Актёры и певцы скрывались в гримёрных, две девицы, помогавшие костюмеру, носились взад-вперёд с булавками и какими-то блестящими мелочами. Они то и дело путались под ногами работников, поминутно передвигавших бутафорский фонтан в поисках мелового крестика, который Гунтер нарисовал для них на полу утром. Патрик украдкой наблюдал за публикой. В воздухе над залом гудела взбудораженность, похожая на копящийся мощный электрический заряд.
– Они пришли сюда ради скандала, – негромко сказал поэт Лоффту.
Тот в ответ вымученно улыбнулся.
– Они его получат. Наша великолепная примадонна Эрнестина наверняка постаралась полить Магду особенно чёрной грязью. На Тео, скорее всего, прилеплен ярлык идиота, полностью находящегося под каблуком у жены. Ты – избалованный любимчик герцога, который возомнил о себе непонятно что. Я – зарвавшийся музыкантишка со склонностью к эпатажу… Про твоего друга-иностранца я вообще лучше промолчу. Словом, всем сёстрам по серьгам. Боже, зачем я связался с тобой? Зачем взялся вдохнуть жизнь в твои вызывающие, макабрические стишки?
– Вызывающие? – возмутился Патрик. – И это говоришь мне ты, взявшийся ставить оперу на родном языке, в то время как весь мир поёт только по-итальянски? Ты, который не стал делить представление на два действия, как положено, чтобы не дать публике отвести душу болтовнёй! Пожинай теперь плоды своего безумства, самоуверенный нахал!
Музыкант набрал в грудь воздуха для достойного ответа, но в этот миг за плотной и одновременно зыбкой стеной занавеса пронёсся всеобщий вздох, а потом воцарилось почти полное молчание.
– Оттон прибыл, – сказал Патрик, невольно переходя на шёпот. – Пора начинать.
Гунтер закрыл глаза, губы его быстро и беззвучно зашевелились, затем он в серцах сплюнул и, резко повернувшись, побежал туда, откуда была видна оркестровая яма. Дирижёр, чья вытянутая морщинистая шея приводила на ум мысль о пожилой черепахе, выжидательно посмотрел на него. Гунтер кивнул.
Старик поднялся на сцену и встал перед переполненным залом, невозмутимый и древний, как ископаемый реликт. Он степенно приветствовал публику, ухитрившись сделать это так, что его спина осталась почти совершенно прямой, потом повернулся лицом к ложе, где сидел герцог в окружении своей семьи, и согнулся в низком поклоне. Оттон с милостивой улыбкой взмахнул рукой. Дирижёр поклонился снова и неторопливо спустился к своему оркестру. Среди мёртвой тишины зазвучала увертюра.
Зал чуть заметно перешёптывался, вслушиваясь в незнакомую мелодию. Патрику показалось, что тема Оливии звучит сегодня особенно нежно, а когда с ней рядом возникла мелодия Смерти, у поэта на глаза навернулись слёзы. Партия Бертрама казалась неуместно наивной и беззаботной, и одновременно непонятным образом гармонировала с двумя первыми. Когда в конце, разверзая небеса, мощно и призывно зазвучал рай, Патрик вдруг понял, что всё будет хорошо. На радость или на горе в будущем, но сегодня всё удастся как нельзя лучше.
Они с Гунтером боялись за Магду в первой сцене, и напрасно. То, что на самых первых репетициях выглядело несвязным лепетом недоразвитой девочки, сейчас звучало гимном невинности, благодарностью, которую юность возносит Богу за бесценный дар жизни. В намерено безыскусную музыку и стихи Магда сумела вложить такую веру в счастье, какой Патрик и не предполагал в них найти.
Зал молчал и не аплодировал. В его таинственной зловещей темноте редкими звёздами вспыхивали отблески моноклей. Герцогская ложа безмолвствовала.
