– Наум-Наум, – сокрушённо ввздохнул Берия, – скажешь тоже – "выкрасть"! Ты совсем не учитываешь того обстоятельства, что после Кутепова и Миллера подобные действия всё равно как визитная карточка советской разведки. Сам знаешь – в нынешней политической ситуации мы заинтересованы в хороших отношениях с этой сволочью – Гитлером, и никак не имеем права допустить дипломатического скандала. Я уже не говорю про то, что после похищения немцы наверняка примут меры, чтобы минимизировать нам выгоду от полученной таким способом информации. Зато профессор Крыжановский – фактор, не укладывающийся ни в одну схему, а значит…
– …Значит, немцы, которые привыкли мыслить сугубо схематически, "заглотят" нашего "червячка" по самое "не хочу", – запальчиво поддержал Наумов.
– …Молодец, Наумчик, ай, молодец! – обрадовался Лаврентий Павлович, – хорошо соображаешь! А если ещё выспишься – совсем гениальный станешь, почти такой же, как товарищ Берия. А товарищ Берия такой гениальный знаешь почему? Нет? Потому что он – менгрел. Знаешь, что такое менгрел?...
…Герман выходит на застеклённую веранду и садится к столу ужинать. За огромными окнами притих обширный сад. Деревья ещё голые, в надвигающихся сумерках лишь кое-где видны зелёные крапинки раскрывшихся почек, да верба радует мохнатыми "котиками", каковые живо заставляют вспомнить о грядущем празднике Входа Господня в Иерусалим – празднике детства.
"На какое он в этом году выпадает число? Стыдно, сын священника, а ведь запамятовал, как правильно высчитать дату. И предшествующий празднику Великий пост не соблюдал ни разу за последние двадцать лет – со смерти отца".
Между тем надвигающаяся ночь непреклонно вступает в свои права и укрывает сумраком прекрасный уголок дачного Подмосковья. Профессор с сожалением отворачивается от окна и встречается взглядом с Зиной, которая, как и положено вышколенной прислуге, незаметно оказалась в самом необходимом месте в самое необходимое время.
– Давайте, я включу иллюминацию, – предлагает женщина и щёлкает выключателем. Сад немедленно озаряется светом десятков электрических лампочек, которыми, как оказалось, увешаны деревья. И в этом, отвоёванном у тьмы, пространстве становится видна процессия, шествующая по боковой дорожке к дому. То возвращаются Ефим Израилевич Линакер с подручными. Перед собой портные несут вывешенные на "плечиках" вещи, до времени сокрытые холщовыми чехлами. Картина напоминает Первомайскую демонстрацию, когда трудящиеся столь же торжественно идут с воздетыми над головой портретами вождей Советского государства.
Попытку Крыжановского завладеть принесённой одеждой Линакер встретил в высочайшей степени недовольно. Старик по-совиному затряс головой и категорическим отказался снимать чехлы не в присутствии "дорогого Лаврентия Павловича".
– Молодой человек! Как можно? Вы где-нибудь видели, чтобы, когда вводят в строй электростанцию, резали ленточку без начальства и не при стечении народа? Или чтобы пароход спускали на воду украдкой? А театральную премьеру разве станут давать одному зрителю? Нет? Так не морочьте голову, она и так замороченная по самое темечко. Так имейте терпение подождать. Так сядьте и поешьте. Так-таки и мы можем составить вам компанию и что-нибудь скушать, а то с самого утра не имели маковой росинки.
Как тут возразишь? Вскоре четыре человека с аппетитом ужинали, запивая яства солнечной "Хванчкарой". За этим занятием их и застали поднявшиеся с постелей Берия с Наумовым, каковые с охотой присоединились к пирующей компании.
Когда ужин закончился, и пришло время снимать чехлы с одежды, непрестанно балагуривший за столом Ефим Израилевич сделался невероятно серьёзен и даже трагичен. С выражением лица, перенятым не иначе как у самого Чарли Чаплина, старик явил присутствующим темно-серую костюмную пару, чуть светлее – плащ, две рубашки, столько же галстуков и мягкую фетровую шляпу. Тут же он спохватился и закричал:
– А туфли? Лёня, где туфли?
– Ой, мастер, я их в машине забыл, – испуганно захлопал глазами самый молодой из троицы портных, которому, впрочем, на вид стукнуло никак не меньше сорока.
– Лёнечка, что же вы со мной делаете! Если у вас случился склероз, так побежите же в машину и возьмите туфли! – продолжал сокрушаться Линакер.
