Они сидели в чуме, уютно потрескивал огонь в очаге, где варилась уха из кумжи. Вдруг Ермолай начал беспрерывно громко икать. При этом тело его всякий раз изгибалось, глаза закатывались. А потом старик изошёл пеной и давай кататься по земле, да не просто кататься, а биться в некоем подобии танца. Послали за шаманом, тот немедленно прибежал и устроил камлание, буквально присоединившись к одержимому в его причудливом танце. Из-за этого происшествия тот вечер запомнился основательно.
На следующий день Ермолай, как ни в чём не бывало, повёл экспедицию к дыре, в которую провалился. Целый день ехали верхом. На ночь пришлось разбить палатку, а утром старик указал на одиноко стоящую в отдалении скалу: мол, дыра там, но дальше он не пойдёт – здесь с лошадьми останется. Хоть Харченко уже стукнул полтинник, а вперёд он помчался с резвостью отрока – остальные еле поспевали.
По мере приближения к скале делалось как-то не по себе – это все почувствовали, включая неугомонного профессора. Доминируя над окружающим ландшафтом, мрачная серая громада вызывала оторопь, какое-то первобытное чувство боязни неизведанного и недоброго. Шаманы диких племён по всему миру совершенно справедливо на подобные места накладывают табу. Но исследователям двадцатого века плевать на дикие суеверия. Они скоренько отыскали у самого подножья лаз, ведущий под землю, будто огромная скала открыла маленький голодный "ротик". Привязав верёвку к ближайшему дереву и, для проверки несколько раз вжикнув фонариком-жучком, Харченко первым начал спуск. Следом полез Песцов, потом Лиля и последним – Кондилайнен. Он, прежде чем исчезнуть в лазе, бросил Герману:
– Побудь здесь для подстраховки…
И Герман остался. Удивительное дело – сколько лет прошло, но арестовывали участников экспедиции строго в том порядке, в каком они спускались в дыру тогда, в двадцать втором…
…"Воронок" резко подпрыгивает – видно, наехал на колдобину. Это вырывает Крыжановского из власти воспоминаний. Он подхватывается и глядит в окошко.
"Ага, приехали…" Огромное здание народного комиссариата внутренних дел мрачно нависло над Лубянской площадью, чем-то неуловимо напоминая давешнюю скалу в Лапландии. А распахнутые железные ворота – чем не "ротик"? Машина въехала во внутренний двор и остановилась. Почти сразу дверца кузова отворилась, и послышалось "Выходите!".
Его привели к неприметной двери. Проём оказался настолько низким, что, входя, пришлось нагнуться. Внутри тянулся длинный серый коридор-туннель, в конце которого брезжил слабый свет. Вдоль стен выстроились крашеные коричневой краской безликие двери. Герман совершенно не представлял, что его ждёт впереди и как себя вести на предстоящем допросе.
"Признаюсь во всём, чего пожелает следователь, – на всякий случай решил он. – Английский шпион? Пускай будет английский. Японский? Что толку возражать – всё равно нужные показания выбьют силой, как, наверное, выбивали их из Харченко и из остальных. Ведь нужен же был какой-то повод для расстрела. Так что лучше признать сразу, что велят, и не давать повода для избиений".
По мере приближения к концу коридора свет становился ярче. Вблизи он оказался большой прожекторной лампой накаливания, что горела в сетчатом кожухе на лестничной площадке. Ажурные железные ступени винтовой лестницы круто уходили вниз. На них шаги Крыжановского и его поводырей зазвучали с неожиданной торжественностью. Ниже этажом оказался коридор, как две капли воды похожий на предыдущий. Навстречу кого-то вели: между двух конвоиров в фуражках с синими околышами брёл маленький жалкий человечек с согбенными плечами. Руки он почему-то держал в карманах широченных галифе.
"Видно, пуговицы с брюк срезаны, чтобы не мог сбежать", – догадался Герман. И, прежде чем прозвучало холодное: "Стой, лицом к стене!", Крыжановский успел узнать товарища по несчастью. Как же было не узнать, ежели портрет того висел у них на кафедре, в его честь недавно переименовали бывший город Черкесск, и ему же посвятил восторженные стихи славный сын казахского народа акын Джамбул Джабаев. Вне всяких сомнений, в штанах без пуговиц "щеголял" бывший "сталинский нарком" и "любимец народа" Николай Иванович Ежов.
Глава 2
Несомненный талант
12 апреля 1939 года. Москва.
Несмотря на глубокую ночь, в подвалах Лубянки никто не спал: огромный, тщательно отлаженный механизм следственной части НКВД перерабатывал поступившее за день сырьё.