Когда Магда проходила мимо Патрика, тот поймал её руку и благодарно сжал. Певица едва замедлила шаг, взглянув куда-то сквозь поэта. Ему показалось, что она даже не поняла, кто он. Гунтер, тоже шагнувший было к ней, замер на миг и тут же поспешно отступил с её дороги. Поэт и музыкант переглянулись, а потом дружно уселись на какой-то ящик, стоявший за кулисами. Патрик хотел было подбодрить друга, но, приглядевшись, понял, что это не нужно. На щеках Гунтера горел лихорадочный румянец восторга.
Дуэт Оливии и Бертрама являл собой перекличку нежной привязанности и страстного желания.
– Они спятили, – пробормотал Лоффт. – Их арестуют за оскорбление нравов!
– Успокойся, – ответил Патрик одними губами. – Арестуют не их, а нас с тобой. Их мы уж как-нибудь выгородим.
Когда на сцене появилась Смерть, время и вовсе остановилось. Голос Пабло играл дикими, языческими переливами, обещая неземные восторги. В нём, казалось, не осталось ничего человеческого, он разрывал жизнь, текущую на сцене, как приказчики в лавках разрывают материю, отмерив нужный кусок. Партия Бертрама, изгоняющего Смерть из отцовского дома, прозвучала скорее отчаянно, чем триумфально.
…Время шло, и действо приближалось к концу. Оливия, вышедшая к фонтану на тайное свидание с Бертрамом, озиралась в ожидании возлюбленного, а высокая фигура, выступившая из полутёмного угла сцены, расправляла крылья двухцветного красно-алого плаща.
Патрик несколько раз осторожно выглядывал, рассматривая зал. Люди сидели тихо. Никто больше не шептался, перегнувшись через спинку кресла. Никто не зевал и не смотрел в либретто. Они слушали так, словно то, что творилось на сцене, имело прямое отношение к их судьбе. И поэту вдруг сделалось страшно от напряжённого, внимательного молчания, с каким многоглазое чудовище зала следило за прекрасным и гибельным полётом его, Патрика, Оливии.
– Блаженна грудь, не знавшая страстей!
В ней сердце бьётся весело и нежно,
И из неё в полночной темноте
Не рвётся стон печали безнадежной…
Уста блаженны баловней судьбы,
С псалмами о невинном обожаньи.
Не осквернят их тайные признанья
И не иссушат страстные мольбы.
А руки, обнимая лишь родных,
Не ведавшие судорог желанья,
Как нежны ваши чистые касанья
Цветов, и птиц, и листьев молодых!
Ария Смерти, в её мучительном сладострастии, пьянила, отравляя сердце тоской о неизведанной роковой любви. Стихи не лгали, и голос Пабло не лгал, лишь музыка обволакивала слушателей сладким ароматным дурманом, делая мир боли, тоски и томительной муки греха непреодолимо притягательным.
– Не говори с восторгом: "Я люблю!"
В твоих словах мне слышится иное:
"Горю, страшусь, тоскую и скорблю,
Вблизи колодца гибну я от зноя!"
Соперничество явившегося наконец на свидание Бертрама и Смерти было кульминацией всего происходящего. Юный повеса, видящий в своей возлюбленной лишь неопытную девушку, рассыпал перед ней обещания вечной верности, нежных ласк и драгоценных даров:
– Всё, чем владею, всё, чем дорожу, -
К твоим ногам, прелестная, слагаю!
Дуэль двух голосов – высокого и низкого – то обострялась, то почти затихала. Оба актёра при этом оставались неподвижны, Бертрам не видел соперника, но две песни любви царили на сцене, то свиваясь в змеиный клубок, то скрещиваясь подобно двум разяшим клинкам. Оливия металась между живым возлюбленным и призрачным обещанием безумной страсти.
Когда наконец она кинулась в объятия Смерти, кто-то в первых рядах выдохнул: "О-о!" Не "Нет!" и не "Не надо!" – просто вздох, похожий на вздох тоски…
Отравленная поцелуем Смерти, девушка медленно выскользнула из рук Пабло на пол. Молодой тореадор выпрямился, стремясь к небу за улетающими нотами своей прощальной арии. Мгновение казалось, что он действительно взлетит… Запахнув плащ, юноша медленно отступил в темноту. Появился дворецкий и слуги, искавшие Оливию, тщательно выстроенный Гунтером гвалт взволнованных голосов заглушил стенания Бертрама. Сбежались горожане. Наконец явились стражники и арестовали юного повесу, обвинённого в гибели девушки. Возмущённый префект тут же на месте приговорил его к казни.
