– Ну хватит, Петро! – положил руку на плечо товарища казак. – Подох ведь уже шляхетский пес!
– Оно и верно, – ответил вахмистр да слизнул с турецкого кинжала кровь. – Будут они Басаврюка знать!..
А по улицам Остророга уже растекались группки звенящих оружием беспощадных убийц.
И некому было им помешать – все защитники валялись в дурманном ядовитом сне, навеянном неведомыми травами, что подмешал хитроумный пан Ян в пиво да мед на привале…
Нет, не все гайдуки да шляхтичи валялись пьяные вусмерть – иные все ж смогли саблю из ножен достать да раз-другой выстрелить, но мало было таких.
И врывались гогочущие победители в оглашенные храпом казармы, разоружали и связывали беспомощных шляхтичей с гайдуками князя Остророжского.
Некоторых дворян прикалывали во сне, но больше стаскивали на площадь для грядущего действа.
В замке все же несколько десятков слуг и надворных солдат смогли организовать слабый заслон на пути к княжеским комнатам. Но недолго продержались – смели их казаки.
Басаврюк рубил без пощады; каждый взмах его падал смертью. Казаки с ожесточением кололи всех вооруженных шляхтичей, пороховой дым густыми облаками ходил по залам; кровь, смешанная с рассыпанным порохом, залила паркет, на котором лежали, между множества трупов, лепные украшения потолка, обрушенные от выстрелов.
Разъяренные победители ломали мебель, били стекла и зеркала, обдирали дорогие шпалеры и гобелены…
Князь не успел пробудиться, а уже скручивали его ремнями да били нещадно, таща прочь из дворца.
Семья князя в отчаянии пыталась укрыться в костеле, но упали выбитые двери. Упали, и толпа казаков вслед за своим предводителем ворвалась в храм.
Выволокли жену князя, дочь самого Четвертинского, да трех ксенжничек, уже просватанных за Потоцких, Чарторыйских и Браницких, да сыновей.
Старший укусил казака, вязавшего его, и тот, будто цыпленку, свернул шею пятнадцатилетнему Яну-Владиславу, оказав юноше сгоряча великое благодеяние.
А на площади уже разводили костры, ставили на них большие казаны, и примерялись – поместится туда, кто целиком или частями варить заживо придется.
И те, кто вчера еще кланялся шляхте да чтил князя благодетелем, споро таскали дрова да воду.
– Ну что, княже, – обратился к связанному, полуживому Стефану Басаврюк. – Отца моего, да братьев пятерых, да детей их, что еще от груди не отняли, гетман Потоцкий в котле сварил живьем. Теперь вот моя очередь черту борщ готовить! Но ты не бойся, тебя я варить не буду…
И обратился к ждущим с горящими глазами своим людям:
– Девок княжьих возьмите… Да только не всех сразу, а то сдохнут слишком быстро.
Не было среди стащенных, согнанных, ничего не понимающих и плачущих людей лишь членов семейства покойного маршалка, которому предчувствия не помогли от господина беду отвести.
Судьба подарила им лишний год.
Ибо через год шальной казачий загон спалит хуторок Балицких. И из всей семьи спасется лишь дочка Мария, отцовская любимица, успеет убежать в лес. И проживет еще две недели, пока не наткнется на табор беженцев немецкий наемный отряд.
С гоготом выберут девчат покрасивее, загонят в пустую хату. А вечером офицеры возьмут Марысеньку к себе на пир, устроенный в разоренной церквушке.
Под утро вернется она, шатаясь, залитая слезами, а еще через час, неприметно сплетя жгут из рваной своей сорочки, повиснет тихо в темном углу…
Ничего этого не узнает мертвый Юрий Балицкий, маршалок князей Остророжских, род которых пресечется в ближайшие часы. И слава богу, что не узнает!
Не дожидаясь, пока шляхтичи придут в себя, люди Басаврюка с примкнувшими к ним подданными князей разоряли город и дворец.