Провожатые в штатском сдали Крыжановского на руки конвою, и профессор начал свой тягостный путь под землёй. Вначале его сфотографировали в двух ракурсах, потом завели в следующее помещение и заставили раздеться.
– Рост сто девяносто, вес девяносто, – измеряя Германа со всех сторон, безжизненным голосом оповещал один человек в белом халате и армейских сапогах другого, одетого точно так же. – Овал лица правильный, глаза серые, волосы тёмно-русые, уши среднего размера, прилегают плотно, нос крупный, губы средние, щёки впалые, подбородок квадратный, родимых пятен, татуировок и других особых примет нет…
Дальше следовала комната для допросов – помещение, понятное дело, без окон, с панелями, выкрашенными тёмно-коричневой краской. На стене – плакат, призывающий к бдительности по отношению к проискам врагов народа, под плакатом – несколько стульев, посреди комнаты – стол со следователем, напротив – табуретка, привинченная к полу, на неё и усадили Германа.
Следователь – молодой, сонный, с очень злыми глазами, раскрыл новенькую картонную папку с надписью "Дело" и принялся задавать рутинные вопросы:
– Число, месяц, год рождения?
– 30 мая 1904 года.
– Место рождения?
– Ленинград, бывший Санкт-Петербург.
– Вероисповедание?
– Православный.
– Национальность?
Внезапно допрос оказался прерван появлением двоих, что вошли без стука. Первый – огромный толстяк кавказского вида с густыми чёрными бровями, такими же волосами и щёточкой усов под носом, второй – невысокий, квадратный, с волевым подбородком, залысинами и в круглом пенсне.
Следователь, немедленно вскочил и вытянулся так, будто в мгновение ока умудрился подрасти на несколько сантиметров. Следуя его примеру, Герман тоже поднялся и начал рассматривать новоприбывших. На толстяке красовалась неопрятная серая косоворотка с пятнами пота подмышками, брюки на коленях – "пузырями", ноги обуты в мягкие кавказские сапоги. Его полную противоположность являл собой второй: дорогой мешковатый костюм, сшитые на заказ туфли, белоснежная рубашка и небрежно приспущенный узел галстука. Казалось, этот щеголь собирался на любовное свидание, но перед тем решил на минутку заскочить сюда, в подвал. Щёголь оказался главным – именно он, пройдя к стульям у стены и усевшись, повелительным жестом позволил продолжать допрос.
Следователь занял прежнюю позицию за столом, при этом, помимо увеличения в росте, не преминул продемонстрировать и иные метаморфозы. Он как будто стал старше годами. А куда подевались злость и сонливость? Теперь здесь сидел энергичный, волевой и очень внимательный человек, словно сошедший с пресловутого плаката о бдительности. Только голос остался прежним:
– Национальность?
– Русский.
– Социальное происхождение?
– Из дворян.
– Место работы, должность?
– Заведующий кафедрой истории колониальных и зависимых стран истфака Московского университета.
Тут франтоватый гость решил вмешаться в рутину. Говорил он с лёгким кавказским акцентом:
– Товарищ Крыжановский, вы, ведь – наполовину немец?
Профессора поразило обращение "товарищ" – вроде бы к подследственным принято обращаться по-другому – "гражданин". Что за невероятная оговорка, и что за странный интерес к генеалогии рода Крыжановских? Ладно бы ещё про расстрелянного отца спрашивали, но материны-то немцы здесь при чём? Тем не менее, размышлять не приходилось – щёголь ждал ответа.
– Мать у меня – из обрусевших немцев, урожденная Эльза фон Дерлих, в православии – Ефросинья. Родилась в Порт-Артуре, её отец, мой дед, являлся совладельцем пароходной компании, осуществлявшей морское сообщение между Одессой и Порт-Артуром. Умерла мать в восемнадцатом от тифа.
Ответ совершенно удовлетворил щёголя. Он скрестил руки на груди и торжествующе поглядел на толстяка. Тот дёрнул подбородком, вперил в Германа взгляд глубоко посаженных глаз и глухо проревел:
– И кем вы себя считаете – русским или немцем?
– Конечно, русским! – не задумываясь, заявил Герман. – Разве может быть иначе? Я здесь родился, учился, работал, вместе со всем народом пережил смену эпох, в Германии же никогда не бывал. Нет, я всегда ощущал себя только русским…
…Внезапно пришло понимание, откуда у органов интерес к его корням: не иначе, связь с немецкой разведкой хотят пришить. Что ж, чему быть – того не миновать, можно даже облегчить им работу...
– …Впрочем, благодаря матери, немецким языком я владею в совершенстве, – закончил он.
Действительно, в ответ на это заявление и щёголь и толстяк удовлетворённо закивали головами, но тут же продолжили допытываться дальше:
– Расскажите о своей жизни в последние годы. Чем занимались, с кем вместе работали?