Последняя сцена оказалась страшнее и ярче, чем ожидал Патрик, да и сам Гунтер, судя по выражению его лица, был удивлён. В этой сцене Тео, игравший заключённого в тюрьму и ожидающего казни Бертрама, тосковал об утраченной любви, и скорбь его была столь пронзительно чиста, словно он мгновенно переместился из юности в зрелость. Его хрустальный тенор, отчаянно молившийся за душу возлюбленной, наполняя пространство сцены, рвался в зал, и, казалось, поднимался к самим небесам. И никто не удивился, когда в ответ ему полились голоса невидимых ангелов, возвещая, что Оливия – в раю…
Отзвучали последние аккорды. Патрик обнаружил, что не может вздохнуть. Стояла мёртвая тишина. Ни поэт, ни Гунтер Лоффт не имели смелости выглянуть в зал. Наконец из герцогской ложи раздались резкие уверенные хлопки. И театр взорвался.
Патрик часто вспоминал потом этот день и всегда приходил к выводу, что их успех был равнозначен чуду. Ему было легко поверить в это, потому что он никогда не сомневался в существовании Провидения. Чего никто из них не знал, так это – на радость или на горе им выпало такое.
В тот день они были счастливы. Это счастье не имело ничего общего с обычным счастьем актёров, хорошо сыгравших свои роли. Оно опустошало и сжигало изнутри, и оставляло в мозгу звенящую пустоту, словно они поднялись на гору, с которой был виден весь Божий мир…
Получив свою порцию оваций и комплиментов, поэт направился в гримёрную к Магде, чтобы поздравить её. Он оказался в галерее как раз в ту минуту, когда отворилась дверь одной из лож, и оттуда вышла женщина. Они остановились, чуть не столкнувшись, и их взгляды встретились. Извинения умерли в горле поэта. Перед ним была Оливия Адвахен собственной персоной, и её синие глаза сверкали так, будто ей только что открылось видение святого Грааля. Они сияли ярче бриллиантов и сапфиров её ожерелья, ярче крупных камней в серьгах, их живой огонь притягивал к себе чужие взгляды. Она кивнула Патрику и прошла, шелестя по ступеням подолом тяжёлого бархатного платья – синего цвета, такого же холодного и яркого, как её глаза.
***
Когда они добрались до герцогского дворца, уже почти совсем стемнело. Яркое созвездие огней издали казалось отблесками света на чешуе древнего ползучего ящера: они мигали, переливались и вообще жили какой-то своей особенной жизнью. Патрик расплатился с возницей и выпрыгнул из экипажа на булыжники дворцовой площади. Лакей с фонарём, услужливо открывший перед ним дверцу, поспешил вперёд, чтобы распахнуть ворота. Худосочный дракон, блестевший на медном гербе над массивными створками, как всегда, воинственно скалился на что-то, видимое лишь ему одному.
Патрик взял у лакея в прихожей свечу и направился в свои дворцовые комнаты.
Здесь его не ждали, и потому было холодно. В хорошо вычищенных каминах аккуратными горками лежали дрова, в подсвечниках белели новые столбики свечей. Стихоплёт прошёлся по анфиладе комнат, зажигая везде свет и стараясь не смотреть на свою уродливую тень, которая то сжимаясь, то вытягиваясь, ползла за ним попятам. Его бумаги на столе никто не трогал, но рядом с чернильницей стоял новый пузырёк тёмной жидкости. Кто-то, должно быть, Франц, старый лакей, очинил перья и карандаши. Смятые исписанные листки сиротливо лежали на краю стола: слугам под страхом наказания запрещено было выбрасывать хоть что-то из бумаг господина придворного стихотворца.
Патрик вызвал молодого лакея, чтобы тот затопил камин, а сам тем временем направился к гардеробу. Платьяной шкаф, занимавший почти полкомнаты, был набит всевозможными костюмами и платьями, большая часть которых уже была узковата поэту в талии. Он просмотрел несколько старых сюртуков, потом взялся за новые.