Резали быков и откормленных боровов, свертывали головы гусям и кидали на возы, разоряли кладовые. Казаки разбивали княжеские саркофаги, грабили драгоценности, а кости покойников разбрасывали. Скуластый татарин, плюясь и бранясь по-своему, пытался стащить перстень с толстой кости пальца какого-то воеводы прежних времен, чья рука когда-то не раз обращала в бегство предков грабителя могил.
Разгромили шинки. Обоих шинкарей в пиве утопили, а потом еще ругали себя за горячность – доброе хмельное испортили!
Впрочем, веселились и грабили не все – кто-то и делом занимался.
Подкова шел по залам дворца, носившим следы горячей схватки.
Стены были иссечены пулями, оконные перелеты и витражи разломаны, десятки обезображенных тел валялись чуть не друг на друге. Видно, и над мертвыми телами потрудилась сабля и палаш, так велика была ненависть.
Сотник не обращал внимания, спокойно ступая прямо в кровавые лужи, какие его спутники все ж старались обойти. Портреты предков князя Остророжского, висевшие на стенах, так же были порублены и испакощены.
– Тут, что ли? – спросил он у трясущегося пленника – маленького седого человека в вытертом турецком кафтане. – Тут, пан библиотекарь?
– Точно так, ваша милость.
Казаки при участии Батыра ловко привязали несчастною к столу, на котором тот книги листал да выписки делал.
– Так скажи мне, есть ли у тебя книга одна… Привез ее прадед княжий из Москвы, при короле Сигизмунде… не припомнишь? – почти ласково справился Подкова.
И от этой ласковости редкие волосы стали дыбом на голове немолодого бакалавра Станислава Гуты. Страшнее даже стало, чем когда вырвали его из толпы по безмолвному приказу этого жуткого шляхтича да поволокли куда-то.
– Я ведь знаю, что она здесь! Отдай – и отпущу…
"Умрешь без мучений", – говорил хищный взгляд сотника.
– Не помню, милостивый пан, – выдавил из себя Станислав. – Я лишь месяц тут…
– И прежний библиотекарь тебе ничего не передавал? – добродушно усмехнулся сотник. – Зачем врешь? Добро княжье бережешь? Так нет уже князя!
– Нет, ваша милость, не передавал. Помер он. Потому князь меня и нанял.
И проклял себя в очередной раз премудрый бакалавр, что согласился на сытное да хлебное место остророжского библиотекаря, что променял должность наставника бернардинского коллегиума – пусть голодную, зато за неприступными львовскими стенами…
Что уж теперь…
– Хозяин, может, ногти ему снять? – белозубо улыбнулся татарин Батыр. – Сразу вспомнит!
Ян посмотрел в белые от ужаса глаза пожилого библиотекаря. Смотрел долго и понял: не врет.
И мысленно выругался.
Выходило, что почти даром он влез во все эти дела, даром три месяца мотался по Литве да Подолии, сколачивая сотню, даром вытащил из полоцкой тюрьмы Басаврюка, что стало в сотню червонных.
Правда, и на этот случай был дан ему приказ – сжечь все, чтобы уж точно книга не досталась никому. Но сжечь все равно придется…
Развернувшись, ударил он кулаком в лоб Станислава Гуты, и погас навеки свет в очах того. Вроде и рука у пана сотника была не такая большая, и кулак не больно тяжелый. А убил на месте – да не в висок или в переносицу как бывает, а в лоб, где кость толста и прочна.
– Ото ж! – только и нашелся сказать казак Хорько перекрестившись. – Добрый удар!
Не глядя на мертвое тело, Подкова вздохнул и вытащил с полки первую книгу…
На площади перед костелом Басаврюк творил суд над шляхтичами да приспешниками их.
Им выжигали глаза, ломали руки и ноги, сдирали кожу и обезумевших от боли поливали кипятком из казанов, где уже варились их дети.
Гайдуков, что не сложили оружия, сажали на кол или вешали за ребро и подпаливали медленным огнем.
Священников латинских и монахов, каких набралось десятка два, решили просто сжечь, но раздумали – и, тоже облив кипятком, бросили умирать долгой и страшной смертью.
– Жида, ксендза и пса на одну осину! – комментировал Басаврюк.
