Я так устал, что даже не подумал о возможной опасности. Вдруг там республиканцы? Я наплевал на все, послал к Дьяволу осторожность и, словно выбившийся из сил мотылек, устремился к весело дрожащему огню. С тропинки пришлось сойти. Я продвигался сквозь густые заросли колючего можжевельника, уже высохшего, но все равно опасного. Он цеплялся за одежду ветками-руками, пытаясь задержать, остановить, не дать дойти до ждущего меня огонька. Я выругался, когда особенно настырная ветка с колючками, стегнула меня по ноге. Но, стиснув зубы, и не обращая внимания на рвущуюся одежду, я упрямо двинулся вперед, ломая колючую преграду и издавая шум кабана носящегося по сухому кустарнику.
Кусты кончились, деревья резко расступились в стороны, и на маленькой лесной полянке, под большой и высокой елью, верхушка которой терялась где-то высоко в ночном небе, я увидел дом. В маленьком окошке, через которое не смог бы пролезть даже ребенок, мерцал свет. Я подошел к дому и постучал кулаком в тонкую деревянную дверь. Странно. Обычно в лесу надо ставить двери покрепче. Эту я вынесу одним ударом плеча. Кто бы там не жил, он обязан впустить усталого путника. На стук не ответили. Может хозяин глухой? Ночь, подступала, она просто дышала мне в затылок, и ночевать на улице из-за глухого хозяина, было вдвойне обидно.
Я застучал сильнее. Опять тишина, затем за дверью послышались шаркающие шаги.
– Кого Дьявол принес? – раздался сухой старческий голос.
– Путник. Пусти переночевать.
– Путник? Какой путник? В такое время только разбойники шляются по лесу! Да и то, самые свирепые. Откроешь таким дверь и получишь по голове дубиной!
– Слушай, дед, – пререкаться через дверь с упрямым стариком мне совершенно не улыбалось. – Я тебе еще раз повторяю, я никакой не разбойник, а просто усталый путник, который хочет переночевать.
– Переночевать? Чудесно! Вот и ночуй на пороге! А то много вас тут таких безобидных овечек, – услышал я сварливый ответ.
– Добрый хозяин, я не собираюсь ночевать на улице, либо ты открываешь дверь, и я заплачу тебе за ночлег, либо я наберусь сил и вышибу дверь, и тогда на улице ночевать придется тебе.
За дверью смолкли. Видно, дед решал, что лучше. Молчание все длилось и длилось и когда мне это все уже наскучило, раздалось старческое бормотание.
– Ладно, твоя взяла, сейчас отопру.
Я услышал, как сняли засов, а затем дверь распахнулась. На меня, держа в руке горящий тусклым светом масленый фонарь, подслеповато щурился старик.
– Действительно, путник, – пробормотал он себе под нос. – Ну что ж, входи.
Старик отступил в сторону, открывая мне дорогу в дом, и дружелюбным жестом предложил войти.
– Я человек небогатый, но накормить накормлю. Ночь длинна, сейчас ужинать будем, а затем поговорим, коли спать не захочешь, – старик добродушно улыбнулся.
– Поговорим? О чем? – я вошел в маленькую прихожую. К стенам прижимались поленья дров и вязанки хвороста. Тут же, перед второй, массивной и дубовой дверью, к стене было прислонено старое ружье. Да. Эта дверь была намного мощней и крепче первой. Такую нужно рубить топором часа два, старик вполне мог запереться в избушке и не обращать внимания на выбитую первую дверь.
– О-о-о! Я знаю множество историй, и, если у тебя возникнет желание послушать, с радостью расскажу, – в голосе, раздавшемся за моей спиной, послышалась скрытая насмешка.
Я вошел в единственную комнату избушки. Маленькие окошки на северной и западной стене, очаг с весело горящим и освещающем все уголки комнаты огнем. На огне стоял котел с чем-то призывно бурлящим. Массивный деревянный стол, кровать в углу, тяжелый сундук и три табурета возле стола. Вот и весь интерьер, уж точно не будуар королевской фаворитки. Обычная скромная обстановка, такая встречается в сотнях крестьянских домов по всей Франции.