Герман пожал плечами, решив дать следствию ещё одну зацепку:
– Специализируюсь на тибетологии. Работал с Андреем Востриковым в Ленинграде, в тридцать шестом меня пригласили возглавить кафедру здесь, в Москве…
– Кто пригласил? – уточнил толстяк.
– Александр Харченко, бывший декан исторического факультета. Он приходился мне родственником – мужем тётки.
– То есть дядей? – снова уточнил толстяк.
– Да, дядей, – с вызовом ответил Герман, но кавказцы по какой-то причине не посчитали нужным обратить внимание на его тон. Вместо этого, уперев в допрашиваемого пытливый взгляд, щёголь спросил:
– Тибет не является колониальным или зависимым государством, другое дело – соседние страны: Индия – британская колония, Китай – частично завоёван японцами, но ведь вы – не специалист по Индии или Китаю. Тем не менее, вам, тибетологу, дали не совсем профильную кафедру. Почему? Родственные связи или иная причина?
Как правильно ответить? Не станешь же объяснять, что, когда над Андреем Ивановичем Востриковым стали сгущаться тучи неминуемого ареста, Харченко нарочно добился введения у себя на факультете новой кафедры, чтобы забрать Германа из Ленинграда и, тем самым, спасти от ареста.
– Несомненно, Индия и Китай представляют для науки колоссальный интерес, – твёрдо сказал Герман. – Но не они, а маленький Тибет сегодня разжигает аппетиты мировых держав. Именно здесь столкнулись многие интересы – наши, британские, американские, немецкие…
Он нарочно вернулся к немецкой теме – мол, не теряйтесь, граждане следователи, это же первоклассный повод для обвинений в шпионаже, а весь непонятный и бессмысленный разговор порядком надоел, и его пора прекращать. Краем глаза даже заметил, как следователь за столом буквально сделал охотничью стойку: будь его воля, уже кричал бы что-нибудь, вроде: "На кого работаешь, гнида?!". Но у кавказцев на сей счёт имелось иное мнение.
– "Наши, британские, немецкие…", – очень правильно рассуждаете, товарищ профессор, я бы даже сказал – очень зрело рассуждаете, – с неподдельной приязнью в голосе объявил щёголь. Помедлив же, добавил:
– А теперь, расскажите поподробнее о своём дяде.
– С чего прикажете начать? – пожал плечами Герман.
– Пожалуй, начните с Братства Башни, уважаемый, – щёголь вкрадчиво блеснул стёклами пенсне, встал и прошёлся из угла в угол. Затем, с кошачьей грацией приблизился к всё ещё горящему охотничьим азартом следователю, похлопал его по плечу и веско приказал:
– Нечипуренко, пойди, погуляй. Понадобишься – вызову.
Когда за ретивым Нечипуренко закрылась дверь, щёголь обернулся к Крыжановскому и напомнил:
– Братство Башни, уважаемый, или сокращённо ББ!
Профессор почувствовал облегчение – наконец, допрос подошёл к главному и больше не придётся изводить себя уколами умершей, было, надежды: мол, вдруг происходящее – ошибка, и всё закончится хорошо. Нет, хорошо не закончится, ведь членство в упомянутом Братстве стало основным пунктом обвинения по делу Бокия, Харченко и остальных. А чем для них всё закончилось – известно. Ожидая неминуемого ареста, Герман не раз прокручивал в уме варианты того, как сам будет отвечать на подобные обвинения. В том, что таковые рано или поздно последуют, он нисколько не сомневался. И не ошибся.
Рассказывать принялся, как ему представлялось, коротко и по существу, совершенно не подозревая, что самым что ни на есть комичным образом копирует какого-нибудь из своих старательных и прилежных студентов:
– Братство Башни образовалось в тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда Александр Васильевич Харченко случайно наткнулся на старые архивы моего отца. В числе прочего, там содержалась столетней давности переписка героя Отечественной войны 1812 года генерала Максима Крыжановского с другом – графом Толстым…
– Это с писателем, который "Войну и мир" написал? – перебил толстяк, удивлённо выпучив глаза.