Комичная эта сцена доставила присутствующим немалое удовольствие. Судя по всему, особенно тронула она Наумова, который, вмиг утеряв прежнюю стальную крепость, засиял глазами и даже, о чудо, проникновенно прижал руку к груди. Правда, быстро опомнился и принял прежний – солидный – вид.
Между тем Линакер подхватил серый костюм и давай патетически трясти им то перед одним, то перед другим зрителями. Что он там раньше говорил про спектакль?…
– Вы посмотрите, это же настоящий "бостон"! Сейчас такой не выпускают даже в Англии – чистый гребенной меринос, высокий номер! Обратите внимание на плетение ткани! Вы думаете, оно из двух нитей?! Ничего подобного, никак не меньше трёх! А окраска?! Это же цвет подлинного благородства! Про пошив я вообще молчу – самая лучшая, самая модная схема! В общем, надевайте молодой человек – ваш выход!
Герман мог бы поклясться, что в глазах старого мастера стоят слёзы. Торопливо забрав чудо-костюм, профессор поспешил к себе в комнату, где с утра сохли на батарее собственноручно выстиранные им трусы и носки. Однако уединиться не вышло – троица портных и не думала оставлять его в покое: Линакер нёс следом галстуки, запыхавшийся Лёня – туфли, а третий, так и оставшийся для Германа безымянным – сорочки. Трусы и носки надеть не помешали, а дальше, впервые с момента достижения шестилетнего возраста, доктора исторических наук и профессора с мировым именем Германа Ивановича Крыжановского принялись одевать посторонние лица. Да какое там – "одевать"! Правильнее сказать – облачать! Потом его вывели из спальни под белы рученьки. Тоном, каким в театре произносят: "кушать подано", Ефим Израилевич крикнул:
– Что я вам говорил?! – и предъявил преображённого Крыжановского Берия и Наумову. Те внимательно и очень серьёзно стали рассматривать подопечного.
– Что я вам говорил? – уже без прежней помпы сказал Линакер, а затем повторил фразу в третий раз – совсем жалобно. Действительно, реакция зрителей оказалась далёкой от восхищения.
– Какой же он теперь профессор? – махнул рукой Наумов. – Это, скорее, боксёр или лыжник. Подобное несоответствие сразу бросится в глаза, а уж тем, кому по долгу службы положено примечать подобные вещи, и подавно…
– Скажите, Герман Иванович, вы очки не носите? – поинтересовался Берия.
– Нет, зрение на все сто, – пожал плечами Крыжановский.
– Ни очков, ни бородки клинышком, зато причёска под полубокс, – развёл руками Берия. – Действительно, спортсмен, а не профессор.
– Но я, собственно, лыжи люблю и вообще спортом увлекаюсь…
– Ой, да что же я! – хлопнул себя по лбу нарком. – Видно, ещё не до конца проснулся. Сейчас всё исправим, только бы нашлась.
Лаврентий Павлович решительным шагом удалился в свою спальню, но вскоре вернулся оттуда с тростью, которую, улыбаясь, вручил Крыжановскому.
– Ну-ка, профессор, не побрезгуйте – вещь антикварная и дорогая.
Герман припомнил походку дяди, который любил ходить с тростью и попытался повторить движения.
– Замечательно! – вскричал Берия. – Что скажешь, Наум?
Вместо ответа Наумов захлопал в ладоши.
Берия поднял вверх палец и значительно произнёс:
– Вот что значит – менгрел!
Трость оказалась подстать костюму – из чёрного дерева, с рукоятью, инкрустированной серебром.
– То, что надо – теперь перед нами респектабельный представитель советской науки, – объявил Лаврентий Павлович, а затем, повернувшись к Линакеру, продолжил, – кстати, Ефим Израилевич, костюм великолепен. Похоже, мастер, вы превзошли самого себя!
Старик сдержанно поклонился, продолжая кривить губы. Так и уехал, видимо, не до конца простив обиду. А Герман подумал, что успех спектакля не всегда зависит исключительно от мастерства театральной труппы. Зачастую успех постановки всецело на совести зрителей.
– Ну-с, профессор, теперь можно вернуться к нашим делам, – напомнил Берия. – У нас осталось два нерешённых вопроса: тема выступления на симпозиуме и пароль. Тему определите сами: так, пожалуй, будет вернее, а насчёт пароля… Как вам такое: подходит к вам некто и спрашивает: "Вы, случайно, не лыжник?"
– А отзыв? – широко улыбнулся Герман.
– Какой ещё отзыв? – возмутился нарком. – Что захотите, то и ответите. Мы, знаете ли, не в бирюльки играем. Пароль нужен для того, чтобы по нему вы смогли опознать нашего человека, а он вас и так опознает – у него будут фотографии в фас и профиль, так что – какой может быть отзыв?! Ай-яй-яй, целый профессор, а простых вещей не понимает!
