Благословенная императрица Трех морей смотрела в сторону пламенеющего заката, рассматривала подробности путаной городской перспективы Момемна, прославленного Чада темного Осбеуса, столицы Анасуримбора Келлхуса, величайшего завоевателя со времен Триамиса Великого. Река Файус образовывала с севера предел её поля зрения - широкая бурая змея в чешуях вечернего света. Гиргаллические Врата отмечали западный предел, заходящее солнце обливало чернотой приземистые башни. Столь же многозначительными казались Маумурминские Ворота на южном пределе, возможно благодаря деревянным лесам, которые пришлось воздвигнуть вокруг них после атаки кишаурим.
В сухом вечернем воздухе уже отсутствовала та дымка, которая лишает возможности оценить расстояние до растворяющихся в ней ориентиров. И если солнце не давало ей рассмотреть западную часть города, прочие области оно обрисовывало лишь с большей чёткостью. Очертания далеких осадных башен сливались с контурами черной щетины леса на спинах холмов. Некогда вселявшая страх Башня Зика погрузила в явившуюся до срока темноту пригороды, находящиеся к востоку от её квадратной туши. Её примеру следовали и три золоченых купола великой ограды Ксотеи, тени которых понемногу наползали на лагерь Кмираль.
Перескакивая взглядом с места на место, она вдруг обратила внимание на то, как быстро меркнет дневной свет. Эсменет поняла, что собственными глазами наблюдает явление ночи. Она ещё видела на земле эти освещенные солнцем светлые квадратики и полоски, несчетными тысячами разбросанные по всему её городу. Оглядевшись по сторонам, она замечала, как меркнут они, по мере того, как ближе к горизонту опускалось солнце. Края освещенных пятен ползли вверх по стенам, тьма становилась жидкой, потопом натекала из теней, поглощая сперва малые сооружения и улочки, потом большие, карабкаясь вверх, в противовес неспешно опускавшемуся солнцу.
Ночь основа всему, подумала она, состояние, не знающее смерти. Душа способна разве что языком прикоснуться ко всей сложности Творения. Она подумала о своем ассасине, о своем нариндаре, о том, что ему приходится жить в самой темной ночи. Поэтому ведь убийство Майтанета казалось таким чудесным, таким легким делом: потому что оно ничем не отличалось от любого другого убийства - какая разница, дунианин он или нет. И неважно кем там является её муж.
Дышать становится легче, когда перестаешь думать.
И как часто случается, жаркий вечерний свет в одно мгновение превратился в прохладные сумерки. Напор солнечного тепла стал стылой ночной пустотой. Эсменет поежилась от холода и внезапного страха… ощутив себя блохой на спине бедствия. Она любила произведения Касидаса. Развалины древней Кенеи лежали вверх по течению реки, поля руин за полями руин, останки столицы, не менее великой, чем её собственная. Еще дальше от моря рассыпались развалины Мехтсонка, превратившиеся не более чем в скопление поросших лесом курганов, наследие легендарной славы Киранеи невозможно было отличить от земли… разве что по количеству битого камня.
Момемн располагался в устье Файюса, возле темного и обширного Менеанорского моря. Ученые утверждали, что Империи Запада рождены были этой рекой.
Эсменет вглядывалась в контуры распростертого перед нею Момемна, наблюдала за тем, как свечи факелы и светильники зажигались на индиговых просторах города, каждый раз порождая свой собственный золотой мирок, чаще всего за окнами, но иногда на перекрестках и кровлях или углах улиц. Рассыпанные жизнью драгоценности, думала она, тысячи бриллиантов. Сокровищница, полная душ.
Она и представить себе не могла, кому именно выпадет писать её собственную историю и историю её семьи. Оставалось лишь надеяться на то, что человек этот не будет наделен столь же чётким и беспощадным зрением как Касидас.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Иштеребинт
Проиграть - значит прекратить свое существование в Игре; сделаться как бы мертвым. Но так как Игра всегда остается одной и той же, возродиться может только выживший. Мертвые возвращаются в качестве незнакомцев.
- ПЯТЫЙ НАПЕВ АБЕНДЖУКАЛЫ
Начало осени, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Иштеребинт
Ишориол. O, Высокий Чертог!
Как же славился ты! Своими шелками, своими кольчугами, своими песнями, своими ишроями, подбоченясь, верхом, а не на колесницах, выезжавшими на войну. Сыновья всех Обителей Эарвы съезжались к твоим сказочным вратам, дабы вымолить знание твоих ремесел. Лишь в Кил-Ауджасе насчитывалось больше жителей, и только Сиоль, Дом Первородный, мог похвалиться более утончёнными познаниями и большей боевой славой.
