– Позволь обратиться к тебе, пришелец? – вдруг заговорил старец в желтой одежде монаха.
Яков, успевший привыкнуть к четырем безмолвным предметам в комнате, ошарашенно кивнул.
– Один страстный человек искал Будду. Двенадцать лет бродил он по свету и ничего не нашел. Наконец разгневался и отрекся. На обратном пути он повстречал инока, трущего конским волосом железный прут…
…Легенда лилась горным потоком: только что речь шла о политике, но как легко в этих стенах перетечь на предмет более возвышенный, чем само небо! Простота пустой комнаты исчезала. И, чем дольше говорил старый лама, тем проще казался мир и сложнее виделся человек. Яков слушал внимательно, с удивлением ощущая как раздражение, гнев и злые помыслы покидают сердце.
– …Инок, трущий железо, твердил как мантру: "Пусть жизни не хватит, но все равно перепилю!" И так это поразило искателя Будды, что остановился он и сказал: "Что мои двенадцать лет против целой жизни? И что есть я сам пред таким упорством?" Тогда явился человеку Будда и сказал: "Двенадцать лет я с тобой, но не замечаешь меня. А порой гонишь и плюешь на меня. Пусть будет испытание: иди на базар, я воссяду на твоем плече".
Яков живо представил всю картину и восхитился мастерству рассказчика. Тот продолжал:
– Пошел человек, зная, что несет Бога, но разбегались люди при виде его. Носы затыкали и закрывали глаза. Кричал человек: "Почему бежите?" И отвечали люди: "От ужаса бежим, что на плече твоем! Всю в язвах смердящую собаку несешь!" Порой, людям не видна истина, сошедшая к ним. Потому знайте четко, чего хотите. Иначе вместо Бога узрите собаку, как уже бывало прежде с твоим народом.
– Он ничего не понял, – объявил монах, сидящий на стуле.
– Он поймет, – провозгласил старый рассказчик и поднялся. – Прощай, пришелец, Востоку и Западу не вечно стоять на своих местах!
В дверях он остановился и, не оборачиваясь, добавил:
– Когда люди вернут себе способность видеть истину, большей части мира это уже не поможет!
Следом за ним вышли двое красных монахов. Индус чуть помедлил, затем Яков удивленно обнаружил его перед собой: пришлось пожать протянутую руку.
"Четыре ламы, – подумал Яков. – Более непохожих друг на друга людей трудно представить. Интересно, а те двое в красных хламидах, что не удостоили меня ни словом, ни рукопожатием – кто они? Монголы? Очень похоже, что так".
Темный Посвященный, что теперь оставался один на один с гостем, пригласил его в соседнюю комнату.
Те же глиняные пол и стены, яркие танки с изображением Шамбалы, обширное окно с отличным видом на долину и множество полок, заставленных тибетскими книгами. Пришелец резонно полагал эти книги целью своего предприятия.
– Что ты слышал о Шамбале? – спросил лама.
– Будущее царство, – немедленно заявил Яков. – Думаю, Шамбала – это и есть само будущее, каким бы оно ни было.
Лама таинственно улыбнулся и сказал:
– Красиво говоришь, но ты прекрасно знаешь, что "будущее" принадлежит сильным! Слабые и скудоумные считают оружием Гневного Бога знание! Пусть считают! Но ведь ты пришел не за знанием, а за могуществом?
Яков не отвечал, он внимательно смотрел на "дикаря", оказавшегося умнее некоторых из советского правительства, что тоже посчитали миссией Якова Блюмкина установление дипломатических отношений с махатмами. В гробу он видал эти отношения, товарищи!
– Можно и так сказать, – наконец проговорил Яков.
– Тогда слушай, – усмехнулся лама и снял с полки одну из книг. – Здесь описан путь. Путь действия. И это же – ключ к вратам Грядущего царства.
Со стен на них смотрели лики Шамбалы, среди нарисованных домов и людей будто проступали любопытные глаза, желающие узнать – что там творится в мире смертных? В суетном кармалоке, единственном мире, жители которого в состоянии выйти из-под закона кармы – ни боги, ни дэвы этого не могут. Муками, болью и сомнениями расплачиваются люди за одну только возможность выйти из колеса сансары – цепи перерождений, прервать круг страданий: так самоубийца единственным движением прерывает ставшую невыносимой жизнь. Движением, мгновенным как вспышка молнии…
На столе – протяни только руку – лежит стопка толстых бумажных листов, сверху и снизу сдавленных деревянными дощечками. Стопка высотой с кувшин, шириной – в ладонь и длиной в три – такое в сумку не спрячешь, к сожалению…
– Я могу взять их? – с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросил Яков.