Глава 5
Пионерская железнодорожная
13 – 15 апреля 1939 года. Москва – Берлин.
Белорусский вокзал кипел. К повседневной суете отправлений-прибытий железнодорожных составов добавилось экстраординарное событие, именуемое Поездом дружбы.
Медный грохот духового оркестра с трудом пробивался сквозь разноголосицу, порождённую огромной толпой, что плотно окружила необычный поезд. Кого там только не было! Молодцеватые герои спорта; представители союзных республик в национальных костюмах; разодетые в пух и прах артисты цирка; музыканты, волокущие футляры с инструментами; вездесущие, создающие невообразимый гам пионеры и, конечно же, масса провожающих. Надо всем этим в воздухе парил небольшой аэростат с подвешенным к нему транспарантом, гласившим: "Да здравствует дружба советских и германских трудящихся!"
Герман с трудом прокладывал себе путь, пытаясь определить местоположение вагона номер четыре, в котором ему уготовили место номер девять. Профессора никто не собирался провожать, поэтому прозвучавший рядом знакомый голос стал совершенной неожиданностью.
– Марк, ну что ты со мной делаешь! Нет, вы где-нибудь видели такого ужасного, упрямого ребёнка? Это же какое-то форменное наказание, а не ребёнок! – возмущался Ефим Израилевич Линакер, пытаясь удержать за руку рвущегося от него мальчишку лет двенадцати. В дополнение к пионерской форме – чёрным брюкам, синей фланелевой курточке, с надетой под неё белой рубашкой, алому галстуку и такого же цвета шапочке-испанке, мальчик имел за плечами объёмный рюкзак, на груди – бинокль, а в свободной руке – белый марлевый сачок для ловли бабочек.
Герман весьма доброжелательно поздоровался с симпатичным старичком и начал неуклюже благодарить за костюм и прочую прекрасную одежду.
– Ай, молодой человек, не надо мне делать конфуз. Или вы полагаете, что я не знаю, как я шью? Чтобы вы знали, я знаю, как я шью! Марк, внучек, прекрати отрывать руку, она нужна дедушке, чтобы драть тебя за уши. Лучше познакомься с дядей, это – целый профессор! Зовут его Герман Иванович Крыжановский.
Юный Марк оглядел Германа с ног до головы, и уверенно заявил:
– Никакой вы не профессор, а шпион!
– Какой ещё шпион?! – опешил Герман.
– А такой, о котором в "Пионерской правде" писали, – авторитетно пояснил Марк. – Украинские пионеры играли в футбол на опушке леса, когда заметили странного старика, пробирающегося в направлении Н-ской воинской части. Ребята проявили бдительность, проследили за дедом и заметили у него пистолет. Об этом они сообщили, куда надо. Оказался не дед, а фашистский шпион.
– А во мне что есть странного? – поинтересовался Крыжановский.
– Много чего! Во-первых, на карточке, которая вставлена в окошко чемодана – инициалы "Л.Б.", что не соответствует вашим. Во-вторых, трость вы почему-то несёте в руке, а не опираетесь на неё при ходьбе. Спрашивается, зачем в таком случае нужна трость? Не для того ли, чтобы походить на профессора, которым вы на самом деле не являетесь?
– О, Марк-Марк, несносный ребёнок! Что ты такое городишь! – возмутился Ефим Израилевич. – И трость, и чемодан профессору вчера при мне подарил один очень хороший и добрый человек!
– Ты сам это видел, дедушка? – прищурился мальчик.
– Вот этими вот глазами!
– Тогда ладно, но всё равно – бдительность лишней не бывает.
– Ох, уж мне эта бдительность, – заохал Ефим Израилевич. – Вы только представьте, что этот мальчик устроил пару месяцев назад! Чтобы вы знали, этот мальчик отказался носить зажим для пионерского галстука, и с тех пор так-таки его не носит.
– Правильно, в символике зажима враги нарочно запрятали профиль Троцкого, букву "З", означающую Зиновьева и фашистскую свастику. У нас в школе никто теперь зажимы не носит, – как само собой разумеющееся, объявил Марк.
– А галстук?! Разве не помнишь, как рассматривал его под лупой, пытаясь и там найти свастику? – съехидничал старик.
– С галстуком всё в порядке, но, как я уже говорил, бдительность лишней не бывает, – отрезал внук и внезапным резким движением сумел вырваться от дедушки. В следующий миг мальчик нырнул в толпу и затерялся среди шумного пионерского племени.
