Я успел вовремя. Конечно, пеший – не конный, к тому же не было времени мыться и переодеваться, да оно и ни к чему. Наоборот. Костюмчик юродивого должен был сослужить последнюю службу, только уже не мне, а…
Первым делом я отыскал мальчишку.
– Помнишь про игру? – спросил я без лишних слов.
Он недоуменно посмотрел на меня, но затем, сообразив, кивнул. Ох как хорошо, что он уже видел своего школьного учителя в этом живописном одеянии, иначе, боюсь, я бы не уложился по времени, а так хватило всего двух коротких фраз:
– Переодевайся. Время пришло.
И, не дожидаясь, тут же метнулся наверх, прямиком на женскую половину. Тут придется повозиться. Хорошо, что выгляжу достаточно страшно,- должно помочь. Я летел вверх по лестнице, чем-то напоминая… спецназовца, точнее поговорку про него. Нуту, где говорится, что позади этого бравого парня все должно гореть, а впереди – разбегаться. Точь-в-точь. Разница лишь в том, что позади меня ничего не горело, но зато истошно визжало, в точности как на пожаре. Впереди тоже вопили благим матом, хотя разбегаться дворовые девки от страха забывали.
В опочивальню к Агафье Фоминишне я влетел, как черт,- во всяком случае, наша с ним чумазость и скорость совпали.
– Помер Иван Михайлович. Сам видел, как его казнили! – выпалил я и сплюнул с досады – слабонервная женщина грянулась в обморок.
На мгновение я растерялся, но тут же взял себя в руки. А чего расстраиваться? Так даже лучше. Теперь в любом случае сопротивляться мне она не станет, так что задача по надеванию на нее маскарадного костюма упрощается.
Я подскочил к княгине, провел обеими ладонями, полными печной сажи, захваченной по пути, по ее лицу, старательно размазал, отметив про себя, что иногда женские рыдания бывают кстати – потом хорошо прилипает грязь, отскочил в сторону и придирчиво осмотрел результат. Выглядела Агафья Фоминишна уже неплохо, но только на лицо, а вот фигура могла все равно соблазнить кого-нибудь из неприхотливых.
Тщательно вытерев руки о ее сарафан, я вновь сделал шаг назад. Лучше, но не намного. По закону подлости непременно сыщется не шибко притязательный опричник и попользуется бабенкой. А там, глядя на него, приспустит свои штаны еще один, потом еще, и пошло-поехало. Надо что-то добавить.
Остолбеневшая Беляна еще продолжала таращиться на меня, дико выпучив глаза, когда я выхватил из ее рук миску с жирными щами – опять пыталась накормить безутешную вдову. Что ж, кстати. К тому же варево остыло – видать, с утра уговаривала. И это хорошо, а то от кипятка хозяйка может и очнуться.
Полил я вроде равномерно, но видом оказался недоволен, и запахом тоже. Вкусный уж очень. Лучше, если бы они были вчерашние или вообще прокисшие. Говорят, вонь отрицательно воздействует на мужскую потенцию. Не знаю, никогда не пробовал совокупляться среди мусорных баков, но специалистам верю. Раз говорят – значит, проверено. Вот только где взять прокисшие щи?
И тут же новая идея, даже лучше. Пошарил рукой под кроватью – так и есть. Стоит горшок, стоит родимый. Причем не пустой – то ли с ночи забыли опростать, то ли у вдовы нет сил выходить в туалет, который здесь называется звучно и длинно – облая стончаковая изба, во как. Идти до него и впрямь далековато, даже из женской половины, к которой он поближе. Надо спуститься по лестнице, миновать большие сени, а уж затем через узенькие переходы попадаешь в средневековый санузел. А иначе только со двора, откуда к нему пристроен отдельный вход с особыми сенями, где на стенах густыми пучками-вениками развешана уйма душистых трав – своего рода освежители воздуха.
Вообще-то, пока добежишь, можно и растрясти по дороге, но зато в жилых помещениях совершенно не пахнет. Горшок же – дамское баловство и предназначен для особо трусливых, опасающихся встретить во время ночного путешествия домового или кикимору. У мужиков он стоит исключительно под кроватями хозяина дома, его сына, да еще у гостей, если таковые бывают. У меня он тоже имелся, хотя и пустовал – я предпочитал эту самую облаю стончаковую избу.