А пока творились все эти дела, какие даже летописцы того жестокого века не всегда пером описывали. Пока рвала четверка волов князя Стефана, да разодрать не могла (не знал Басаврюк, что надлежит человеку сперва сухожилия надрезать, а княжеского палача, который бы мог ему это подсказать, головой в костер одним из первых сунули)… В это время Подкова просматривал книги…
Брал с полок, листал, проглядывал, кидал на пол.
Батыр со стрельцами да казаками снимал с иных дорогие оклады, безжалостно топча чужеземную мудрость. Иногда люди сотника чуть не дрались из-за серебряных застежек и самоцветов. Стрелец Семен, изучая золотое тиснение, думал, скребя затылок, – нельзя ли как-нибудь его ободрать да счистить: глядишь, на десяток дукатов угорских набралось бы золота.
А Подкова все листал книги, и все чаще срывались с его надменных губ слова, какие и пьяному казаку было бы зазорно употребить.
Удача улыбнулась ему на шестисотой книге – уже за полдень, когда на шпиль костела подтянули поруганные тела княгини и дочерей, а псы уже не хотели есть шляхетского мяса.
Пролистав ветхие страницы, помнившие и Грозного царя, каким до сих пор детей в Новгороде да Риге пугают, и Лжедмитрия, и бегство ясновельможных из разоренной Москвы, пан Ян мысленно вознес молитву – не к Богу и даже не к его противнику.
– Батыр, Семен, оборвите с книг уборы самые дорогие, да побыстрее, – скомандовал шляхтич, и по говору не отличить его было от любого из подданных царя Московского.
Торопливо обернул книгу кафтаном несчастного библиотекаря.
– Когда вернусь, чтобы все закончили, – буркнул он.
Через час пьяные от горилки и крови люди увидели, как над замком княжьим поднимается дым. Тут вспомнили, что не разграблен он еще толком, кинулись тушить заполошно и почти потушили – разве что с десяток залов да библиотека дотла сгорели.
А следующим утром вышел из ворот разнесенного в пыль и прах Остророга отряд, вернее, даже три. Литвины, во главе почему-то с немцем, тысяча без малого казаков Басаврюка, что нынче уже не вахмистром был, а куренным, и совсем маленький отрядец десятка в два человек – им и командовал сотник Подкова.
– Спасибо тебе, брат Ян, – искренне обнял его Басаврюк на прощание. – Хоть и не нашей ты веры человек, а славное дело сделал! Ну как ловко ты придумал! Мне бы нипочем не догадаться! И сон-зелье сварил, и другое, что нам заснуть не дало… И пиво подсунул ловко псам княжеским…
– Да чего там сложного? – улыбнулся Подкова. – Поймал двух холопов да сказал: мол, помогите отнести бочку, что князь слугам посылает. Они своих увидели, да и ничего не заподозрили.
– Вот и я говорю: просто, а как хитро! Пошел бы ты с нами, а?!
– Нет, спасибо, брат, но дела у меня еще остались.
– Ну и ладно! А я вот, пока хоть один лях и жид на Украине остался, саблю в ножны не спрячу. Черту душу отдам! Прощай, пан сотник, может и увидимся! А все ж жаль, что с нами не идешь!
Тронулась толпа и пошла прочь – слитно, как огромное многоголовое, многорукое животное.
На месте осталась лишь горстка людей – с треть прежней сотни.
– Отъедем, пан Иоганн, – вдруг молвил Подкова. – Поговорить надо.
Отъехали.
– Ну что ж, твоя милость Иоганн, я свое обещание выполнил. Теперь Радзивиллу уже никто не помешает продать Литву шведской короне. Единственный князь Стефан был, кто на гетманство претендовать мог, помимо пана Януша.
– Благодарю тебя, уважаемый воин, – произнес на чистом русском швед. – Я попрошу, чтобы о тебе доложили моему королю, и он попросил бы брата своего, царя русского Алексия, достойно тебя вознаградить…
– А вот этого не надо, Юхан, – ответил ему сотник по-шведски. – Это дело, знаешь ли, не царское и даже не королевское.
