Веду его по памяти, при этом он судорожно хватается за каждое малозначительное воспоминание, но я безжалостно стираю все лишнее. Оставшееся укладываю в жесткую структуру и показываю Ланковичу, как это должно выглядеть. Это писать легко, а на самом деле занимает несколько часов и отнимает уйму сил. Выходим. На Ланковича страшно смотреть - весь зеленый, под глазами круги, глаза мутные, и вообще, того и гляди свалится. Полагаю, я выгляжу не лучше. Насильно запихиваю в него плитку шоколада, сую в руки два куска сахара; жую шоколад и сама, а потом неожиданно даже для меня слабым голосом прошу в микрофон принести мне чайник с горячей водой и чашку. Не дожидаюсь воды и засыпаю прямо на полу. Просыпаюсь я уже на постели, правда, в той же камере. В другом углу, лежа на матрасе, дрыхнет Ланкович. Андрей, сочувственно улыбаясь, подает мне чашку кофе. Пью и чувствую блаженство непередаваемое. Мне настолько хорошо сейчас, что я даже предлагаю чашку Андрею.
- Ты же знаешь, - говорит он, качая головой, - что я не люблю кофе.
- А зря! - заявляю я, - без кофе - не жизнь. Хороший ты мужик, Андрюха, пожалел бывшую начальницу.
- Лучше Дмитрию предложи, он, наверное, настоящего кофе в жизни не пробовал.
Кидаю взгляд в сторону Ланковича - он уже проснулся и внимательно глядит на меня темными блестящими глазами.
- Вот еще, - говорю, - ценный продукт на него переводить!
И демонстративно допиваю чашку до дна, улавливая со стороны Ланковича волны возмущения, жгучее желание попробовать, а потом - какую-то мелкую мстительность.
Глава 4
Очередной урок закончен. Я, наевшись сахара, валяюсь на постели, разглядываю видеокамеру на потолке. Ланкович сам с собой играет в шахматы на своем матрасе.
- Слышь, Дима, - интересуюсь я, - а какого этого самого ты в эту ЗАДНИЦу приперся?
Он отрывает от доски взгляд, смотрит на меня настороженно.
- Ты о чем?
- Ну, в эту, ПОПЧ свою, зачем ты туда пошел? Я читала твое досье, вполне благополучное семейство.
- Меня привели сюда мои идеалы, - хмуро отвечает он и снова уставляется на шахматное поле.
Я переворачиваюсь на живот, радуясь возможности подоставать Ланковича.
- Не понимаю я, какие такие идеалы могут привести к измене Родине. Ты ведь знаешь, что участие в подобной организации приравнивается к измене Родине. А, малыш?
- Да, знаю, - раздраженно отвечает Дмитрий.
- И, тем не менее, до пыток тебя твои пристрастия уже довели. Ладно-ладно, не возмущайся! Это были не пытки, а наказание, предусмотренное Регламентом, и ты сам все устроил, чтобы меня выманить. Вам удалось, согласна. А ты у нас демократ, да?
- Да.
- И в чем же суть демократии? В двух словах.
- Я не хочу об этом разговаривать.
- А, по-моему, лажа все это полная. Стадо баранов бегают туда-сюда, без цели и смысла. Разброд и метания - вот и вся твоя демократия.
- Мне не о чем с тобой говорить, - холодно отвечает он, не глядя даже в мою сторону. А сам сжимает пальцами ферзя так, что, того и гляди, раздавит хрупкую фигурку.
- Да ну? - удивляюсь, - а василевс тебе чем не угодил? Плохо правит? Страной ты своей не гордишься? То, что соседи нас уважают и боятся, тебя не устраивает? Не, ну мне-то ты определенно можешь сказать это. Я явно на тебя не донесу.
- Вот! - торжествующе заявляет он и даже палец вверх поднимает для наглядности, - вот одна из вещей, которую я ненавижу - это доносительство! Все готовы друг друга заложить.
- Плохо же ты о людях думаешь! - усмехаюсь я, - а при демократии не так?
- Конечно.
- Ты, видно, малыш, плохо историю изучал. Ты, кстати, знаешь, кто тебя заложил? Твой ученик. И ты сам вынудил его это сделать. Ты вообще знаешь, благородный ты наш, что ты мальчишке жизнь испортил?
