2
Ушла из моей жизни и Катя Ефимова, вернее, уехала в венчальной карете, сверкавшей на солнце, как белый концертный рояль. Я прятался в толпе зевак, стараясь не приближаться к свадебной процессии, медленно двигавшейся из церкви к экипажам, стоявшим в Благовещенском переулке. Впереди шел с иконой надутый, как индюк, Федька Килигин с нашего двора его, вероятно, нашел и мобилизовал в предсвадебной суматохе Сашко. Я все-таки не принял участия в его жениховском спектакле: что-то в письме Егора заставило меня не сдержать слово, хотя никто и не объяснил мне сути его обвинений.
Никто не предупредил и Катю, никто не стер с лица ее жемчужной счастливой улыбки: письмо Егора не дошло до нее.
- Студент женится, - говорили рядом.
- Кто его знает. Вишь, карет сколько!
- А невеста из бесприданниц.
- Поди, счастлива.
Мне и самому казалось, что она счастлива. Я ведь не сознавал, какую недобрую роль сыграл в ее судьбе. Осознал я это позже, в девятнадцатому году, когда уходил с маршевой ротой на Южный фронт из Астраханских казарм в Лефортове.
Накануне отправки я выпросил увольнительную, чтобы забежать домой, проститься, взять папирос у отца: от солдатской махорки я задыхался и кашлял. За подписью я постучался к новому военкому, которого до тех пор еще не видел. Вошел и обомлел: за столом сидел Егор Михалев. Я его сразу узнал, несмотря на форменную зеленую гимнастерку, чахоточную худобу и розовый шрам на щеке. Он медленно отстукивал что-то на стареньком ундервуде, хрипевшем и дребезжавшем при каждом ударе пальца.
- Что тебе? - спросил он не глядя.
Я молчал. Он рассеянно взглянул на меня, чуть прищурился, рассеянность сменилась сосредоточенностью, пристальным вниманием, и вдруг в глазах сверкнули знакомые смешинки.
- Вот так встреча! - негромко произнес он. - Ну, подойди ближе, кадет.
- Я не кадет, - возразил я, делая шаг к столу.
- Поумнел, значит?
- Поумнел.
Он снова внимательно оглядел мою невзрачную фигуру в обвисшей солдатской шинели, явно мне не по плечу.
- С нами на беляков идешь?
- Иду, товарищ комиссар! - пронзительно крикнул я.
Он поморщился.
- Как же я могу тебе верить, если ты меня уже раз обманул?
- Я не хотел… так вышло… - пробормотал я, опустив глаза, - я положил письмо в книгу, а ее…
- Да ладно уж, - прервал он меня. - Ведь все подтвердилось, о чем я писал.
Он посмотрел на меня выжидающе, но я не мог выдавить из себя ни единого слова в ответ.
- Ты хоть письмо-то прочел?
- Прочел.
- Ну, и что?
- Я не понял, - прошептал я, мечтая, чтобы он не услышал.
Но он услышал.
- Не понял? Да ну! - Он даже засмеялся, настолько чудной показалась ему такая непонятливость. - Несознательный ты был, правда. Маменькин сынок, тетенькин племянничек. Кадетские листовки носил. Тоже небось не понимал?
Моя голова опустилась еще ниже.
- А мы все-таки разоблачили твоего Томашевича. По всем статьям. Со всеми кличками. Только убег, сукин сын.
- Куда?
- Куда ж ему бежать? К Колпаку либо к Деникину.
- А Катя?
Он долго молчал, прежде чем ответить. Потом сказал сухо, почти враждебно:
- Это тебе не зуб вырвать - любила она его. Раньше надо было рубить, с корешка. Я потому и письмо написал.
Он вздохнул и закашлялся. В груди у него что-то стонало и булькало.
- Какая девка была! - сказал он, отдышавшись.
- Была? - с ужасом повторил я.
- На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она… Да что у тебя там, давай! - почти прокричал он, протягивая руку к бумажной четвертушке с моей увольнительной.
Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник, подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня и Егора, и Катю, и Зиночку - все, что прошумело и ушло.
Глава шестая
1
Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.
Волновало другое - перечувствованное, пересмотренное, переоцененное. Старшим - с тайной жалостью и стыдом, младшим - с доброжелательным превосходством.
Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.
- Ты же любил ее.
- Едва ли. Смутное, детское чувство.