И улыбнулся. Нехорошо улыбнулся, как палач перед тем, как пытать пленника.
– А чье же? – спросил швед, невольно поежившись.
Подкова молча указал пальцем вверх. А потом – вниз, в землю.
И опять так же усмехнулся.
– Так что, барон Тавашерна, уж лучше вы соврите своему канцлеру, который вас сюда снарядил, что это вы все придумали, глядишь, в графы пожалуют, – было произнесено опять на чистом шведском, словно говорил житель Стокгольма или Упсалы.
Побледневший швед вытянул пистоль из-за кушака. Ни единая жилка не дрогнула в лице пана Яна.
– У тебя пружина не взведена, барон, – только бросил он, вновь скалясь по-волчьи.
Лишь мимолетный взгляд бросил швед на колесцовый замок, но и этого мига хватило.
Полетел в грязь выбитый ударом сабли плашмя пистолет, с проклятиями схватился барон за отбитую ладонь.
– Ну что ты, барон, – хохотнул Подкова. – Зачем? Одно дело делаем! Поезжай к гетману, только вряд ли чего добьешься… Да то дело не мое, а твое…
Молча слез барон Юхан-Карл Тавашерна, тайный посланник канцлера шведского королевства, с коня и, пачкая дорогое сукно, вытащил из грязи дорогой итальянский пистоль.
Пружина и в самом деле была не взведена, хотя он точно помнил, как завел ее час назад особым ключом, что сейчас лежит в кошеле на поясе.
Машинально взглянул на пояс, и даже не удивился, обнаружив аккуратно срезанный шнур.
Проводил взглядом спину медленным шагом удаляющегося Подковы.
Ладно, и дьявол с ним! Лучше будет и в самом деле забыть этого славянского колдуна!
Как бы там ни было, сделана лишь половина дела. Враг союзника шведов, гетмана Радзивилла, обезврежен, и это хорошо: теперь тому никто и в самом деле не помешает. Нет в Речи Посполитой более знатного вождя. Но канцлер ясно дал понять, что союз Швеции с Дьердем Ракоци и гетманом Хмельницким – самыми главными врагами польской короны – нужен сейчас как никогда.
И Ракоци, и Хмельницкий слишком важны для будущей большой игры, ставка в которой – место сильнейшей в Европе державы, что должно принадлежать Швеции по праву.
Последний из сопровождающих барона Тавашерна всадников скрылся из виду, а "пан сотник" все смотрел в его сторону, чему-то улыбаясь.
– Ян Жигимантович, – наконец робко предложил один из двух уцелевших стрельцов, – пора, однако, и нам двигать…
С той же улыбкой, молча, Подкова тронул коня шпорами.
Так и разделились, двинувшись по трем сторонам.
Барон с двумя десятками литвинов – на юг, в поисках гетмана Богдана.
Басаврюк с остальными – на восток, к Днепру, – палить и губить шляхту.
А пан Подкова (а может, и не пан, и не Подкова) – к северу, той же дорогой, что и пришли, увозя в седельных сумах "Книгу Семи Звезд", из-за которой он и сгубил столько людей.
* * *
Шла ранняя осень 1653 года.
Люди пахали землю, рожали детей, воевали. Кто-то богател, кто-то нищал, тешил честолюбие пирами и охотами, плелись крупные и мелкие интриги…
Всякий надеялся на лучшее, не думая о худшем. И надеялись – вот-вот и кончится уже надоевшая всем война.
Как всегда.
В следующем году будет Переяславская Рада, когда привычно боящийся Варшавы царь Алексей Михайлович наконец решит вступить в игру, бросив на весы судьбы, где уже лежали польская и казачья сабли, стрелецкий бердыш.
И поднимутся вновь мужики и казаки в поход против ненавистной шляхты.
В литовских и белорусских землях смуту взялся подавить самый сильный белорусский магнат, гетман Януш Радзивилл.
Лил он кровь людскую как воду, и не зря говорили, что уж не человек он, а вурдалак, гетманом обернувшийся. Из жителей Бреста-Литовского половина осталась после визита его хоругвей.