Ланкович смотрит на меня непонимающе.
- Ты прилюдно, - объясняю ему, - заявил о наличии у тебя дома "Прав и свобод современного человека" Шаверяна и даже пообещал студентам разъяснить некоторые тезисы из книги. Если бы он не донес, его бы исключили из института. Знаешь, нет? А информация о донесении сразу по сети пошла. Теперь вся жизнь его - одно стукачество, а парень, собственно был неплохой. Что ты на меня глаза выпучил? Тебе его имя назвать? А, добрый ты наш?
- Это его выбор, - говорит Ланкович.
- Ах, его выбор! А твой, значит, выбор, людям жизнь портить. Ты ведь и силу свою не на созидание и укрепление хочешь направить, а на хаос! Ты все, все с таким трудом созданное, разрушить хочешь!
Чувствую, что хотела его на эмоции развести, но сама разволновалась дальше некуда.
- А иди ты! - говорю грустно и отворачиваюсь к стене, - не буду я с тобой больше разговаривать.
Но он сам подходит ко мне, садится на край импровизированной лежанки.
- Пойми, - говорит он убежденно, - так дальше жить нельзя. Человек в нашем обществе - лишь элемент государства. Он не имеет никаких прав, лишь обязанности. У нас люди - не самостоятельные личности, а лишь элементы деятельности Империи.
- И чем это плохо?
- Как это чем? - удивляется он, - разве тебе не хочется быть полностью самостоятельной, самой все решать?
- Допустим, я хотела бы этого, - отвечаю я, - но кто даст мне гарантию, что кто-то рядом не захочет также быть самостоятельным в ущерб мне? Кто защитит меня?
Дмитрий приходит в какое-то восторженное состояние, глаза его горят.
- Но люди будут удерживаться от того, чтобы вредить друг другу! Ведь когда ты понимаешь, что другой человек такой же, как и ты, такой же свободный, зачем тебе ущемлять его?!
- Мне незачем, - отвечаю хмуро, - а ему может понадобиться. Ты как-то не улавливаешь то, что люди все - разные. Мне никто может гарантировать того, что кто-то, пользуясь тем, что у него больше прав, не вздумает как-то навредить мне.
- Вот именно! - радостно восклицает Ланкович, - права-то у всех равные!
- Дима, золотце, - мрачно отвечаю я, - равных прав быть просто не может. Я женщина, ты - мужчина. Я слабее физически, ты - сильнее. Я - Мастер, ты - никто. Как мы можем быть в равном положении? А потом… Я никак не могу понять, если в разных людях воплощена воля народа, то почему эти люди действуют друг против друга? Разве народ может выступать сам против себя?
- Нет, - возражает он, - людей просто выбирают разные общности, у которых свои устремления, и люди эти действуют соответственно устремлениям общности.
- Но тогда получается, что народа нет. Есть только эти самые общности. Почему они тогда вместе?
- Им так удобнее, должно быть, безопаснее, они заключили договор друг с другом и вместе живут.
- Постой, Дима. Я не понимаю, а почему они тогда не заключили этот самый договор с кем-нибудь другим? Почему эти странные образования - государства, так устойчивы? Нет, подожди-подожди, не спорь со мной, я еще не договорила.
Я задумалась. Эта беседа мне кажется увлекательной. Мальчик интересный, жаль только, что чепуха какая-то у него в голове. Причем опасная чепуха. На подвиги двигающая.
- Я думаю, Дима, что есть народ. И есть его воля. Никаких общностей. Они не играют роли в образовании государства. Понимаешь, народ - это материя государства, государство - идея народа, его тело. Василевс - выразитель воли государства. На нем лежит основная обязанность - воспринимать волю народа, расшифровывать ее и спускать ниже, по иерархии. Это, собственно, и есть Идея.
Я хочу продолжить и далее, но тут чувствую резкий укол в висок. Ага, проснулся тот, который с пультом. Чтобы я мальчика не загружала всякими вредными мыслями. Намек понят. Не буду больше.
- Ладно, - говорю, осторожно подбирая слова, - давай лучше о собаках поговорим.