– Весьма одарённый ребёнок, – уважительно заявил Герман. – Прямо скажем – не по годам одарённый...
– Что есть – то есть, – с гордостью согласился Линакер. – Но эту бы одарённость да применить в портняжном деле, так нет же! Марк хочет стать не портным, а всенепременно следователем. А кому, спросите вы, я в таком случае передам своё искусство, когда меня не станет? Кто будет обшивать всю Москву? Так я вам скажу, что вся Москва будет ходить-таки голая! Неужели это и будет то светлое будущее, которого добиваются большевики?…
Старик понял, что сболтнул лишнего и испуганно прикрыл рот рукой.
– Да вы ничего такого не сказали, – успокоил Герман, – к тому же, я обострённой бдительностью не страдаю.
– Язык мой – враг мой, – виновато сказал Линакер. – Иногда ляпает то, что я совсем не думаю и даже то, чего я совсем не знаю! А вы – очень порядочный молодой человек, я рад, что мой костюм носит такой порядочный молодой человек! А раз вы такой порядочный молодой человек, то не откажите старику в просьбе – присмотрите в дороге за Марком. Он же мой единственный внук. Сын с невесткой – партийные работники, и наотрез отказываются иметь ещё детей, будто это может помешать их работе! Вот почему я берегу Марка как зеницу ока, но, с другой стороны, он же должен повидать мир. Так как же, я вас спрашиваю, было не уговорить товарища Берия, чтобы мальчика включили в заграничную делегацию? Но там, в Германии, этот их ужасный Гитлер, вы же знаете, как он относится к евреям! Словом, я вас попрошу…
Конечно, Крыжановский не мог отказать славному старичку и с лёгким сердцем согласился выполнить ни к чему не обязывающую и совершенно необременительную просьбу. Где было знать, что пройдёт совсем немного времени, и придётся глубоко пожалеть не только об опрометчивом согласии, но и вообще о том, что перед посадкой в поезд решил подойти к Линакеру и его внуку.
При входе в тамбур четвёртого вагона, кроме обязательной проводницы, обосновалась фигура в штатском. Человек очень внимательно просмотрел документы профессора, после чего посторонился со словами:
– У вас отдельное купе, товарищ.
"Лаврентий Павлович побеспокоился обо всём, – с благодарностью подумал Герман. – Наверняка отдельное купе предоставлено для того, чтобы в дороге ничто не мешало готовить доклад".
Внутри вагона оказалось совсем немного народу – до отправления оставалось ещё с полчаса, оттого пассажиры не спешили занимать места, предпочитая общество провожающих – благо, в таковых недостатка не ощущалось. Герман прошёл в купе, первым делом избавился от карточки с инициалами Лаврентия Берия, затем снял верхнюю одежду, выложил из чемодана нехитрые пожитки, что могли пригодиться в дороге, и вышел в коридор покурить. Происходящее за окном заставило его насторожиться. На перроне, перед входом в четвёртый вагон, выстроился пионерский отряд: при полной экипировке, с горнами и барабаном – примерно человек двадцать. В первой шеренге находился одарённый внук старого Линакера, который занимался тем, что хвастался биноклем соседу слева. Тут в поле зрения появилась дородная, лишённая всякой женственности пионервожатая с пачкой документов, каковые она, очевидно, перед тем показывала человеку в штатском. Голосом, неотличимым от мужского, женщина гаркнула:
– Отряд, внимание! Войдя в вагон, никому места без команды не занимать, всем построиться в коридоре! Справа по одному на вход – бегом марш!
В следующий момент профессор Крыжановский вынужден был поспешно и не без ущерба для чувства собственного достоинства ретироваться в купе, потому что от входа стремительно понеслась орущая и визжащая красногалстучная лавина, каковая в одночасье разрушила карточный домик, выстроенный из чаяний приятного путешествия и надежд на спокойную подготовку доклада. Профессор поспешно задвинул дверь, но это помогло лишь отчасти – из коридора продолжали доноситься шум и гам – очевидно, все пионеры говорили одновременно, и было неясно, кто же в таком случае является слушателем. Казалось, в мире нет такой силы, которая могла бы перебороть столь неудержимый молодой задор, но так лишь казалось, пока не послышался перекрывающий всё паровозный гудок. Вернее, Крыжановский решил, что слышит паровозный гудок, а на самом деле это оказался крик пионервожатой:
– Дети, тихо!!!
Все немедленно замолчали, а женщина продолжила:
– Мы с вами отправляемся в заграничное путешествие, потому прослушайте политинформацию о стране посещения и особенностях поведения на её территории.