Но и им мог бы позавидовать древний Пинск, от коего остались головешки да горстка жалких беглецов. И счастлив был Бобруйск – лишь полторы сотни голов велел срубить Радзивилл, да еще сотню посадил на кол, а раненым пленникам в великой милости своей сохранил жизнь – лишь отсекли им правую руку.
Но не для короны польской будет стараться Радзивилл, превзошедший жестокостью самого страшного Ярему Вишневецкого.
В мае пятьдесят пятого года великий гетман Януш Радзивилл вдруг универсалом своим объявит, что признает сюзереном своим и королем польским шведского короля Карла X – и ахнут все. Немедленно в Литву и Мазовию хлынули шведские регименты.
Бежал как заяц и спрятался в силезских лесах король законный Ян-Казимир, а в брошенные им польские земли двинулись шведы и хоругви Радзивилла. Но убедится король Карл, что не все повинуются слову Радзивилла и что править поляками ох как непросто – буйный и непокорный они народ.
А тут еще Россия пошла войной на Речь Посполитую. За лето и осень того года русские войска захватили Полоцк, Витебск, Мстиславль, Оршу, Могилев, а в следующем году – Минск, Пинск, Гродно, Ковано и саму столицу Литвы – Вильно.
Потом всплывет из нетей Ян-Казимир и объявит саму Богоматерь Ченстоховскую королевой Польши и великой княгиней Литовской.
Потом вдруг (вдруг?) умрет не старый еще Богдан Хмельницкий, и сцепятся в смертельной схватке его ближайший товарищ Выговский и его родной сын Юрий за гетманские клейноды.
А русский царь Алексей Михайлович начнет воевать со шведами за балтийские берега – будто мало ему будет разорванного Переяславского трактата и нестроений в собственном царстве. Будут перемирие с Русью и война со шведами и перемирие со шведами и война с Русью.
И будет вновь побеждать и даже предложит себя в князья и короли литовские и польские Алексей Михайлович.
Но и ему удачи не будет: увидит царь "всея Великия и Малыя, и Белые", как на Украине отвернутся от него казацкие старшины.
Да и в Литве обиженные царской неправдой мужики поймут, что даром надеялись на православного государя. Атаманы мужицких отрядов получат вожделенное шляхетское достоинство и перейдут к королю… Потом казаки вместе с татарами разобьют князя Пожарского под Конотопом. И дошедший до Волыни Шереметев сдастся тем самым казакам, что до того будут с ним пить и крест целовать. И будет князь Хованский в Литве трижды разбит, и так же легко, как были взяты, отойдут обратно к Речи Посполитой литовские города. И будет в царстве голод, в церкви раскол, в городах бунты.
И погонят шведы стрельцов от Балтики. Но и шведы растратят силы в войне против многих врагов сразу…
И поймет всякий, что клятвы пишутся на воде и утекают с нею…
Московиты били литвинов, литвины – стрельцов, православные – католиков, униаты – православных, казаки – всех (но пуще того – ляхов).
А потом, как волки, накинутся османы, заняв земли чуть не до Киева и угнав несчетное число людей в рабство, и лишь с великими трудами будут отогнаны.
Придут в упадок прежде пышные города, сгорят села, зарастут невспаханные поля, и несчетными могилами покроется лик земли.
Скоро, совсем скоро на огромном просторе от балтийских лесов до днепровских порогов, от богатых замков Великой Польши до убогих смоленских хатенок свершится то, что потом назовут "кровавый потоп".
И снесет он не просто города и селения, маентки и замки – снесет он каждого третьего, а то и одного из двух…
От Хортицы до Полоцка исчезнут миллионы живых душ, а если счесть всех, кого сожрало то лихолетье, – то еще и больше.
И угаснут угли того пожара спустя двадцать без малого лет, когда не будет уже в живых никого из тех, кто разжег его, вольно или невольно.
И кто знает – сколько тысяч или сотен тысяч смертей, сколько дней или лет прибавило ко всему свершившемуся то, что сделал в Остророге августовской ночью 1653 года неведомый человек со шрамом на шее?