Глава 5
Обучение успешно переваливает за половину. Ученик мой чувствует себя все более уверенным, и он молодец, способный. Я даже как-то гордиться им начинаю. Он уже не живет в моей камере круглые сутки, отпускаю погулять периодически.
И вот Ланкович появляется на очередное занятие. Смотрю в его лицо, и что-то выражение мне не нравится. В душу закрадывается подозрение. Ланкович ничего не излучает - экранов понаставил, засранец этакий. Я уважаю его попытки проявить самостоятельность, и не сбиваю защиту.
- В чем дело? - спрашиваю.
Он молчит и отводит глаза. Я начинаю злиться.
- Что случилось? Отвечай!
Этот мерзавец встает и направляется к двери.
- Дмитрий! - говорю угрожающим тоном, - я сейчас к чертям собачьим повзламываю твои экраны, и все, что ты скрываешь, само выльется на меня. Что ты натворил, и какое это ко мне имеет отношение?
Я и в самом деле готова выполнить обещанное, те6 м более, что предчувствие беды у меня настолько явное, что не хватает каких-то пары слов.
- Андрей… - нехотя произносит Ланкович, останавливаясь у двери.
- Ну?
- Я хотел посмотреть, проверить, могу ли я…
- Точнее.
- Ну, что он думает…
- Что?!!!
- Я хотел попробовать войти, у меня получилось сначала…
Я вскакиваю в ужасе с постели, на которой сидела все это время, и подлетаю к Ланковичу, встревожено вглядываясь в его смущенную физиономию.
- Что ты с ним сделал?
- Я только вошел в сознание, я хотел узнать, не скрывает ли он чего.
- Что?
И тут мой ученик переходит в наступление.
- Вы инквизиторы! - кричит он, - Я не верю вам! Ни тебе, ни ему!
- Ах, ты нам не веришь, - говорю очень медленно, нехорошо улыбаясь, - ах, ты решил своими грязными пальцами в чужой голове покопаться. Щенок, недоучка.
Я взбешена до предела, что есть дури бью Ланковича ладонью по лицу. Он отшатывается, бледнеет и испуганно прижимает руку к щеке. Представляю, сколько эмоций я выплескиваю сейчас на него.
- Тебе мало, - говорю, - занятий. Ты решил на стороне попрактиковаться.
И залепляю ему пощечину второй рукой. Когда я собираюсь проделать это в третий раз, он хватает меня за запястье. Мальчик неслабый, надо сказать. Но злость моя еще не прошла.
Смотрю ему в глаза пристально и бью по психике. Морщится, но стоит. Бью еще раз и еще, и до тех пор, пока он не заползает на свой матрас, сворачивается на нем калачиком и не просит меня остановиться. Что ж, ладно, а то и убить его так недолго.
- Андрей жив? - спрашиваю его, дав немного отдышаться.
- Да, - тихо скулит Ланкович, - но в сознание не приходит.
- Засранец! Какой же ты засранец! Вот что, хватит валяться, вставай.
Даю ему руку, помогаю подняться. Он смотрит на меня виновато.
- Иди, скажи руководству, что только я могу Андрюху вытащить. Если они меня к нему не пустят, я тебя так изуродую, что ты забудешь, как маму родную зовут, а не то, что актуализацию. Ясно?
Ланкович идет к двери, но оборачивается и смотрит на меня с уважением. Его аура излучает сквозь сломанный мною экран злость и восхищение.
- Быстро! - ору я.
Я остаюсь ожидать в камере, конечно. Мне страшно, но все же хочется усмехнуться. Ведь кто-то же наблюдает сквозь зеркало. Этому кому-то достаточно было лишь нажать ногтем на кнопочку, и издевательство над их надежей прекратилось бы. Так нет, терпеливо подождал, пока я закончу свой специфический урок. Забавно.
Вскоре меня приводят к Андрею. Конечно, предварительно нацепляют наручники на запястья и даже на лодыжки, а также знакомый темный мешок на голову. Козлы. У них же есть пульт. Вряд ли я посмею дернуться. Снимают мешок и наручники с рук. Мелкими шажками приближаюсь к больному. Андрей лежит на спине на узкой металлической койке. Дыхание его слабо, пульс едва прощупывается. Белые губы едва шевелятся - что-то шепчут. Да, позабавился мой ученичок.