Как ярко горели твои глазки! Какие толпы собирались на перекрестках твоих! Как уносил воздух разговоры и музыку! И здесь, на Главной Террасе, превращенной в колоссальный чертог, посреди которого проходил Великий колодец Ингресс - само нутро Хтонического Двора, здесь было больше движения и жизни, чем в любом другом уголке Иштеребинта. Все стены покрывала белая эмаль - и блеск её гнал прочь всякую тень, доносил сияние в каждый угол. Выкрашенные в черный цвет Клети висели на нимилевых цепях, некоторые из них соединялись с причалами чугунными трапами, другие же, размером с речную баржу, поднимались и опускались… Подъёмщики вели свою несмолкающую песнь, стоя каждый на корме своего судна. Небо, такое далекое, казалось булавочной головкой в головокружительной вышине, мерцая над Ингрессом как второй Гвоздь Небес, будучи словно отражением Священной Бездны там - в поднебесье. Повсюду движение. Толпы заполняют Причальный Ярус. Зеваки попивают ликеры, стоя на своих балконах. Вереницы эмвама снуют туда и сюда по транспортным коридорам, загружают и разгружают висящие корабли. Треск кнутов, беспечный хохот. Шмелиное жужжание инъйорийских лютен…
Женщины и дети… смеются.
Клак… Клак… Клак…
Овдовевшие отцы кричат.
Но как? Взгляд Уверовавшего короля метался вдоль и поперек опустошенной Главной Террасе, по стенам её, прежде гладким и увешанным гирляндами, но теперь изрытым неуместными изображениями. И это Иштеребинт! Прижимая Сорвила рукой к левому боку, Ойнарал влек его между мечущихся, изъеденных грибком теней. Как может быть явью подобный кошмар? Он покрутил головой, заметив в ровном свете Холола толпу ещё более ожесточенную, похожую на ощипанных птиц устроившихся на мусорных кучах, усеивавших грязное болото, в которое превратился причал. Главная Терраса над их головами ещё комкала отдававшийся жуткими отголосками Плач, жаркими пальцами втискивая его в уши юного короля.
Клак… Клак… Клак…
Что же сделал с ним Ниль'гиккас?
Внимание его привлекла преследовавшая их тень. Обернувшись, Сорвил заметил пригнувшуюся фигуру… увидел его…
Му'миорна.
Словно бы нехотя тащившегося не более, чем в шаге от них. Обнаженного. Изможденного. Юный король и понятия не имел о том, каким образом упыри различают друг друга, и тем не менее, это лицо, было более знакомо ему - более привычно - чем собственное. Нежные прежде губы, ныне обезображенные язвами. Высокое прежде чело, ныне покрытое коростой грязи. Но вечно полнящиеся страданием глаза остались прежними, как и слезы, серебрящие его щеки. Му'мийорн! Разрушенный, погасший до самых последних угольков, превратившийся в нечто едва ли большее, нежели измученная струйка дыма. Му'мийорн, шатаясь, приближался к нему и в напряженном мрачном взгляде его читалось… узнавание.
И ужас заставил Уверовавшего короля издать звук, неслышимый в переполненном воплями воздухе, в месте, где крик одолевал крик, в месте, где еще можно было бы услышать могильную тишину Бездны. Нечто резануло его изнутри, рвануло прочь какую-то внутреннюю кожуру…
Ибо когда-то он любил этого несчастного, ночь за ночью возлежал в его горячих объятьях. Он дразнил его. Он играл с ним. Он кричал в нем, когда крик покрывал мурашками его кожу. Из ревности он проклинал его, бил его за измены, рыдал, уткнувшись в его колени, вымаливая прощение. И остановившийся на самом пороге мужской зрелости, многострадальный сын Харвила познал любовь, растянувшуюся на череду бурных веков, эпохальные циклы увлечения и охлаждения, возмущения и экстаза…
- Му'мийорн! - выкрикнул он, покоряясь тщете.
Отвращение, память о том, что он был женщиной у мужчины. Омерзение. Надлом. И ужас.
Ужас и новый ужас.
Клак… Клак… Клак…
Му'мийорн пошатнулся и залился слезами, сосулька слюны повисла на его губах. Он не мог поверить, понял Сорвил. Он не мог поверить!
- Это же я! - Выкрикнул юноша, изгибаясь в безжалостной хватке Ойнарала, и пытаясь потянуть нелюдя за кольчужный рукав. Но в этот самый миг Му'мийорн споткнулся, пригнулся к непристойной грязи своих чресел, расстелился ковром под ногами напиравших сзади фигур, исчез под ними…
Взвыв, Сорвил вырвался из хватки Последнего Сына, и повис на его спине, беспомощный перед горестными фигурами преследователей. Жующие рты. Бледная, почерневшая от грязи кожа. Глаза, в которых застыли самые разные истории вырождения, ненависти и печали - и нечеловеческое стремление отомстить! Ойнарал не оставил без внимания его бедственное положение. Холол взметнулся над головой Уверовавшего короля, серебряный прут, заканчивающийся ослепительным остриём. И все умертвия сразу же отшатнулись, ограждая себя руками, зажмуривая глаза, пытаясь защититься от колючего белого света. Сборище живых мертвецов.