– Бог мой, да что со мной? – пронеслось у него в голове. – Зачем мне всё это? Если я рискну уехать, разве я возьму с собой это тряпьё?
Он бросился в кресло и на несколько минут замер, собираясь с мыслями. Почва, казавшаяся столь надёжной, теперь с такой же верностью уплывала из-под ног.
Наконец он поднялся, велел принести вина и фруктов, а когда слуга убежал выполнять распоряжение, вышел в коридор. Пройдя в полном одиночестве несколько ярдов, он услышал вблизи мужской смех и игривые голоса дам и чертыхнулся себе под нос. Голоса не приближались и не удалялись, видимо, в зале впереди шла какая-то светская игра. Капризный женский голосок сказал что-то, тут же грянул дружный хозот кавалеров, так что поэт вздрогнул.
Его комнаты находились далеко от оранжереи, и ещё дальше – от покоев Вальтера, преодолеть такое расстояние незамеченным было почти невозможно. По крайней мере, следовало повременить до того момента, когда одни обитатели дворца усядутся за столы для позднего ужина или игры в карты, а другие отправятся спать. Жизнь здесь никогда не затихала полностью, и зачастую днём в коридорах было безлюднее, чем ночью, но ждать до утра было нельзя. Мариэнель мог ошибаться и в другом: смертельный недуг способен был не оставить Оттону даже предсказанных доктором двух-трёх дней.
Стихотворец вернулся к себе. Камин весело потрескивал огоньком, на высоком столике возле уютного кресла, покрытого любимым пледом поэта, стоял поднос с фруктами и зелёной бутылью рейнского. Светлое вино придало Патрику сил и даже слегка отрезвило вместо того, чтобы опьянить. Он пожалел, что вначале не заехал домой. Нужно было отдать кое-какие распоряжения. Теперь придётся отложить их до утра, а это может быть опасным. Он отставил бокал и задумался.
Когда часы пробили полночь, поэт выглянул в коридор и, подождав минуту, тихо прикрыл за собой дверь. Возможно, ему встретятся слуги, но это не страшно. Господин стихотворец – записной гуляка, мало ли в чью спальню лежит его полночный путь.
Сердце гулко стучало, мешая прислушиваться. Те, кто раньше играл в зале, ещё не легли, но переместились в комнаты. Зал был невелик, жаль, прятаться там, в случае чего, было абсолютно негде. Патрик миновал его быстро – и на выходе столкнулся с подгулявшим незнакомым офицером. Тот, должно быть, угадал, кто перед ним, потому что его глаза расширились и он попытался встать по стойке "смирно" и отдать честь. Поэт терпеть не мог этих шутовских приветствий, которыми неизменно, усмехаясь в усы, одаривали его офицеры и гвардейцы. Он похлопал вояку по плечу – несильно, чтобы тот устоял на ногах, – и пошёл дальше, слыша за спиной пьяное хихиканье.
Следующий зал был перегорожен ширмами. Патрик почти уже преодолел половину пространства, как вдруг уловил за одной из ширм какой-то шорох. Стихотворец замер, пытаясь унять сердцебиение. Звук не повторялся. Но спустя минуту напряжённой тишины те, кто прятался за ширмой, осмелели и до Патрика долетели вздохи и ритмичная возня. Поэт едва сдержал нервный смех и двинулся дальше в надежде, что ступает бесшумно.
Он узнал оранжерею с тем же облегчением, с каким, наверное, Моисей принял весть, что его народ наконец достиг границ земли обетованной. Здесь, бывало, частенько бродили загулявшие парочки, но, по крайней мере, за деревьями можно было скрыться от посторонних глаз и спокойно перевести дух.
В любимом уголке Вальтера, возле родника, охраняемого языческим идолом, было пусто. Патрик собрался было уже повернуть к выходу, как вдруг ветви дерева с розовыми цветами заколыхались и знакомая угловатая фигура выскользнула из их укрытия, как юркая ящерица.
– Ты здесь? Так поздно?
