- Если бы дело было только в Гавейне, - пожаловался он, - еще оставалась бы надежда на мир. Он человек внутренне благородный. Достойный человек. Но рядом с ним все время стоит Мордред, растравляет его намеками и не дает ему забыть о своем несчастье. А тут еще вечная ненависть между галлами и гаэлами и Мордредов Новый Порядок. И конца этому я не вижу.
В сотый раз Королева предложила:
- Может быть, мне стоит вернуться к Артуру и отдаться ему на милость?
- Мы же предлагали им это, и они ответили отказом. И какой в этом смысл? Скорее всего, они в конце концов просто сожгут тебя на костре.
Оставив камин, она отошла к амбразуре большого окна. Внизу за окном лежал погруженный в свои заботы лагерь осаждающих. Какие-то крошечные солдаты играли на льду пруда в "Лису и гусей". Их ясный смех долетал сюда, отделенный расстоянием от кувырков, которые его вызывали.
- А война все идет и идет, - сказала она, - и убивают на ней пеших солдат, а не рыцарей, и никто на это не обращает внимания.
- А война все идет.
Не поворачиваясь, она заметила:
- Пожалуй, я все же рискну и вернусь, мой милый. Пусть даже меня сожгут, это все-таки лучше, чем смута.
Он перешел за нею к окну.
- Дженни, я бы отправился с тобой, если бы в этом был хоть какой-то смысл. Мы могли бы поехать вместе, позволить им отрубить нам головы, если бы это давало хоть крошечную надежду остановить войну. Но все уже обезумели. Пусть мы с тобою сдадимся, все равно Боре, Эктор и остальные продолжат раздор, - даже если мы будем убиты. Ныне все поднялось на поверхность, сотни поводов для вражды - вспомни тех, кто погиб на рыночной площади, и тогда, на лестнице, вспомни полвека правления Артура. Скоро я уже не смогу их удерживать, даже при нынешнем положении. Эб Достославный, Вилар Доблестный, Уррий Венгерский - они станут мстить за нас, и будет только хуже. Уррий страх как мне благодарен.
- Похоже, вся наша цивилизация сошла с ума, - сказала она.
- Да, и похоже, мы сами ее до этого довели. Боре, Лионель и Гавейн ранены, и все вокруг жаждут крови. Мне приходится совершать с моими рыцарями вылазки и носиться по полю, делая вид, что я наношу удары, и в конце концов на меня либо выталкивают Артура, либо налетает Гавейн, и тогда приходится прикрываться щитом и обороняться, ведь разить их в ответ мне невозможно. А мои люди видят это и говорят, что, не утруждая себя, я лишь затягиваю войну, отчего они терпят урон.
- То, что они говорят, - правда.
- Разумеется, правда. Но если не это, остается только убить и Артура, и Гавейна, а как я могу это сделать? Если б Артур позволил тебе вернуться и сам отошел бы отсюда, все было бы лучше, чем теперь.
Лет двадцать назад Гвиневера вспылила бы, услышав столь бестактное предположение. Ныне же, в их осеннюю пору, она лишь улыбнулась.
- Дженни, то, что я говорю, ужасно, но это правда.
- Конечно, правда.
- И выходит, что мы обращаемся с тобой, будто с марионеткой.
- Все мы марионетки.
Он прислонил голову к холодному камню амбразуры и стоял так, пока она не взяла его за руку.
- Не думай об этом. Просто оставайся в замке и будь терпелив. Может быть, Бог о нас позаботится.
- Ты уже говорила это однажды.
- Да, за неделю до того, как они нас поймали.
- А не захочет Бог, - с горечью сказал он, - так останется уповать на Папу.
- На Папу!
Он поднял взгляд.
- Что это ты?
- Послушай, Ланс, то, что ты сказал… А ну как Папа вынужден будет прислать обеим сторонам буллы, угрожая нам отлучением, если мы не придем к соглашению? Что если мы попросим о папском решении? Борсу и прочим придется его принять. И тогда, конечно…
Он не отрывал от нее глаз, пока она подыскивала слова.
- Он может назначить епископа Рочестерского, чтобы он выработал условия мира…
- Да, но какие условия?
Однако идея уже захватила Гвиневеру и воодушевила ее.
- Ланс, какими бы они ни были, нам с тобой их придется принять. Пусть даже низкие… пусть даже позорные для нас, для народа они будут означать мир. И у наших рыцарей не найдется извинений для продолжения раздора, потому что они обязаны будут подчиниться Церкви.
Ланселот не мог найти нужных слов.
- Ну и?..