Чуточку поколебавшись, я вздохнул и решительно вылил его содержимое на нарядный сарафан Агафьи Фоминишны. Принюхался – самое то. Ай да Костя, ай да сукин сын! Пожалуйте насиловать, гости дорогие, если не стошнит.
Но любоваться некогда. Беглый взгляд из окошка – ой, рядом уже, гады, ста метров не будет. Кубарем вниз, к крыльцу, сопровождаемый истошным воплем пришедшей в себя Беляны. Конечно, пакостный черт исчез, так что можно и поорать. Ну это даже хорошо, а мне остался последний штрих.
Едва выскочил в полумрак сеней, как понял – не зря спешил. Из всей "игры" перепуганный мальчишка вспомнил только про обноски и печную сажу. Ну это не страшно – минуты хватит.
– Глаза на нос,- напомнил я.
Послушался. Умница ты моя… косоглазенькая. Но хвалить не время.
– Голос!
В ответ молчание. Пришлось напомнить.
– Бу-бу-бу-бу…- глухо и монотонно полилось из мальчишеских уст.
Ай, молодца. Вот и славно. Взгляд испуганный донельзя – чует хлопец, что шутки кончились. Утешить бы, но нельзя. Пусть лучше боится – роль достовернее выйдет.
А я бегом в поварскую. Хорошо, что сейчас не пост, так что мясо должно отыскаться. Ага, вот какой-то ушат с кусками. А кровь где? Куды кровь дели, ироды?! Беглый взгляд по сторонам. Не вижу. Ну и ладно, выдавим из мяса. Ну-ка, где тут кусок посочнее? Сойдет. И еще один, для надежности. А теперь бегом в сени к Ване.
Влетаю в полумрак, а перепуганные холопы уже открывают ворота. Успел, хоть и впритык. Быстренько выжал мясной сок на ноги. Остальное выкинуть бы, чтоб не заподозрили, да некуда. Если натолкнутся – выйдет еще хуже. Тогда куда? Пришлось совать себе под задницу.
Теперь все. Уф-у! Хорошо сидим. На самом-то деле не очень – подмокает мое седалище от сочного мяса, но тут ничего не поделаешь, надо терпеть. Авось недолго.
Хотя стоп, почему тишина?! Ты что, парень?! Шутки давно кончились. Это только название хорошее – игра, а на самом деле "жизнь". Ну и "смерть" тоже – они всегда рядышком. Тихо сжимаю его другую руку, которая опущена: "Голос!".
– Бу-бу-бу-бу…
Совсем другое дело. Стоп! А рука?! Забыл?! Помог изогнуть кисть так, чтоб сразу было видно – дефективное дитя с парализованной конечностью. И полумрак тоже на нас играет – они ж со света ничего не увидят, да и не знает никто юного Ваню в лицо. И вообще, его сейчас даже дворня не признает за сына дьяка, так что там говорить про опричников.
Дальше каждая минута как вечность. Вот что они так долго делают на женской половине?! Девок дворовых щупают? Не должны. Приличный опричник себя до холопки не опустит – ему хозяйку подавай. Неужто нашелся какой-нибудь копрофил?!
Ну все. Отлегло от сердца. Вон они, спускаются уже. Кто морщится, кто плюется – стало быть, недовольны. Вот и славно. Ваши плевки, господа мерзавцы,- это бальзам на мое сердце. Они – мои аплодисменты.
– Мальчишку сыскать надобно,- вспомнил кто-то.
– Ищут уже.
– Может, огоньку, государь? – услужливо предложил стоящий почти рядом со мной бравый молодец, показавшийся мне знакомым,- Сам выскочит.
Я присмотрелся повнимательнее и вспомнил – именно он ехал следом за Иоанном. Значит, царевич. Ну и козел! Я б тебе в штаны огоньку, чтоб ты из них выскочил! А лучше напалму. Но сижу-молчу, слюну пускаю.
– Да они уже и так обделались,- слышу мрачную шутку царя.
Вот он стоит возле меня. Высокий, с аккуратной кучерявой бородкой, цвета глаз не вижу, но мешки под ними изрядные, здоровый нос уточкой книзу, лоб высокий и в морщинах. Пока мелкие, но и для тех рано – ему ж еще и сорока нет, исполнится только через месяц. Одежду описывать не буду, в сумраке она все равно не блестит и тона ее все больше приглушенные, хотя цвет их я заметил – кроваво-красный, под стать сегодняшним занятиям.