– Проходи к столу, – произнес старик, выходя из прихожей. – Сейчас ужин будет готов.
Только теперь, в ярко освещенной комнате я смог как следует рассмотреть хозяина. Старый, за семьдесят, хотя возраст определить сложно, седые волосы, чисто выбритое лицо, всего лишь несколько морщин в уголках глаз, массивный лоб с кустистыми белыми бровями над серыми глазами, и тонкие губы придавали старику вид старого тролля из детских сказок. Невысокого роста, с тонкими сухими старческими руками и шагающе-подпрыгивающей птичьей походкой дед был забавен и добродушен. Если бы не…
– Что не? Что мне не нравится в этом старике? – спросил я себя. Обычный добродушный и немного свихнувшийся дед, живущий один-одинешенек в лесу. Нет в нем ни змеиной подлости, ни жестокости. Таким мог бы быть дедушка целого выводка внуков, который вечерами рассказывал им сказки у пылающего очага.
– Ты отшельник? Поэтому и живешь здесь? – спросил я, подходя к столу и стягивая с рук перчатки.
– Да, да, – поспешно кивнул головой дед. – Отшельник, отшельник. Ты садись, я сейчас котелок сниму.
Я отодвинул массивный табурет на трех ножках и уселся лицом к двери. Старая привычка, довольно глупая, тут кроме деда опасаться некого, но исправить себя я уже не мог. Окна, оказавшегося за моей спиной, опасаться не стоило, оно было слишком мало, чтобы в него кто-нибудь смог пролезть. Сейчас на улице стемнело, и в окошко заглядывала ночь.
– А вот и ужин, – отшельник, кряхтя, поставил на стол котелок, из которого до моих ноздрей доносился приятный запах вареного мяса в картофельной похлебке. В моем животе требовательно заурчало.
Следующие несколько минут в домике старика слышался только стук ложек.
– А как зовут-то тебя, путник? – старик отложил ложку в сторону, и взглянул на меня.
– Мартен.
– Мартен. Мартен, – старик как бы пробовал мое имя на вкус. – Мартен… а дальше? Дальше как?
– А вот это тебе уже знать не обязательно.
– Ну, ты прав, прав, – весело закудахтал старик, примирительно поднимая руки. – Я и так вижу, что парень ты не простой. Граф или герцог? Вашего брата сейчас во Франции не очень-то и любят.
– А ты тоже относишься к тем, кто не любит? – задал я ему вопрос. Попасть в дом к стороннику новой Франции, что может быть хуже?
– Успокойся Мартен, успокойся, – старик кашлянул в кулак, глядя на меня насмешливыми серыми глазами. – Я далек от политики и того безумства, что охватило глупых людишек. Для меня важен лес. Я совсем ушел от дел твоего мира.
– Лес? А не страшно ли тебе, отшельник, жить одному в Шариньильском лесу? В самой чаще, про которую ходят сотни самых удивительных историй рассказанных крестьянами?
– А кого здесь бояться, приятель? – старик был излишне фамильярен, он, как я вижу, не робкого десятка, если может говорить так с дворянином. – Животных опасаться не стоит. Бояться надобно таких как ты, случайных, и прости, незваных путников, шатающихся от нечего делать по ночному лесу. Кстати, как ты в лес-то попал?
– А как же волки? – я проигнорировал его вопрос. – Про зверей из этого леса сотни самых удивительных и жутких сказок. Говорят, что здесь даже оборотни водятся!
– Оборотни, – старик хмыкнул и стал крутить ложку, лежащую на столе. – Может, и есть… А может, и нету. Чего только не встретишь в моем лесу. А на счет волков… Людовик, прости, что оскорбляю твоего короля, издал этот проклятый указ об уничтожении волков…
Старик тихо заскрипел зубами.
– После этого указа осталось всего лишь два волка. Настоящих волка, а не тех глупых серых шавок, которые режут овец у крестьян. Эти два волка слишком умны, они спрятались в чаще… Всего два волка… Но ничего, ничего… Скоро настанет время, когда появятся волчата и лес снова наполнит волчий вой.