Юный герцог неловко присел на скамью-руины. В полутьме движения его губ были трудно различимы.
– Я знал, что ты придёшь. Оттону стало хуже.
Патрик похолодел.
– Мариэнель здесь?
– Недавно приехал. Как раз перед этим у отца начались судороги. Я был с ним. Это ужасно.
Поэт отвёл глаза, но тут же взял себя в руки. Он сел рядом с мальчиком и сжал его холодные тонкие пальцы.
– Я говорил с доктором, Вальтер. Твой отец скоро умрёт. Очень скоро. Может быть, уже нынче ночью. Может быть, послезавтра. Но вряд ли ему отпущено больше.
Юноша смотрел на поэта, как зачарованный.
– Что с ним?
– Скорее всего, его отравили.
Сын Оттона отшатнулся, почти выдернув ладонь из руки Патрика.
– Как такое может быть?
– В нашем кукольном королевстве бушуют нешуточные страсти, сынок. Кому-то очень хочется, чтобы на троне сидел твой дядя Эдвард.
Серые глаза потемнели.
– Я убью Эдварда!
Патрик грустно усмехнулся.
– Это уже не поможет. К тому же, не он дал яд твоему отцу. Мне даже кажется, он не знает о том, что Оттон отравлен.
Вальтер в ярости и отчаянии обхватил себя за плечи.
– Разве в этой стране нет армии и суда? Разве я не сын Оттона, чтобы потребовать расследования его смерти?
– Ты – сын Оттона, – ответил ему Патрик. – И сейчас ты должен бежать.
Юноша вскочил.
– Но почему?
– Ради спасения твоей жизни. Ты – наследник. Твоя болезнь не для всех является знаком того, что ты не можешь править страной. Наверняка найдутся люди, которые поддержали бы тебя в твоих притязаниях на трон. Возможно, в один прекрасный день ты действительно станешь правителем, но для этого ты должен выжить. Люди, погубившие твоего отца, неглупы. Они знают обо всём, что я сказал, и постараются избавиться от тебя. Совсем избавиться.
Ужас во взгляде Вальтера медленно превращался в задумчивость. Беззвучная беседа, поначалу лишившая его контроля над собой, теперь явно пробудила в нём какие-то догадки.
Патрик продолжал:
– Ты должен исчезнуть из столицы. Пока была надежда, что твой отец умирает от болезни, можно было ждать от Эдварда милосердия и того, что он позволит тебе жить во дворце. Или хотя бы вышлет не в самую глушь. Но теперь речь идёт о твоей жизни. Умоляю тебя – не упрямься!
Мальчик посмотрел на стихотворца, и тот поразился спокойствию в его серых глазах.
– Куда мне ехать? Я никогда не покидал С. У меня никого нет за пределами этой страны.
– Зато у меня есть. Сейчас ты сделаешь вот что… Кому из своих слуг ты доверяешь?
Мальчик подумал.
– Габбену. Он со мной, сколько я себя помню.
– Подойдёт. Разбуди его и вели собрать вещи в дорогу. Скажи, что твой отец велел тебе поутру выехать в Д. к Дитриху Аббельхейму. Тот, мол, предложил тебе новое лечение, которое нужно проводить в его клинике. Проследи, насколько сможешь, чтобы Габбен не болтал.
Вальтер напряжённо слушал. Патрику казалось, он видит, как произносимые им слова отпечатываются в великолепной памяти мальчика.
– Выезжайте из С. через восточную заставу, едва начнёт светать. Если кто-то из знакомых заметит вас – ничего. Я распущу слух, что ты уехал лечиться…
Мальчик поднял брови:
– Слух?
– Дальше. К вечеру вы доедете до Р., это маленькая станция, со всех сторон окружённая лесом. Там вас будет ждать мой слуга, Даймон, у него будет письмо от меня. Доверься ему. Он доставит вас к моим друзьям. Это всё, что я сейчас могу сделать для тебя. Что будет потом – не знаю.
Теперь уже юный герцог взял его за руку.
– А ты? Ты не боишься, что Эдвард не станет терпеть тебя при дворе?