Но как же он близко-то. Можно рукой пощупать. Настоящий. Из Рюриковичей. Только щупать не хочется, да и руки показывать нельзя – они же все в кровище. Впрочем, даже если проведу по нему, все равно испачкается не он – я.
– Ты чьих будешь, божий человек? – слышу над ухом.
Ишь ты, он еще и ласково может. С чего это вдруг и
кому? Рядом вроде ни одного человека из дворни Висковатых не наблюдается, а к опричникам так обращаться все равно что черта ангелом назвать. Царь же у нас богобоязненный. Он как человек пять – десять замучает, так, вернувшись с Пыточного двора, все утро поклоны перед иконами бьет. Со старанием. Я читал, что у него даже шишка со лба не сходит от усердия. Ну-ка, посмотрим, есть она или врали в книжках.
Украдкой поднимаю голову и… столбенею. Взгляд мгновенно напарывается на царский взор, жесткий и колючий. Внутри буравчиками злоба, в самой глубине – страх, а поверху пленочка ласки. Только тоненькая она. Дунь разок – и нет ее. И чего это он на меня уставился? Грим потек?
– Оглох, что ли, юрод?! Царь тебя вопрошает!
Это опять царевич. С огоньком не вышло, так он здесь норовит порезвиться…
Чего-чего?!.
Меня?!.
Царь?!.
И что делать? По плану ответ не предусмотрен. Нет текста в моей чумазой папочке, которая прозывается головой. Скалюсь во всю ширь рта. От уха до уха. Время тяну. И Ванька, как назло, замолчал. Плечом чувствую – затрясло мальчишку. Сидит ни жив ни мертв. Хорошо, что его правая ладонь под моими пальцами и сверху их закрывают тряпки-обноски. Всегда можно дать знак, напомнив про голос. Напоминаю. Молчит. Давлю на указательный – это условный сигнал.
– Бу-бу-бу-бу…
Ну все, вроде опомнился. И снова голос, но уже порезче, нетерпеливый и властный:
– А не встречал ли ты мальца тут, лет эдак десяти, божий человек? А я тебе денежку дам,- И нараспев: – Блестючую.- И показывает.
Ого! Целая копейка. С таким размахом не разориться бы тебе, государь. Вон сколько на плаху кладешь. За каждого по копейке платить – так и в трубу недолго вылететь. Но ответ-то давать надо. Гыгыкаю радостно, головой киваю, в сторону двери, что на крыльцо ведет, пальцем тычу.
– Точно ли туда убег? Не врешь, юрод? – Голос посуровел еще больше.
М-да-а. Терпение и выдержка явно не входят в число его добродетелей. Даже удивительно – все ж таки божий помазанник, можно сказать, без пяти минут агнец и где-то там почти святой. Как же тебя, скотину, уверить, что утек Ваня? Тему, что ли, сменить? Хорошо бы. Ну-ка, где у нас сценарий с подсказками? И что там у нас написано? Нуда, не слепой, сам вижу, что чистые листы.
Имея время и находясь в спокойной обстановке, даже после долгих рассуждений свои последующие действия я бы отверг сразу, накидав кучу возражений, и первое из них – нельзя рисковать, когда шансы на успех равны одному из сотни. Но времени на раздумья у меня не было, и обстановка к ним тоже не располагала, а потому я положился на интуицию и действовал исключительно по наитию.
– На,- я протянул Иоанну Васильевичу кусок мяса, вытянутый из-под собственного седалища,- пожуй!
В следующую секунду я успел проклясть и руки, и язык, но главное – голову. Последнюю особенно. В три этажа. Врубил интуицию, называется. А ты кнопочки не перепутал? Не нажал ту, что рядышком, с надписью: "Дурь несусветная"? Ах, не посмотрел. Наугад врубил? Ну-ну. Сейчас тебе покажут кузькину мать. Сейчас тебе их и врубят и отрубят. Все. Вместе с головой. Устроят замыкание. И не короткое, а вечное…
А мне в ответ удивленно, но вежливо:
– Благодарствую, божий человек.
Ой, мамочка! Да неужто пронесло?! Вот что значит статус блаженного. Свезло так свезло, как говаривал господин Шариков. Но кнопочка, которую перепутал при нажатии, по-прежнему продолжала на полную мощь вырабатывать эту самую дурь. По максимуму.