Старик улыбался какой-то мечтательной улыбкой, забыв про меня и уставившись невидящим взглядом куда-то в темное окно.
– Всего два волка? – оторвал я его от мыслей.
– Да, но ничего, ничего. Они были раненными, в крови, но я их выходил… Я то кабана подстрелю, то хворого оленя. И кормлю их каждый месяц, – старик бросил на меня быстрый и оценивающий взгляд.
– Смотри, отшельник, как бы тебя не съели твои же питомцы. Даже ружье не поможет.
– Кстати, о ружье, – старик встрепенулся. – А ты то, как дошел сюда со своей железкой? Неужели даже пистолета нет?
Я открыл, было, рот, чтобы сказать настырному старику, что пистолет у меня спрятан под камзолом, и он его просто не видит, но передумал.
– Да, мне вполне хватает палаша, а пистолет… потерял я его. Да и лес оказался тихим.
– Ай-яй-яй, – с деланным разочарованием покачал головой старик. – Без пистолета сейчас нельзя. Время такое.
– Ну, от волков, а тем более от оборотней, обычной пулей не отобьешься, я слышал, они только серебра боятся?
– Не только, не только, – казалось, лесника забавлял и веселил этот ночной разговор. – Еще старики говаривали, что оборотня можно сжечь, вот только, поди, уговори его посидеть на горящем костре.
Дед тихонько захихикал себе под нос, и, встав из-за стола, подошел к дальней стене, где стояла кухонная утварь.
– А еще, кроме серебра и огня оборотня может убить только другой оборотень. Вот только после убийства собрата он перестанет быть оборотнем и снова станет человеком.
– И все?
– Ну… – старик помялся. – Можно попробовать еще отрубить голову и таким образом убить, но нужно обладать воистину сильной ненавистью или жаждой спасти близкую тебе душу, чтобы оборотень в итоге умер.
Неугомонный старикан вновь вскочил с места.
– А вот и вино, – провозгласил дед, ставя передо мной на стол покрытую плесенью и паутиной бутылку. – Специально для такого гостя как ты берег.
– Ба! – вскричал я. – Не может быть!
Вино, которое стояло передо мной, было, по крайней мере, двухсотлетней выдержки.
– Откуда у тебя такое сокровище отшельник?
– Так. В наследство осталось, – произнес старик, вытаскивая пробку и разливая багровую жидкость по глиняным кружкам. Не такую, не такую посуду нужно для этого вина. Тут бы хрустальные бокалы! По комнате распространился изумительный запах винограда и полевых цветов. Я сделал глоток и просто ничего не мог сказать от того блаженства, что сейчас находилось в грубой глиняной кружке.
– А как же обещанные истории? – спросил я у старика. – Ты обещал рассказать историю, если я пожелаю.
– Изволь, – глаза старика сверкнули мне из-под кружки. – Ночь длинная. О чем бы ты хотел услышать?
– А давай-ка про оборотней. Знаешь какие-нибудь истории про этих существ?
Дед на секунду задумался, а затем кивнул седой головой.
– Вот тебе одна из историй. Что в ней, правда, что нет, – я не знаю, а крестьяне рассказывают следующее…
…На её кожу, тихо кружась в вечернем небе, опускались белые хрупкие снежинки, как будто они могли смягчить ее боль своей ласковой прохладой. По подбородку тягучей липкой ниткой стекала слюна, перемешанная с кровью и грязью, а разбитые губы благодарно принимали прохладные прикосновения маленьких кристалликов непонятной, но такой правильной и завораживающей красоты холода. Запястья Лауры жёстко стягивала обычная грубая верёвка, за которую улюлюкающие крестьяне тащили девушку на деревенскую площадь, где заботливые руки уже подносили вязанки хвороста к врытому в землю столбу.