- Все равно. Я бы так просто не сдался.
- А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?
- Хе! Попробуйте.
- А все-таки?
- Взрослые не всевластны. А ты струсил.
- Нет, старик. Просто не нашел возможностей.
- А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?
- Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал гимназистов к телефону.
- Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты - своим, она - своим. Вместе придумали бы.
- Мы были одни. Одни в равнодушном мире.
- А ты пробовал?
- Что?
- Повоевать.
- Нас этому не учили, - вздохнул я.
Володька тоже вздохнул.
- Столько ошибок!
- Много, верно.
- Первая твоя ошибка - Сашко. Непростительная.
Я промолчал.
- Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.
- А я не знал, что эсер - это плохо.
- У Егора бы спросил.
- А я не знал, что Егор это знает.
- Как много ты не знал! Все могло быть иначе.
Я опять промолчал.
Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку, вызывая кабину вниз.
- Маме - молчок? - спросил Володька.
Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну.
- Да она и не поймет.
- Разве это непонятно? - спросил я.
- Кому как. А ты выдумщик, папка!
- Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?
Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:
- А ты уверен, что это была игра?
2
За решеткой лифта медленно опустилась кабина. Что-то щелкнуло. Я открыл дверь, и только сейчас дошла до меня скрытая суть Володькиной реплики.
- А что? - спросил я.
Володька загадочно усмехнулся, не торопясь проскочить в кабину лифта.
- Ты же сам сказал: воображение - не видение, а впрочем…
- Что - впрочем?
- Все. Все, что мы видели. И вот это. - Он вынул из кармана аккуратно сложенный номер газеты и протянул мне.
Я развернул его: это был мой номер "Раннего утра". Мой и не мой. Одно содержание и другая форма. Свеженький, чистенький, даже пахнущий типографской краской, словно только что купленный.
- Ничего не понимаю, - сказал я, - это же не моя газета.
- Твою я отдал Петру Львовичу вместе с сочинением. Для чего-то это ему нужно. Кажется, для выставки.
- А эта откуда?
Володька отвел глаза.
- В библиотеке взял.
- В какой библиотеке?
- В Доме пионеров.
- В Доме пионеров не собирают старых газет, - сказал я. - А потом, в любой библиотеке такие газеты выдаются в переплетенных комплектах. Не выдумывай. Где взял?
- Не все ли равно? В архиве.
- В каком?
- В частном. Отец одного мальчика собирает газеты за семнадцатый год.
- Опять врешь?
- Вру, - засмеялся Володька и уткнулся носом в мой рукав. - Я же купил эту газету, папка. В киоске купил.
- Где?
- В Охотном. Когда ты извозчика нанимал. Я добежал и купил. За три царских копейки. У себя в коллекции взял.
Он хитренько засмеялся и, подпрыгивая, побежал на улицу.
- Ты иди, - обернулся он, - я потом приду.
С номером газеты я прошел к себе, по-прежнему ничего не, понимая. Я уже ясно видел, что это был не мой номер, не тот, который нашел Володька в бабушкиной корзинке. И оторванный угол был на месте, и дата читалась полностью.
Дрожащими руками, не перечитывая газеты, я положил ее в старую папку, одну из тех, которые никогда не перебирались и не пересматривались. В глубокий архив. В конце концов, кто-нибудь скажет правду - или Петр Львович, или штукарь Володька.
Только на этот раз мне не хотелось ее искать.
3
Теперь Володька взрослый. Он уже кончил институт и строит мост где-то в гирле Дуная. Иногда он приезжает в отпуск или в командировку, но мы никогда не вспоминаем о нашей прогулке в прошлое.
А на днях, словно в насмешку, меня обогнал автобус с девяткой и четверкой на номере. И на том же месте - у "Детского мира" на проспекте Маркса. Он подождал немного на остановке, даже двери открыл, и ушел вниз, к Дому союзов. Но я не догонял его. Только спросил у стоявших в очереди:
- Это девяносто четвертый? Вы видели?
- Так он здесь не ходит, - сказали мне. - Пустой. Только зря двери открыл.
Мой заблудившийся автобус. А вдруг не мой? Я не вскочил на его подножку. Зачем? Жаль было разбить хрупкую сказку о шутке Времени, когда нам с Володькой было по пятнадцать лет. Или нет. Другую сказку. О глазах века, когда видишь одни и те же события по-разному.