Лама, явно глумясь, пояснил:
– Дорогой друг, те, кто составил этот текст, давно ушли из нашего мира. А те, кто мог бы именовать себя их последователями, при тебе покинули монастырь. Что касается меня, то, если, вернувшись, не застану здесь ни книги, ни русского посланника, не сильно и обеспокоюсь. По крайней мере, погоню отряжать не стану…
Как ушел лама – гость, погрузившись в пыльную древность, и не заметил. Изредка на страницах встречались рисунки, более походящие на чертежи. И, пусть он ни слова не понимал в написанном, но сами листы и замысловатая вязь знаков норовили схватить за руки и утянуть за собой в глубь веков. И, одновременно – в мир будущего.
Часть 1
Москва – Берлин
"…На Гималаях мы знаем совершаемое вами! Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы угадали эволюцию общины.
Знайте! Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, но теперь признаем своевременность вашего движения и посылаем вам всю нашу помощь. Знайте: многие построения свершатся в 28-36 годах. Привет вам, ищущим общего блага!"
Отрывок из послания Махатм, адресованного Советскому правительству и привезенного Н.К. Рерихом из Тибета в Москву в 1926 году.
Глава 1
Шаги на лестнице
11 апреля 1939 года. Москва.
Раньше это был чердак одного старинного дома на Таганке. Большой добротный чердак – обитель воркующих голубей и нахальных мышей. Но разве справедливо, когда подобные квартиранты вольготно располагаются на обширной территории, в то время как столица задыхается под тяжестью жилищного вопроса? Вот года три назад чердак и перестроили под жильё – вышло целых четыре комнаты с коридором. Одну из комнат профессор Харченко выхлопотал для Германа – мол, тому, как заведующему кафедрой, положена отдельная квартира. Выхлопотал не без помощи своего тогда ещё всесильного покровителя – Глеба Бокия.
Теперь уж нет на свете товарища Бокия – расстрелян в ноябре тридцать седьмого, как писала "Правда", "за предательство и контрреволюционную деятельность". Нет и Александра Васильевича Харченко, который испил ту же горькую чашу годом позже. Только о казни пожилого профессора не сообщали в газетах: просто однажды на лефортовском КПП у тёти Наташи не приняли передачу для мужа – верное свидетельство тому, что адресата больше нет в живых. А немного погодя сгинула и сама тётя Наташа.
Герман остался один в своей мансарде, но это, конечно, ненадолго – скоро придут и за ним. Не нужно обладать большим умом, чтобы, зная собственное прошлое, ошибаться относительно будущего: вначале тиф свел в могилу мать, затем, в девятнадцатом, во время "красного террора" расстреляли отца – дворянина по происхождению и протоиерея по сану. Потом пришла очередь Александра Васильевича и тёти Наташи. Ещё позже по одному забрали всю группу Харченко: Кондилайнена, Песцова, Лилю и остальных эзотериков.
Сам Герман до сих пор на свободе лишь потому, что смалодушничал тогда и уехал в экспедицию на Байкал. Наверное, стоило отказаться: глядишь, не было бы этого тоскливого ожидания, а ещё – не терзала бы кишки мыслишка, что ребята могли решить, будто это он настучал, раз его одного не тронули.
Коллеги по работе тоже прекрасно понимают, что заведующего скоро заберут: чураются как зачумлённого, словно незримая пелена уже отрезала его от мира обычных людей.
"Что ж, жизнь прожита, пусть скорее всё кончится! Нет сил ждать!" – он распечатал пачку "Ленинградских", но закурить не успел – глубоко внизу хлопнула дверь подъезда. На мраморной лестнице послышались уверенные шаги. Две пары ног. Удивительное дело: с недавних пор Герман стал не только прекрасно слышать сквозь стены и двери, но и распознавать шаги большинства соседей. Эти шаги – чужие! Вот они на втором этаже, но не задерживаются, а гулко топают на третий, вот барабанной дробью маршируют на четвёртый и грохочущим набатом врываются на пятый. Дальше мраморная лестница заканчивается и начинается скрипучая деревянная, ведущая к мансардам. Когда двое неизвестных вступают на неё, мир рушится с оглушительным стоном.
Взгляд скользнул по книжным полкам, где молчаливо замерли ряды старых приятелей, с коими так хорошо коротать холостяцкие вечера; задержался у стола, что на своём веку повидал немало жарких научных споров, весёлых пирушек и ночных карточных баталий; мимолётно остановился на постели, неразобранной, несмотря на поздний час, а затем приник к давно угасшему камину – своими руками сложенному предмету особой гордости. В следующий миг весь этот привычный мир рассыпался на тысячи осколков, потому что в дверь властно постучали.
На пороге появились двое в штатском. Тот, что пониже ростом и в мягкой шляпе, спросил:
– Гражданин Крыжановский Герман Иванович?
Спазм сдавил горло, и он лишь утвердительно кивнул.