– За что? – тихо прошептала, едва шевеля разбитыми губами, девушка. Сил на большее у нее просто не было. Она с трудом могла видеть окружающий мир, окутанный в первозданный декабрьский снег, левый глаз заплыл от прямого удара кулаком какого-то не в меру ретивого крестьянина, а на правый лениво стекала струйка крови из рассечённой брови, в которую угодил брошенный из беснующейся толпы камень.
– Первый снег в этом году и последний для меня, – как-то отстранено думала Лаура, опустив голову. – Ни у этого дня, ни у этого года не будет продолжения. Потому как какое может быть продолжение, после того как эта озверевшая толпа некогда мирных и добрых крестьян решила сжечь ее? Сжечь! Как ведьму. Как сжигала страшная инквизиция невинных людей, вот уже какую сотню лет… Нет-нет-нет. Это не я. Это не со мной! – Голос отчаяния безвыходно бился в её полусонной от боли и ужаса голове. – Я была с ними добра. Я не делала им ничего плохого.
– Ты другая, – напомнила ей каменистая дорога уколами мелких камешков в босые заледеневшие ступни.
– У тебя есть Дар, – злым резким порывом сообщил её холодный ветер, развивая обрывки её платья, под которыми задрожала девичья грудь в синяках и ссадинах. Крестьяне довольно загоготали, с удвоенной энергией потянули за верёвку.
К костру.
– Но мой Дар не вредил никому! – продолжала свой беззвучный разговор с ветром и колкими камнями Лаура.
Когда она была маленькая, она могла немножко сдвигать мелкие предметы, – гребешок, осколок зеркальца, железное колечко – только подумав об этом, чем приводила родителей в недоумение. Они полагали, что Лаура над ними подшучивает. Ей это было забавно, и она смеялась вместе с взрослыми.
Но разве за это сжигают!?
– Бабочки, – дыхнул ей в лицо ветер.
Летом, стоя полянке и наблюдая за полётом бабочек, шестилетняя Лаура вдруг захотела, чтобы все бабочки прилетели к ней. И тогда к ней устремились десятки трепещущих осколков радуги и осторожно сели на неё, подрагивая хрупкими крылышками. Так она и стояла, не в силах прервать очарования и любуясь бабочками, облепившими всё её тело.
Но ведь за бабочек не лишают жизни!?
– Овцы, – включился в разговор тонкий дымок из трубы, уходящий в затянутое серыми тучами небо.
Действительно, в её присутствии овцы всегда чувствовали себя плохо. Лаура очень расстраивалась, когда осознала этот факт, а потому больше занималась работой в поле или виноградной лозой, оставляя заботу за овцами другим. Она предпочитала не думать об этом, но всё же понимала, что это какая-то оборотная сторона Дара, который у неё есть. Дара, который так отличал её от других детей, который обрекал её на одиночество и непонимание со стороны односельчан, а сейчас вот вёл на костёр.
– Это не Дар, это люди убивают меня!
Сын старосты подобрал с земли оледеневший комок грязи и с размаху кинул в Лауру. Комок больно ударил её в скулу, голова дернулась от удара, но она не вскрикнула. Она даже не заплакала. Странно, на протяжении всех её мучений она ни разу не заплакала. Возможно, это было частью Дара. А возможно она просто разучилась плакать.
Однажды она сидела рядом с другими четырнадцатилетними девочками и смотрела на ромашки, что росли на лугу. Девочки беспечно болтали, не обращая на неё внимания или даже посмеиваясь над Лаурой. Она же сконцентрировала всё своё внимание на маленьких росточках ромашки и захотела, чтобы они подросли. Зелёные стебельки как будто услышали её призыв и потянулись ввысь. Одна из девочек скользнула по Лауре взглядом и заметила растущие прямо на глазах цветы. Девчонки разбежались, голося на всю деревню.