– Нет, Фёдор Толстой, о котором я веду речь, приходился, если не ошибаюсь, двоюродным дядей великому писателю, – пояснил Герман. – Ну, так вот, в означенной переписке огромное место уделялось некоему Ордену Башни – древней могущественной организации, имевшей отношение к рыцарям-тамплиерам, к Великой французской революции, приходу к власти Наполеона Бонапарта и даже – к нашим тайным обществам декабристов. Более того, Орден Башни ставил перед собой цель – ни много, ни мало – освободить человечество из-под власти Бога и помочь людям обрести собственную судьбу. В переписке Орден именовался не иначе как "гнездо Антихриста". Это гнездо давно уже не существует, причём, к его уничтожению каким-то образом причастны мой предок-генерал и граф Толстой. Так следует из старых писем, каковые изъяли при обыске: очевидно, теперь они приобщены к делу Харченко. Следует сказать, Александр Васильевич всегда верил, что наша нынешняя цивилизация – не первая на Земле, а до неё существовала как минимум ещё одна, весьма высокоразвитая, в числе достижений которой были не только полёты в атмосфере, но и космические путешествия. Та цивилизация не могла исчезнуть бесследно, а раз так, то по планете должны быть разбросаны многочисленные свидетельства её существования. И не только свидетельства, но и знания, намного превосходящие те, что есть у современной науки. Вероятными носителями таких знаний Харченко считал древние тайные общества оккультного толка вроде розенкрейцеров и тамплиеров. Вот почему он ухватился за Орден Башни, случайное обнаружение которого посчитал перстом судьбы. Естественно, мой дядя немедленно задался идеей восстановить Орден, но уже под новым именем – слово "орден" он счёл старомодным…
– А что вы можете показать по поводу сексуальных оргий, которые устраивали члены Братства на даче Глеба Бокия? – грозно спросил толстяк.
Этот вопрос, так же, как и вопрос о Братстве Башни, высказанный ранее, не застал Германа врасплох:
– Я не состоял в Братстве, и ни в чём подобном не участвовал, – твердо сказал он. – Но насколько могу судить, речь идёт о фаллических, и схожих с фаллическими, ритуалах. Такие ритуалы являются неотъемлемой частью любого тайного общества. Они символизируют стремление к свободе, в том числе и к свободе сексуальной. К примеру, в оргиях и гомосексуализме в своё время обвинялись рыцари-тамплиеры, известно также, что оргии практиковались в обществах декабристов…
– Что?!!! – взревел толстяк, брызжа слюной. – Декабристы – гомосексуалисты?!!!
Профессор пожал плечами и не ответил. Он сознательно увёл разговор от первоначального предмета в дебри схоластики. Очень уж не хотелось давать показания относительно собственной сексуальной свободы. А именно – об отношениях с Лилей, которая, будучи замужем за Песцовым, тем не менее, одно время являлась любовницей Германа. Эта связь всегда очень тяготила Крыжановского, выворачивая наизнанку душу, но самостоятельно разорвать её не представлялось возможным – Лиля противилась, заявляя своё обычное: "Я же ведьма, а от ведьмы так просто не уйдёшь". Прекратилось всё лишь тогда, когда Харченко, а вслед за ним и чета Песцовых, перебрались из Ленинграда в Москву. Герман же нарочно остался, ухватившись за предложение Вострикова…
– Дальше можете не продолжать – мы знакомы с материалами по данному делу, – сухо заметил щёголь, который всё это время неспешно прохаживался по допросной, а теперь снова уселся на своё место: чувствовалось, ему тоже не понравилось то, что профессор сказал о декабристах. – Лучше поясните следующее: при всём влиянии, которое на вас имел дядя, как так получилось, что вы оказались единственным из его окружения, отказавшимся вступать в Братство Башни?
– Это из-за воспоминаний, – тихо вздохнув, сказал Герман. – Когда я был ребёнком, отец часто рассказывал на ночь истории о похождениях нашего предка – бравого гвардейца Максима и его боевого товарища Фёдора Толстого, которые едва не вдвоём победили чёрных колдунов из проклятого Ордена. Я часто представлял себя непобедимым фехтовальщиком Максимом, из-за этого даже одно время увлекался фехтованием, воображаемый же Орден ненавидел жгучей ненавистью. В общем, я вырос с этим, и не посчитал возможным изменить идеалам. Пусть идеалам детским, но от того не менее прочным, чем любые другие. К тому же, в память о родителях…
Герман осознавал, что его объяснения звучат совершенно наивно, можно сказать, недопустимо наивно для тридцатипятилетнего профессора и доктора наук, но сказанное представляло собой сущую правду. В этой правде недоставало лишь одной детали – Лили, каковая в Братстве состояла и, несомненно, участвовала во всех ритуалах. Эта, сокрытая от следствия деталь, не менее прочно удерживала Германа от вступления в Братство, нежели приверженность мальчишеским идеалам.
– Понимаю, – мягко сказал щёголь, – и благодарю за откровенность, уважаемый.
– С дядей всё пока ясно, – снова вступил в разговор толстяк. – Теперь перейдём к отцу. Его ведь расстреляли по приговору революционного трибунала, то есть – по приговору Советской власти. Хотелось бы узнать ваше отношение к данному факту.