А потом ярость. Он считал свои основания для ненависти безупречными: погибший отец, уязвленная честь, угнетенный народ. Но то, что ощущал он теперь, сжигало его изнутри, как разведенный под сердцем костер. И ярость этого огня могла спалить кости и испепелить зубы, размолотить в месиво кулаки о бесчувственный камень!
Бежать в Мин-Уройкас? Зачем? Зачем общаться с Ненавистными? С Подлыми? Да как такое вообще может оказаться возможным?
- Ты лжешь! Подобного быть не…
- Слушай же! - Вскричал Ойнарал, отделенный от него клинком меча. - Тысячи нашли свой путь в Мин-Уройкас! Тысячи! - Какое-то отдаленное подобие гнева заставило его скривиться и на мимолетное мгновение, казалось, превратило в подлинного шранка. - И один из них нашел дорогу назад!
Нин'килджирас … понял Сорвил. И звенящая ясность этого факта избавила его от ярости.
Иштеребинт покорился Голготтерату!
Он знал это, однако…
Внезапная волна холода, принесшая с собой решимость сразу мрачную и неизмеримую, окатила его. Чем пытаться наугад избавиться от ярма чужой, более сильной сущности, чем пытаться собрать себя воедино, он должен был научиться владеть той новой личностью, которой стал. Иначе Серву и Моэнгхуса ему не спасти.
- Тогда почему ты грозишь мне мечом?
Ойнарал бросил на него яростный взгляд.
- Килкуликкас требует, чтобы я убил тебя.
- Владыка Лебедей? Почему?
- Потому что ты предназначен Мин-Уройкасу, сын Харвила, хотя и не знаешь этого.
Сорвил склонился вперед, прижав Амиолас к острию Холола.
- Тогда почему ты медлишь?
Ойнарал взирал на него сверху вниз, сдерживая ужас. Сорвил ощущал сразу и тревогу и восторг… блистающий заостренный клинок, светоносное острие, нимилем точеное, нимилем затупленное, замерло, едва не касаясь его лба.
Резкий удар крыльев. Оба вздрогнули. Холол скользнул вдоль кованой личины шлема, когда Сорвил приподнял голову чтобы посмотреть в уходящий над ним к небу канал. Свет показался ему настолько ярким, даже жидким, однако Сорвил тем не менее увидел в нем ужасный силуэт - острый разящий клюв и длинную как у лебедя шею.
Аист несколько раз взмахнул крыльями в жерле световой шахты, а потом исчез.
- Потому что только покорность Судьбе - промолвил Ойнарал Последний сын, - может спасти истерзанную душу моего народа.
В углу следующего попавшего на пути зала ежился нагой нелюдь, уткнувший лицо в переплетение рук и колен. Из ближайшего глазка лился свет на макушку несчастного, превращая его в восковую и неподвижную тень. Он казался частью Горы. И если бы не пульсация одинокой вены, Сорвил поклялся бы, что упырь мертв.
Ойнарал не обратил на него внимания.
- Однажды человек сказал мне, что надежда с возрастом тает, - проговорил сику, сделав еще несколько шагов. - И поэтому, утверждал он, древние были счастливы.
Сорвил сумел ответить, лишь повинуясь тупой привычке. - И что же ты на это сказал?
- Что тогда действительно существовала надежда, надежда на что-то, и именно она делала древних счастливыми… надежда и связанное с ней ожидание.
Оглушительное молчание.
Сорвил просто шагал, очередное откровение лишило его дара речи.
- Ты понял меня или нет, сын Харвила?
- Я едва ли способен осознать даже собственное бремя. Мне ли рассуждать о вашем?
Ойнарал кивнул.
- Те из нас, кто давным-давно сделались сику, поступили так, потому что мы знали, что день этот придет … этот вот день, день нашего Исчезновения. И мы сделали это для того, чтобы, наконец, освободиться от бремени надежды, и переложить её на наших детей…
Удивление, последовавшее за этими словами, требовало изучения в той же мере, как и почтения. Ибо таков был мир, в котором вдруг оказался Сорвил … полный сгустившейся тьмы, печали и истины.
- Дети… ты говоришь про людей.
От коридора, по которым они шли, в черноту уходили пустынные ответвления, где тысячелетия не проходила ни одна живая душа… Сорвил каким-то образом понял это.
- Я скажу тебе то, чего Иммириккас не мог знать, - проговорил древний сику, вглядываясь в глубины Зала Ритуалов. - Наступает такой момент, когда старые пути постижения сходят как змеиная кожа. Ты совершаешь свои ежедневные омовения, творишь нужные обряды, занимаешься повседневным трудом, но тобой овладевает раздражение, ты начинаешь подозревать, что окружающие составили заговор для того, чтобы запутать тебя и ввести в смятение. И не чувствуешь ничего другого…
Путь их сопровождали вырезанные на стенах сцены побоищ, тяжкого труда умерщвления себе подобных.