Руки ночных визитёров одновременно скользнули к внутренним карманам и на свет появились корочки удостоверений цвета венозной крови.
– Вы поедете с нами, на сборы десять минут.
– А обыск? Его что – не будет?
Представители органов молча смотрели в сторону.
Вздохнув, Крыжановский достал из-под кровати уже давно собранный портфель, снял с вешалки пальто, перекинул через руку – эти действия не заняли много времени, остаток же десятиминутной жизни решил никому не дарить, а насладиться каждым отпущенным мгновением. Он прошёл к столу, сел и закурил. Ядрёный табак хорошо продрал горло – Герман глубоко затягивался, стараясь накуриться всласть, чтобы потом долго не хотелось. Прикончив одну папиросу, прикурил от неё другую. Штатские ждали терпеливо и совершенно бесстрастно. Когда арестованный встал из-за стола и направился к выходу, один из них пошёл впереди, а второй задержался и, тихо прикрыв дверь, замкнул процессию.
Подобно утопающему, что хватается за соломинку, Крыжановский цеплялся за остатки рухнувшего мира. С отчаянной болью в сердце он протягивал взгляд к надписям, выцарапанным кем-то на стенах подъезда: "Колька – сука", и к другой: "Не дождался, вернусь в 7".
"Вернусь! Какое прекрасное слово – пожалуй, лучшее из всех существующих. Это ведь счастье, когда есть возможность вернуться!".
Из-за двери квартиры на втором этаже донёсся искажённый репродуктором голос Левитана:
"…нарушив принципы мира и добрососедства, без объявления войны, итальянские войска перешли границу Албании…"
Что там говорилось дальше, Герман так и не узнал, потому что сам перешёл некую границу – за спиной затворилась входная дверь, навсегда отрезав прошлое заодно с надеждой на будущее. Надежда на то, что всё обойдётся, призрачная, едва теплящаяся, доселе присутствовала. А теперь – всё: у самого подъезда ждал "чёрный воронок".
"Это хорошо, что не придётся идти через весь двор, – подумалось Крыжановскому, – перед соседями стыдно".
Пустое! Завтра кумушки всё равно станут судачить полушёпотом, да с оглядкой:
– Слыхали, ночью профессора увезли?
– Это которого же – не с верхнего ли этажа?
– Его самого!
– Скажите-ка! А с виду – такой приличный человек…
– Шпиёны – они все на вид приличные люди, а внутрь заглянешь – черным черно!
Беспроглядная утроба "чёрного воронка" всосала в себя теперь уже бывшего завкафедрой и профессора – и даже не поморщилась – она, утроба, на своём веку повидала людишек куда поприличнее.
Герман сел на низкую деревянную лавку, но чуть не полетел на пол, когда шофёр включил передачу и машина дёрнулась, трогаясь с места.
В крошечное зарешёченное окошко изливает болезненный свет луна, "воронок" плавно покачивается, мимо проплывают дома, а перед внутренним взором Германа Ивановича Крыжановского проносятся картины прожитой жизни. Прожитой, нужно сказать, совершено сумбурно и бессмысленно…
…Покойный профессор Харченко слыл мастаком на разные увлекательные вещи: страстный и неутомимый искатель працивилизаций, исследователь забытых оккультных обрядов и знаток древних мёртвых языков. Где бы он ни появлялся, у окружающих немедленно распалялась тяга к Неведомому. Как-то раз довелось ему читать атеистическую лекцию революционным матросам Петрограда и, лишь только разговор между делом зашёл про поиски мифической Шамбалы, как слушатели немедленно выразили желание отправиться в Тибет и водрузить там знамя мировой революции.
Немудрено, что Герман пошёл на исторический: очень уж хотелось вместе с дядей проникать в тайны веков. Да что там Герман – сам Глеб Бокий, соратник Дзержинского и начальник секретного спецотдела ОГПУ поддался чарам профессора! Этих двоих, совершенно непохожих друг на друга людей, связывала общая работа – будучи специалистом по криптографии и дешифровке, Харченко состоял на службе в органах.
Когда худой и жёлчный Бокий приходил к ним домой, Герман чувствовал себя не в своей тарелке. Как-то чекист заметил такое отношение, подозвал юношу и без обиняков заявил:
– В девятнадцатом я председательствовал в Петроградской ВЧК. Твоего отца, конечно, не помню, но, скорее всего, именно я утвердил ему смертный приговор. Время было такое – или мы их, или они нас. Думаешь, кто настраивал безграмотные массы против революции? Попы и настраивали – Советскую власть объявили сатанинской, а народ уши и развесил… К офицерью не больно-то прислушивались – чуждый класс, а попы – другое дело, их проповедям всяк привык верить, оттого тёмные крестьяне подавались не в Красную Армию, а к белякам да разным бандитам. Так что миндальничать не приходилось – шла гражданская война. Сейчас другие времена, власть пролетариата победила почти во всей стране, поэтому контру мы скоро совсем перестанем расстреливать, а начнём перевоспитывать ударным трудом. Есть у меня одна идея.