Му'мийорн!
Ойнарал Последний Сын сделал шаг назад, отгоняя несчастных светом. И Сорвил пополз как краб по мусорной куче, отчаянно пытаясь высмотреть среди болезненно белых и грязных лодыжек лицо своего былого любовника. Наконец левая рука его провалилась в пустоту. Он повалился на спину, едва не последовав за своей рукой прямо в пропасть. Прокатился по краю, раня о него ребра, и обнаружил, что взирает в пустое чрево Горы, в чернильные недра Священной Бездны.
Они дошли до края Причального Яруса.
Холол померк, сделавшись из ослепительного просто ярким, а может так ему просто казалось, ибо Сорвил мог видеть бледные очертания Главной Террасы, её колоссальные балки, казавшиеся сводом небес, бессильно повисшие цепи, заброшенные помосты и трапы, подчас похожие на застрявшие в паутине сучки. Костлявые порталы кранов отбрасывали тени на кривые, изрезанные образами стены. Несчетные согбенные фигуры голосили на забитых толпами участках Причального Яруса, на высоких балконах, колоннадах, на ступенях Винтовой лестницы, опускающейся в великую подземную тьму.
Клак… Клак… Клак…
Взгляд его остановился на Смещении, расселине, образовывавшей неровную петлю вокруг всей Террасы, рваной ране, расколовшей одну из костей Мира. Едва не погубив Вири, Ковчег нанес невероятно огромную, страшную рану и Ишориолу, причинил увечье, заодно ставшее памятником демонам, произведшим подобную катастрофу и вызвавшим столько несчастий…
Жутким Удушенным… Инхороям…
Гнев. Именно гнев всегда был его славой и опорой. И всегдашней его слабостью и силой, стрекалом, делавшим его в равной степени и безрассудным и славным, превращаясь в властную ненависть, бурную и несдержанную, хищную жажду обрушить горе и разрушение на головы врагов. Надменным звали его родные, Иммириккасом Мятежным, и только во мрачном и полном насилия веке подобное имя могло стяжать славу и гордость.
Ярость его была обращена на них - на Подлых! Они сами навлекли её на себя. Это они украли всё то, что было у него отнято!
Ярость, дикая и слепая, из тех, что обращает кости в прах, вздымалась в душе Уверовавшего короля, расплавом втекала в его кости. И она обновила его. Сделала его целым. Ибо ненависть, как и любовь, благословляет души смыслом, наделяет жуткой благодатью.
Он заставил себя продвинуться вперед, заметил Ойнарала Последнего Сына, стоящего в нескольких локтях от края Террасы, поводя мечом из стороны в сторону… нимилевые кольчуги его сверкали, фарфоровый скальп и лицо оставались белыми, словно снег. Пепельного цвета родичи кишели и скакали вокруг него, на каждом из угрюмых лиц лежала печать древнего ужаса. Эрратики оставались за пределом описываемой мечом дуги, и устрашенные и ослепленные. Некоторые из них уже лежали - окровавленные или бездыханные - возле топающих ног.
Смятение превратило ярость в глину в душе юноши, ибо любые остатки славы выглядели здесь извращением. Облаченный в кольчугу сику казался посреди жуткой толпы выходцем из легенды, блистающим осколком прошлого, отражающим натиск звероподобного и безрадостного будущего - доказательством исполнения предреченной судьбы.
Клак… Клак… Клак…
Глянув вверх, юноша заметил, что на Главной Террасе вдруг появился второй свет, нисходящий свыше, и более яркий, чем сверкание священного меча. Он заметил ещё и широкую Клеть, черную как и в минувшие дни, свет расположенного над ней глазка достигал края Ингресса. Он шагнул, чтобы обратить на неё внимание Ойнарала, но опять заметил Му'мийорна, выбравшегося из какого-то жалкого сборища и прыгнувшего вперед для того лишь, чтобы заработать царапину на щеке, нанесенную волшебным мечом сику.
Свет потускнел, и во вдруг наступившем сумраке Сорвил заметил, что голова его возлюбленного светится словно колба, наполненная фиолетовыми и сиреневыми лучами. Му'мийорн отшатнулся, отступив перед ослепительным сиянием Холола, рухнул бледной кучкой на замусоренный камень…
Сын Харвила пошатнулся на краю…
И погрузился в объявший его былого любовника Плач как в свой собственный.
О, да! Столь же глупые.
И столь же боящиеся осуждения.