– Да ты пожуй, пожуй. Он, чай, вкушнее мальца будет. Али человечинка слашче? Привык? – И хихикаю, как идиот.
Хотя нет, почему как?! Он самый и есть. Во всей своей красе и… дури! Только-только судьба мне улыбнулась, только-только осенила крылом нечеловеческого гуманизма, едва успела ласково шепнуть: "Живи, малыш", а я что в ответ? Нет, мол, хочу в покойники и баста. Главное, никогда не считал себя дураком, а тут… И обиднее всего, что весь мой труд пошел насмарку. Хорошо хоть догадался изменить голос, да и то – не заслуга это, а, скорее, привычка. Я уже три дня как шамкал да повизгивал, вот и продолжал говорить точно так же.
"Вот теперь тебе точно песец",- задумчиво сказал внутренний голос Чапаеву.
М-да, пес с ним, с Василием Ивановичем. Сам напросился. А вот Петьку, который Ванька, жалко. Он-то, в отличие от меня, свою роль исполнил на все сто – хоть сейчас во МХАТ. Ну извини, парень. Плохой тебе режиссер достался. Константин, но не Станиславский.
Или попытаться исправить? А как?
Ага, вон уже и за сабли народ схватился. Кое у кого из самых нетерпеливых клинки из ножен поползли. Что ж, негодование объяснимо. Самое время оборонить царя от насмешек, тем более что труда это не составит.
– Дозволь я его, царь-батюшка,- кривится в недоброй улыбке лицо царевича.
– Ишши, ишши, Мал юта, свово мальца! – отчаянно взвизгнул я, заметив мужика в треухе,- Чуток ошталось тебе ишкать-то. Вшего два лета ш половинкою.
Царь растерянно оглянулся.
– Это кто, Гриша? – спросил он удивленно.
– Юрод Мавродий, а прозванием Вещун,- хмуро ответил тот.- Стрельцы ныне сказывали: "Что ни поведает, все сбывается".
– Вона как, – удивился царь и посочувствовал: – А тебе, вишь, худое напророчил.
– Да у него, окромя худого, и нет ничего на языке,- сумрачно ответил Малюта.
"Чего это так сразу ярлыки-то вешать?!" – возмутился я и тут же "исправился".
– А внуки у тебя шлавные народятшя. И умные и пригожие. Ходить им в венцах нарядных да в одежах богатых,- выдал я после секундного раздумья.
– А ты – одно худое,- попрекнул царь и с любопытством спросил: – Можа, и мне что насулишь, божий человек? Скажи как есть, я не обижу.
А вот тут проблема. Я имею в виду доброе. Нет, может, оно что и было хорошего, только я об этом не читал. Но опять говорить гадость – тоже не с руки. Фортуна – девушка капризная, да к тому же экономная. Боюсь, что лимит удач для меня на сегодняшний день закончился .Разве что-нибудь ужасное, но к самому царю отношения не имеющее? За такое и впрямь не накажет – ему ж на людей плевать.
– Огнь великий зрю,- с завыванием произнес я,- Идет он к граду твому, шпешит, торопитша. Ныне рано ишшо, а в другое лето жди его, Ванятка. Жди да бойша. Бойша и молиша.
Хотел дальше завернуть что-нибудь эдакое, но не стал. Очень уж мне глаза его не понравились. Помнится, у соседа-психопата из квартиры напротив они перед припадком точно так же мутнели, словно пленочкой подергивались.
"Кажется, плохо у меня с нейтральным получилось,- с тревогой подумалось мне,- Не иначе, опять впросак попал. Это какой у меня по счету? Хотя какая разница. Лишь бы не последний, вот что главное".
– И все? – выдавил из себя царь.
– Свадьбу твою на пепелище зрю,- добавил я растерянно.
По-моему, не успокоил. Может, хуже не сделал, но и не утихомирил – мутнеют глазки. А вон уже и веко дергаться начало, и ноздри раздуваются. Что, Костя, не вышло из тебя Нострадамуса? И поделом. Нечего было из себя графа Калиостро корчить.
– Свадьба – это славно. А дома поставить недолго. Чай, Москве не привыкать гореть,- рассудительно заметил совсем юный, невысокого роста, коренастый черноволосый опричник, стоящий позади царя, и поднес ко рту тонкий платок с ажурной вышивкой на уголке. Симпатичное лицо его забавно сморщилось, и он громко чихнул.- Может, на крылечко тебе выйти, надежа-государь? – деликатно предложил он,- А то уж больно здесь смердит. Опять же и солнышко к закату пошло – так и на вечерню не поспеем.