Подхожу ближе к Андрею, для большего эффекта кладу ладони ему на голову, настраиваюсь на контакт и быстро понимаю, что Ланковичу еще мало досталось. Вместо четкой знакомой структуры мозга - я сама помогала восстановить его после чрезвычайно болезненного развода Андрея с Элис - беспорядочно наваленные элементы. С трудом пробираюсь. Осторожно, крупица к крупице, собираю мозаику. Все, наконец, жить будет. Слава Богу, успела вовремя. Выхожу и вывожу вместе с собою Андрея. Смотрю на него ласково. Он открывает глаза.
- Твой Ланкович… - произносит еле слышно.
- Ты тоже молодец, - улыбаюсь, - надо было ему в ухо дать.
Он тоже улыбается и закрывает глаза.
- Иди отсюда, говорит, - дай поспать.
Я довольно ухмыляюсь и, складывая запястья вместе, говорю в пустоту.
- Цепляйте, ироды. К себе хочу.
Меня уводят.
В мои планы не входит то, что Ланкович пребывает в спокойном и даже радостном расположении духа. Это работе вредит. Да и мне все время хочется сказать ему что-то вроде "подмойся и съешь лимон". Усиленно копаюсь в собственной памяти, размышляя, какую бы это пакость ему сотворить. Ага, нашла.
Ложусь на бок, ножку за ножку, ручкой подпираюсь. Расстегиваю две верхних пуговицы кителя и шепчу, как мне кажется, соблазнительно.
- Димочка.
Он вздрагивает. Я вообще, обычно зову его Ланковичем, иногда - Димой, но это если я нервничаю. Он уже чувствует неладное, но боится посмотреть в мою сторону.
- Дима! - снова зову я томно.
Вот товарищ с пультом сейчас позабавится. Как бы не обкончался. Я расстегиваю еще одну пуговичку. Ланкович глядит на меня испуганно. Я медленно, покачивая бедрами, иду к нему. Его глаза уже совершенно квадратные; он излучает богатейшую гамму чувств: ужас, смятение, панику, любопытство, даже желание. Впрочем, желание как раз на последнем месте. Не это мне сейчас нужно. Ланкович вскакивает и прижимается спиной к стене. Все, отступать голубчику некуда.
- Майя, ты чего? - спрашивает он, и голос его дрожит.
- Ты мне давно нравишься, - мурлычу я, пытаясь обвить руками его шею.
- Не сходи с ума, - просит он, - ты же Мастер.
- Ну и что? Разве Мастер не может поразвлечься?
- На нас смотрят!
- Пусть смотрят! И нам приятно, и им интересно.
- Майя!!!
Ланкович в отчаянии. Прекрасно. Мягко касаюсь пальцами его сухих полуоткрытых губ и пристально смотрю в глаза. Контакт! Есть контакт. Я знаю, как меняется мой взгляд. Это урок, мой мальчик, но не тот, которого ты ожидал. Я всего-навсего прокручиваю ему всякие, скажем, эротические фантазии. Мои и других лиц, с которыми я так или иначе контактировала. Цель моя - обескуражить Ланковича, вывести его из равновесия полностью. Пусть он знает все. В конце концов, мальчик взрослый, пусть знает, как это делается.
Когда я его отпускаю, бедняга не может даже проглотить кусочек шоколадки.
- Что это было? - спрашивает он.
Я пожимаю плечами.
- Занятие.
- Просто занятие?
- Ага, говорю я беспечно и застегиваю пуговицу, - а ты что подумал? Ты, небось, подумал, что ни с того, ни с его тетка сошла с ума и решила изнасиловать бедного мальчика? Не боись, малыш, все делается сугубо добровольно.
- Да я и не против… - растерянно бормочет он, опуская плечи.
- Все, поезд ушел и станция опустела.
Я стучу в зеркало.
- Воду несите!
И сажусь пить кофе. Крепкий, сладкий и горячий. А Ланкович пусть мучается или радуется. Я ведь могла ему и ужасы всякие показать. Их я тоже успела насмотреться.