Бокий не кривил душой, не пытался подсластить пилюлю, а говорил как со взрослым состоявшимся человеком. Больше к этой теме не возвращались, но льда в Германовом сердце стало поменьше.
Тот памятный разговор состоялся в двадцать втором году; тогда же, при содействии ОГПУ, Харченко организовал экспедицию на Кольский полуостров, в Советскую Лапландию, где у священных для лопарей Ловозера и Сейдозера он надеялся отыскать древнюю страну – Гиперборею.
Герман едва дождался летних каникул в университете и устремился вслед за дядей на Мурман. Настичь экспедицию оказалось непросто: Харченко как безумный метался по самым нехоженым и потаённым местам – то пропадал в глухой тайге у какой-то старой шаманки-саами, то обследовал пользующиеся у местного населения дурной славой пещеры, то переправлялся на парусной лодке на проклятый остров, названный Роговым, куда с давних пор никто не совался.
Настал момент, когда у Германа совсем не осталось сил продолжать погоню. Припасы закончились, комары и гнус лютовали безмерно. Отощавший и одичавший студент всерьёз подумывал о позорном возвращении к цивилизации, но неожиданно повстречал старого охотника из местных. Узнав суть затруднений парня, тот привёл его в своё стойбище, усадил в чум, велел накормить и сказал:
– Сиди здеся. Учёная люди, которую ищешь, завтра придёт.
Так и вышло: к середине следующего дня в стойбище пожаловала экспедиция Харченко. Удивительно, но дядя не стал интересоваться похождениями племянника, а лишь кратко ответил на приветствие и тут же возбуждённо закричал:
– Гера! Ты что-нибудь слышал о мерячении?
Что тут ответишь? Конечно – нет!
А Александр Васильевич и не ожидал иного ответа – сразу же пустился в разъяснения:
– По-другому это заболевание называется арктической истерией. Им болеют представители северных народов – от Кольского полуострова до Чукотки. Кроме того, нечто подобное наблюдается у жителей Тибета. И вот что поразительно, – сделав паузу, профессор торжествующе глянул на племянника, – несмотря на обширную географию, причину мерячения везде называют одну и ту же: злые колдуны, что живут под землёй, так наказывают тех, кто близко подступился ко входу в их мир.
Про подземных жителей – самая любимая теория Харченко, её он норовил развить при каждом удобном случае, любой факт мог истолковать в пользу своей теории.
Профессор продолжал говорить про мерячение и дальше, только Герман его перестал слышать, потому что внезапно увидел Лилю. Увидел – и сразу же влюбился. А как прикажете не влюбиться, если она – ведьма: позже сама не раз это утверждала. Лиля была на два года старше Германа и уже принадлежала Кольке Песцову. Такой и запомнилась: в цветастой косынке, с задорной улыбкой и Колькиной ручищей, по-хозяйски лежащей на тонкой талии. Эх, в недобрый час её, сотрудницу мурманского краеведческого музея, Харченко с Песцовым сманили в ту экспедицию – через шестнадцать вёсен Лиле пришлось вслед за ними пойти на плаху.
Но тогда, в двадцать втором, все ещё были живы и очень счастливы. Счастливы от любви и от близкого присутствия тайны, ведь скитания по тайге дали весомые результаты. Во-первых, обнаружились древние мегалитические сооружения, чей возраст даже при беглом осмотре явно превышал возраст египетских пирамид. Александр Васильевич считал, что эта находка – не что иное как руины древнейшей на планете обсерватории. Во-вторых, местный фольклор содержал легенду о том, что в незапамятные времена окрестные земли населял народ колдунов – чудь белоглазая. Народ этот зачем-то переселился под землю и живёт там до сих пор. Иногда охотники в глухих таёжных местах находят следы пребывания чужаков. Всякий раз такие следы ведут вглубь непроходимых болот или же в пещеры, где исчезают. Местные жители нисколько не сомневались, что означенные следы принадлежат всё той же чуди. Шаманы в стойбищах категорически запрещали соплеменникам каким-либо образом пытаться наладить общение с подземным народом, заявляя, что, дескать, это их, шаманов, удел – говорить с чудью.
Но иногда запрет нарушался по неосторожности, как это случилось со стариком-охотником, тем самым, что привёл Германа в стойбище. Преследуя подраненного сохатого, Ермолай, так звали охотника, неожиданно провалился под землю, ну и увидел там, чего не следовало. Случилось это пятого дня – с тех пор старого чухонца периодически терзало мерячение. Что это за недуг – Герман узнал в тот же вечер.