Её сторонились и дети, и сверстники, и старики. Но когда она оставалась один на один со своим Даром, ей не нужно было общение. После закатного часа она думала о светлячках, и тогда ниоткуда появлялись маленькие светящиеся шарики, искорки веселой летней жизни, и кружили перед ней весёлые хороводы. Вот только она знала, что это не живые светлячки. Это светлячки ее Дара. В разгар знойного лета она могла подумать о холоде зимы, и тогда на брёвнах рядом с ней оседал иней. Она росла, и всегда рядом с ней, внутри неё был Дар. Сверстницы Лауры уже вовсю гуляли с деревенскими парнями, ей же были непонятны их забавы. Она предпочитала уединение.
Но её желаниям не суждено было сбыться, потому что на неё положил глаз сын старосты. Ни одна незамужняя девица в деревне не могла устоять перед ним, и он вольготно пользовался этим, разбивая девичьи сердца и удовлетворяя свою похоть. Захотел он и Лауру. Конечно, он не любил её, и в мыслях его не было на ней жениться, он просто желал добавить к своим амурным победам ещё один трофей – странную нелюдимую зверюшку. Он подстерёг Лауру вечером и, закрыв ей рот грубой ладонью и больно обхватив за талию, поволок подальше от людного места. Она молча сопротивлялась, пытаясь отпихнуть его локтём или ногой, но он был гораздо сильнее её. Он повалил Лауру на стог сена, стал задирать холщовую юбку. Что-то всколыхнулось в её сознании, затмевая разум и застилая глаза алой пеленой. Она впилась зубами в его плечо, чувствуя, как зубы рассекают кожу и проходят в мясо, как на язык попадают капли крови. Сын старосты заорал, с силой оттолкнув её, откатился в сторону. Затем, с ужасом и ненавистью смотря на неё выпученными глазами и зажимая плечо второй рукой, он спиной попятился назад. Потом развернулся и побежал. Она почти заставила себя забыть об этом случае, когда…
– Разумеется, – сообщил ей столб, обложенный вязанками хвороста. – Тогда ты встретила семью волков.
Да, это было день назад, на исходе поздней осени, когда дуют холодные ветры и небо затягивается тяжёлыми тучами, когда каждую минуту может пойти первый снег. На опушке леса Лаура встретила семью волков. Вначале самец и самка мгновенно вскочили на ноги, повернув чуткие морды в её сторону, и тихо зарычали. Четверо беспечных волчат продолжали кататься по жухлой высохшей траве и бурым опавшим листьям и тыкаться носами самке под живот. Странно… Осенью ведь волчат не бывает.
Лаура совсем не испугалась. Она продолжала медленно идти вперёд, широко раскрыв глаза, чтобы ничего не пропустить из этой восхитительной сцены. Самец и самка перестали рычать и теперь недоверчиво смотрели на неё. Волчата тоже обратили на девушку внимание, и самый смелый неловко потрусил к ней, чтобы обнюхать. Лаура подошла ещё ближе и тихо опустилась на колени, машинально погладив волчонка. Он не возражал. Не возражали и его родители. Вскоре её окружили другие волчата, лизали руки и норовили взгромоздиться на колени. Насколько волки лучше людей! Она тихонько засмеялась от радости. Тогда к ней подошли, и взрослые волки и спокойно опустились рядом, положив морду на передние лапы и иногда посматривая на волчат. Так она провела лучшие часы в своей жизни.
Идиллию прервала внезапно вышедшая к лесу группа крестьян, среди которых находились староста и его сын. В руках у старосты оказался старый длинноствольный мушкет. Вся группа на минуту остановилась, поражённая увиденным. Волки зарычали, оскалили зубы, защищая детёнышей. Староста вскинул мушкет, целясь в группу, остальные выставили вперёд рогатины и вилы.
– Ведьма, – негромко, но отчётливо произнёс староста и нажал на курок, выпустив из мушкета облачко дыма.
В эту секунду время как бы остановилось для Лауры. Она расширенными от ужаса глазами смотрела на наставленный на неё и волков мушкет, на ожесточённых крестьян, не в силах вымолвить ни слова. Раздался запоздалый гром от выстрела, и волк с рваной раной в груди отпрянул, как от удара, завалился набок, бессильно закинув голову, провожая свою семью и Лауру угасающим взглядом, из которого исчезала жизнь.