Глава 6
Весь день подавленна. Мне без причины грустно, больно. Я даже понимаю, в чем дело, куда они могут ударить, и почти смирилась с этим. Собираюсь с духом. Ставлю вокруг себя глухой заслон на всякий случай и жду плохих вестей. Сейчас я понимаю, что ничего исправить уже не смогу. Когда приходит мрачный Ланкович, я знаю, о чем спросить у него.
- Вы убили Андрея, - говорю.
- Да.
- Из-за того, что ты ему не доверял?
- В том числе.
Я ослабла от переживаний, а сознание его забронировано. Мне не прорваться.
- Пусти меня, - прошу, - я посмотрю.
И Ланкович открывается, позволяя просмотреть свою память.
Они втроем подняли Андрея утром с кровати.
- Одевайтесь, - сказал один из них, высокий и сутулый - я его не знаю.
На лице Андрея отразилось понимание.
- И ты здесь, Ланкович, - проговорил он, - меня уже все?
Ланкович отвернулся. Андрей неторопливо оделся.
Они вывели его из подвала, отошли недалеко от здания.
- Встань на колени, - скомандовал сутулый.
Андрей обернулся, крикнул Ланковичу, улыбаясь:
- Дим, пожелай Майе удачи от меня!
Потом действительно опустился на колени. Второй провожатый - седой и краснолицый, выстрелил Андрею в затылок. И тело упало. Все.
Я видела все это глазами Ланковича, я чувствовала, как чувствовал он. Но немного больше.
Выдерживаю паузу, потому что мне невыносимо тяжело, и спокойно говорю:
- Ну что же, если бы он меня не предал, был бы сейчас жив.
Ланкович аж подскакивает на месте.
- Да ты что! - от праведного гнева у него дрожит голос, - Как ты можешь?! Он думал о тебе перед смертью, он тебе удачи желал! Он - единственный, кто заботился о тебе!
Я опускаю глаза, можно подумать, я этого не знаю.
- Слышь, - говорю, - иди отсюда. Не будет сегодня уроков.
- Нет, - неожиданно твердо заявляет он, - урок должен состояться. У нас мало времени. Мы не можем терять целый день.
Смотрю на него пристально, но без вторжения.
- Что ж, - отвечаю, - ты сам захотел. Возьми меня за руку, я провожу тебя.
И я его веду. Я увожу его в такие дебри, такие пучины страданий, о наличии которых он и не подозревал. Я вожу его по своей памяти и по памяти своей крови. Я показываю ему всю боль, которую испытывала я и все люди, которых я касалась. Я подвожу его к воспоминаниям об Андрее, раз уж он этого так хотел, пусть Ланкович видит, как мы с Андрюхой вместе работали, как шутили, как помогали друг другу. Я слышу, как Димка плачет, и потому прекращаю сеанс.
- Хватит на сегодня? - спрашиваю я.
- Да, - всхлипывает он.
- Тогда оставь меня одну. Надо подумать.
Сегодня последний сеанс. Я оттягивала время, как могла, но процесс идет сам по себе. Ланкович готов. Если он выживет сегодня, будет Мастером. Правда, без диплома, но ничего, мой себе заберет, он мне, похоже, не понадобится. С трудом отвлекаю себя от мрачных мыслей и объясняю Дмитрию, что нам с ним сегодня понадобится: две капельницы, глюкоза, одеяло и убрать подальше того придурка с пультом. Еще занервничает. И пусть не боятся, что я покалечу Димку специально, Татьяна должна была объяснить, что Мастер, если это от него зависит, всегда доводит актуализацию до конца.
Мне страшно. Я растерянно протягиваю вперед руку и ворошу Димкины волосы.
- Давай, малыш. Справимся. И медсестру пригласи, если есть у вас такая.
Вскоре приносят все, что просила. Двигаем ко мне ближе Димкин матрас, укутываемся в одеяла. И тут, о Боже, кого они пригласили в качестве медсестры!
- Слышь, - говорю недоверчиво, - Татьяна, а ты меня не покалечишь?
- Я курсы медработника закончила, - бормочет она, не поднимая глаз. Что-то выглядит она неважно. Вся в черном, морда зеленая накрашена кое-как. Так ей и надо.
- Ну, давай, - говорю и протягиваю ей руку.