- Скорбь невидима сама по себе… заметны лишь трещины страха и непонимания, появляющиеся там, где прежде была безупречная гладь… беспечная… не допускающая сомнений. И скоро ты покоряешься не оставляющему тебя гневу, но тебе страшно обнаружить его, потому что, хотя ты и знаешь, что всё осталось без изменения, но вдруг обнаруживаешь, что не можешь более доверять, соглашаться с теми, с кем прежде всегда с удовольствием ладил, такими надменными они сделались ныне! Их внимание превращается в снисхождение. Их осторожность превращается в умысел. И тогда Благо становится Скорбью, и бывшие Целостными становятся Эрратиками. Подумай об этом, смертный король… о том, как тоска ожесточает тебя, делает нетерпимым к слабости. Твоя душа медленно распадается, дробится на разобщенные раны, утраты, горести. Трусливое слово. Измена любимых. Последний, бессильный вдох младенца. И величайшими среди нас овладевает горе, соизмеримое с их головокружительной славой…
Ойнарал склонил голову, как бы, наконец, покоряясь какой-то безжалостной тяжести.
- И, слыша это, ты должен понять, что ныне имеешь дело с малейшим из моего народа, - голос был полон боли. - Мной, стоящим во свете и целостности перед тобой.
Топот их ног отдавался в открывавшихся коридорах.
- И поэтому умер и ушел Ниль'гиккас… - продолжил Ойнарал полным боли голосом. - Он мужественно боролся - я знаю это, потому что долгие века был его Книгой. Это он придумал Челн и Палату, это он сделал герб горы в виде плавающего самоцвета. Никто не сражался со Скорбью столь решительно - и безуспешно - как он. И чем больше он распадался на части, тем строже требовал, чтобы его окружение собирало его воедино. Но от растворения в самом себе не было средства…
- Порок, сын Харвила. Один только порок удерживает Изменчивую душу. Никто не знает причины, но только ужасы, совершенные жестокости, могут сохранить её целостность. Ты обретаешь себя на короткий срок, впадаешь в отчаяние, мучаешься стыдом, понимая, какой безобразной тварью стал, и ликуешь. Ты жив! Жажда жизни пылает в нас сильнее, чем в людях, сын Харвила. Самоубийцы среди нас невозможны, немного таковых можно насчитать в Великой Бездне Былого…
- И Ниль'гиккас - величайший среди наших древних героев - впал в порок…
Ойнарал умолк и даже замедлил шаг, словно бы горестные воспоминания влачились за ним по каменному полу.
- И что же он сделал? - Спросил Сорвил.
Короткий взгляд на замусоренный пол - каменную крошку, осыпавшуюся с пористых стен.
- Он занялся эмвама - и Нин'килджирас следует его примеру. Масло, которым он поливает свою голову и лицо, вытоплено из жира убитых эмвама. Злодеяние! Совершаемое для того лишь, чтобы утвердить свою претензию на Целостность!
Сику ткнул правой рукой вниз, жестом инъори, выражавшим неодобрение, требующим ритуального очищения. - Этого можно было ждать от сына Вири, от рода Нин'джанджина. Но от Ниль'гиккаса? От Благословенного наставника людей?
- И что же тогда сделал ты? - Спросил молодой человек, понимая, что Ойнарал под видом объяснения наделил его признанием.
- Я боялся. Я скорбел. Я предостерегал. Наконец угрожал. И когда он стал упорствовать, покинул его.
Шаг Сику сделался неровным, он сжимал кулаки, шея его торчала из ворота нимилевой рубашки.
- И лишь это ему было суждено запомнить… мое предательство…
Юный король ощутил, как дрогнуло его сердце.
- Второй отец! - Гремел Ойнарал, голос его разносился по темным тоннелям, врезаясь в стены, прорывая пелену теней. - Возлюбленный! Открывающий Тайны! Я покинул тебя!
Нелюдь рухнул на колени, и Сорвил заметил, как его собственное отражение скользнуло по нимилевому щиту Ойнарала, в душевном смятении преклонявшего колена…
Отражение это заставило его задохнуться.
Голова его скрывалась внутри жуткого шлема, какого-то котелка, испещренного надписями…
И проступало лицо - там, где лица не должно было быть, словно бы просвечивающее сквозь путаницу нимилевых знаков…
Лицо нелюдя.
- Из-за меня он мог умереть тысячью смертей! - Вскричал сику. - И в самый его черный час, я оставил его!