил посмотрел на него несчастными глазами.
- Но если он покорился пороку… что еще ты мог сделать?
- Дряхлый муж не сможет усвоить урок! - Взревел Ойнарал. И в какое мгновение снова оказался на ногах всей воинской мощью нависая над ошеломленным юношей. - Смертному положено это знать! Старика нельзя наказывать как ребенка! Делая так, ты просто ублажаешь собственное самолюбие! Тешишь свою злобу!
Он возвел глаза к потолку. Лицо его сделалось совершенно подобным лицу шранка, и за мимолетное мгновение Сорвил сообразил, что тощие твари были вылеплены в точном подобии нелюдей, что они представляли собой наиболее жуткую часть стоявшего перед ним древнего - безумную насмешку!
Такой пагубой были инхорои.
- Я оказался слаб! - Вскричал Ойнарал. - Я наказал его за то, что он не мог оставаться таким, каким был всегда! Я наказал его за то, что он несправедливо обошелся со мной! Схватив Сорвила за грязную рубаху, он развернул молодого короля к себе лицом. - Разве ты ничего не понял, человечишко? Во всем этом виноват я! Я был последним привязывающим его к дому канатом, последней его связью!
Смятение его ослабило гнев сику. Выпустив из рук рубаху Сорвила, он уперся взглядом в землю, моргая, сотрясаясь всем телом.
- И что же с ним сталось? - Спросил юноша. - Что он сделал?
Ойнарал отвернулся прочь, охваченный порывом напоминавшем - на человеческий взгляд - детский стыд. Отвернулся и Сорвил, но скорее для того, чтобы не видеть свое отражение в щите Ойнарала.
- Он бежал… - простонал нелюдь, обращаясь к резным стенам, сгорбившись, словно подрезая ногти. - Исчез через пару недель. Я покинул нашего возлюбленного короля, и он оставил свой священный чертог, последний уцелевший сын Тсоноса… до возвращения Нин'килджираса.
- Но он всё равно бежал бы…
- Из Горы бегут немногие… некоторые уходят в Священную Бездну, и обитают там в безликой тьме, не способной причинить им боль. A другие, тысячи несчастных, живут под нами, просто живут, бродят подчиняясь самым примитивным привычкам, скитаются вокруг забытых ими очагов, безустанно вопиют, безустанно собирают и теряют разбитые черепки собственных душ…
Юноша не мог не подумать, не это ли случится и с ним… или Сервой… когда завершится этот последний кошмар.
- Виноват я один, - объявил древний сику, обращаясь к миниатюрам былых побед.
- Но ты только что сказал сам. Чтобы бежать, незачем оставлять Гору. Важно ли, где скитается Ниль'гиккас… в подземелье или в миру? Он ведь уже бежал, кузен. Нин'килджирас так и так должен был сменить его.
Сын Ойрунаса наконец повернулся к нему. По щекам его текли слезы. Черные глаза обвели розовые ободки. Мудрая душа, подумал юноша, мудрая, но ревнивая к собственному безумию.
- И сколько же вас сохраняет Целостность? - Спросил Сорвил.
Упырь помедлил мгновение, как бы опасаясь возвращаться к причине своего надрыва. Обновленная решимость заставила померкнуть его лицо.
- Едва ли дюжина. Остальные несколько сотен подобно Нин'килджирасу обитают в промежутке… в сумраке.
- Так мало.
Ойнарал Последний сын кивнул. - Рана, которую нанесли нам Подлые, оказалась смертельной, однако потребовалось три Эпохи, чтобы яд одолел нас. Наше бессмертие и стало причиной нашей гибели. - Нечто, возможно ирония, согнуло его губы в насмешку. - Мы боролись с Апокалипсисом с Ранней Древности, сын Харвила. И боюсь, что, он, наконец, объял нас.
Кругом простирался такой мрак, что на любом расстоянии от неё угадывались лишь силуэты. Анасуримбор Серва узнавала его по осторожной походке, по тому, что он никогда не приближался одним и тем же путем к месту, где она висела. Преддверие было создано для того, чтобы озадачить Богов, здесь нелюди могли раствориться как вор в толпе, и Харапиор, более чем кто-либо другой жил в ужасе перед тем, какие ещё грехи смогут найти его. И потому его, более чем кого-либо другого, повергала в ужас и мучения её песня.
Слава всегда опьяняла их, так сказал ей отец. Она могла не опасаться их, пока оставалась несравненной.
Она пела, как пела всегда… очередной древний гимн кунуроев.
- Эту песню пела моя жена Миринку, - проговорил владыка-истязатель, - когда готовила моё снаряжение к бою. Он остановился как раз перед предпоследним порогом; и теперь скривился, собираясь переступить его, - именно эту песню поешь ты и именно так, как пела она…
Он поднял и опустил левую руку, смахнув по слезинке, появившейся под каждым из глаз.
- Её голосом…
Гнев исказил его лицо.
- Но раньше, в самом начале, ты пела не так точно… нет… совсем не так.
Он понурился, склонив в задумчивости белое, восковое лицо.
- Я знаю, что ты делаешь, ведьма Анасуримбор. Я знаю, что ты поешь для того, чтобы мучить своих мучителей. Чтобы пролить новую горечь на наши испепеленные сердца.
Он оставался на месте, абсолютно недвижимый, и, тем не менее, вся фигура его дышала насилием.
- Но как ты это делаешь - вот какой вопрос смущает моих братьев. Он возвел к потолку черные глаза. - Как может смертная девка, пленница, скрытая от солнца, от неба - даже от Богов! - вселять ужас в ишроев, повергать в смятение весь Иштеребинт?
Он оскалился, обнажив соединенную полоску зубов.
- Но я-то знаю. Я-то знаю, кто ты такая… знаю секрет своего непотребного рода.
Он знает о дунианах, поняла она.
- И поэтому ты поешь песни Миринку. И поешь её… её голосом, каким я его помню! Ты в плену, однако, свидетельствую я - и я предаю!
Сомнений в том, кто правит ныне в Иштеребинте, более не оставалось.
Он снова протянул руку; и снова воля оставила его, не позволив прикоснуться к ней. Он сжал свои пальцы в трясущийся кулак, поднес к её виску. Припадок чудовищной страсти исказил его лицо.
- А вот если сейчас обнажу свой клинок! - Проскрежетал он. - Тогда-то ты у меня по-настоящему запоешь, уверяю тебя!
Сражаясь с собой, владыка Харапиор пошатнулся и застонал, оказавшись под натиском противоположных страстей. Он вновь потупился и замер, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, прислушиваясь к сладостным голосам давно умерших дочерей и жен.
- Но слух о тебе разошелся слишком далеко, - произнес он надломленным, скрипучим голосом, - теперь по всей Горе разговаривают только о тебе… о человеческой дочери, истязающей Истязателя.
Он пытался отдышаться, ощущая последний приступ чистейшей и бессмертной ненависти.
Похожий на большой палец, проверяющий злое лезвие.
- У тебя не останется голоса, Анасуримбор, к тому моменту, когда ты, наконец, упокоишься в Плачущей Горе.