– Вечерня обождет,- нетерпеливо отмахнулся царь,- Хотя ты прав, Бориска. Негоже мне тут, яко в нужнике поганом, стояти. Соромно. Да и не всех мы проведали,- И, повернувшись к остальным, весело заметил: – Айда на соседнее подворье. Авось там нас полюбезнее встретят. К тому ж у Никитки дочка тока-тока в сок вошла – есть где распотешиться.
– А тут яко мне повелишь – сразу их в монастырь свезти али подсобраться час малый дать? – вкрадчиво осведомился юный опричник.
– Никак остаться возжелал? – хмуро поинтересовался царь.
– Так ведь мне в тех потехах вроде как не след ныне бывать. Опять же у тестя будущего на глазах. Эдак Григорий Лукьяныч и красавицу свою за меня не выдаст. Скажет, негоже ей с блуднем под венец идти,- виновато заметил опричник.
– Что, Гриша, неужто и впрямь такого молодца отверг бы? – полюбопытствовал царь.
– Как повелишь, государь,- невнятно ответил Малюта.
– Ну да ладно. И впрямь не по-христиански оно – на глазах у тестя. К тому ж тут и вправду кому-то побыть надобно, чтоб добро мое не разворовали. Так и быть, оставайся,- разрешил царь и… подался на выход.
Остальные поплелись следом.
Вскоре сени опустели, но ненадолго – вернулся юный опричник. Впрочем, опричник ли? Уж больно одежда у него отлична от остальных – светлых, приятных тонов. Ангельской не назовешь, но и с прочими не только цветом, а и покроем совсем не схожа. Опять же вооружение не то, и сабля отсутствует. Зато имеется топорик – эдакий миниатюрный бердышонок. Вспомнил! Рында он. Как там его царь назвал? Кажется, Борисом. Погоди-погоди. Это что же получается? Выходит, передо мной… И тут же в голове что-то перещелкнуло, и я понял, как его фамилия.
Меж тем Борис миновал нас с Ваней, прошелся к лестнице, ведущей на женскую половину, затем остановился, задумавшись и положив руку на перила, после чего, словно что-то вспомнив, резко повернулся, подошел и присел передо мной на корточки:
– Шел бы ты отсель, божий человек, а то, не ровен час, царь-батюшка в раж войдет да про твой кусок мяса вспомнит. Так и до греха недолго.
Я послушно кивнул и начал вставать. Борис не двигался с места, задумчиво глядя мне вслед. Когда я уже взялся за ручку двери, то услышал негромкое:
– Про внучков Григория Лукьяныча ты обсказал, божий человек, да не помянул, чьи енто детишки. Дочерей-то у него три.
Я осклабился:
– Твои, милай, твои!
– Это славно,- кивнул он и улыбнулся.
У него это так хорошо вышло, и сама улыбка получилась столь мягкой и мечтательной, что я на секунду даже залюбовался.
– А про меня словечко не молвишь? – Это он мне уже в спину.
– Царский венец тебе уготован,- бросил я через плечо и вышел, крепко держа за руку мальчишку.
Как отреагировал на такое пророчество Борис Годунов – а больше быть некому,- я не видел. Не до того мне было. Все внимание на младшем Висковатом. Если он сейчас, на финише нашего представления, заорет: "Мама!" и рванется наверх – пиши пропало. Но мальчик послушно шел и даже продолжал бубнить.
Мы уже вышли на крыльцо, как меня словно кто-то с силой толкнул в спину – на соседнем подворье раздался душераздирающий крик.
"А дочке-то у казначея всего пятнадцать исполнилось,- вспомнил я,- Совсем еще девочка".
И тут же еще один – на этот раз женский.
Мы оба повернули головы. К сожалению, крыльцо в хоромах Ивана Михайловича было высоким – происходящее у соседей на просторном дворе перед теремом я увидел, как на ладони. Увидел и остолбенел. Картина, открывшаяся моим глазам, была и впрямь страшна. Творимое под непосредственным руководством двух Иоаннов, старого и молодого, зверство оказалось настолько диким, что я даже не догадался закрыть мальчику глаза.