Она обратила к нему лицо, исполненное покоя и облегчения, - деятельное, лишенное всего показного, лицо, какое видишь у женщины, когда она нянчит ребенка или занимается чем-то еще, требующим умения и сноровки. Он не знал, что можно возразить такому лицу.
- Мы можем завтра же отправить гонца.
- Дженни!
Ему казалась невыносимой мысль о том, что она, уже далеко не девочка, позволяет им передавать себя из рук в руки, мысль о том, что он должен ее потерять, как и о том, что терять ее он не должен. От всего, что наполняет людские жизни, от их любви, от всех его прежних верований, у него не осталось ничего, кроме позора. Она поняла и это и в этом тоже ему помогла. С нежностью она поцеловала его Снаружи ежедневный хор затянул свое:
Рыцарь, чье имя Измена, Выйди сражаться за стены. Гей! Гей! Гей!
- Ну их, - сказала она, гладя его белые волосы. - Не слушай. Мой Ланселот должен остаться в замке, и все закончится хорошо.
10
- Итак, Его Святейшество заключил между ними мир без всякого их участия, - со злостью сказал Мордред.
- Угу.
Они сидели в Судебной Зале, Гавейн и Мордред, ожидая начала последней стадии переговоров. Оба были в черном, но с тем странным различием, что Мордред выглядел в нем великолепно, напоминая Гамлета, тогда как Гавейн больше походил на могильщика. С подобной театральной простотой Мордред начал одеваться, когда возглавил популярную ныне партию. Целью ее было установление некоего подобия национального правления плюс гаэльская автономия и избиение евреев - в виде отмщения за смерть мифического святого по имени Хью Линкольнский. В партии, распространившей свое влияние по всей стране, состояли уже тысячи членов, носивших партийный значок с изображением алого кулака с зажатой в нем розгой и называвших себя "Хлыстунами". Старшего же брата, надевшего партийную форму лишь для того, чтобы сделать приятное младшему, облекало домотканое черное сукно - беспросветный мрак искреннего траура.
- Смешно сказать, - продолжил Мордред, - но если б не Папа, мы бы тут никогда не увидели такого красивого шествия - у всех по оливковой ветви в руке, а целомудренные влюбленные сплошь в белых одеждах.
- Да, хорошее было шествие.
Гавейн, чей разум на извилистых путях иронии чувствовал себя неуверенно, принял насмешку за честное описание события.
- Это верно, спектакль удался на славу.
Старший брат шевельнулся, словно испытывая неловкость и пытаясь расположиться поудобнее, но вместо того просто вернулся к началу разговора.
Он произнес неуверенно, как бы задавая вопрос или излагая просьбу:
- Ланселот говорит в письме, будто убил нашего Гарета по ошибке. Говорит, что не видел его.
- Это вполне в духе Ланселота - рубить безоружных направо-налево, не вглядываясь, кто они и что они. Он всегда этим славился.
На сей раз ирония была настолько увесистой, что даже Гавейн ее ощутил.
- Вот и я мыслю, что это на него не похоже.
- Не похоже? Разумеется, не похоже. Он же вечно изображал preux chevalier, щадившего людей, - ни разу не убившего человека, который не устоял против него. Тем и прославился. И ты полагаешь, что он вдруг ни с того ни с сего отбросил притворство и принялся крушить безоружных?
С трогательной потугой на беспристрастность Гавейн произнес:
- Вроде, не было ему причины их убивать.
- Причины? А разве Гарет не брат нам? Он убил его из мести, чтобы отплатить нам, всей нашей семье, потому что это мы застукали его с Королевой.
И с особым тщанием выбирая слова, Мордред добавил:
- Все потому, что Артур любит тебя, и Ланселот завидует твоему влиянию. Ему хотелось ослабить Оркнейский клан, он все отлично продумал.
- Он ослабил и свое положение тоже.
- А кроме того, он завидовал Гарету. Боялся, что наш брат начнет наступать ему на пятки. Наш Гарет ему подражал, а это не устраивало preux chevalier. Нельзя же позволить, чтобы существовало целых два безупречных рыцаря.
Судебную Залу уже подготовили к пышной заключительной церемонии. Сейчас в ней находились лишь двое мужчин, и Зала казалась голой. Братья сидели немного странно - один позади другого - на ступеньках, ведущих к трону, то есть не видя лиц друг друга. Мордред смотрел Гавейну в затылок, Гавейн смотрел в пол. Сдавленным голосом он произнес:
- Гарет был лучшим из нас.
Если бы он сейчас резко обернулся, его удивила бы напряженная пристальность, с какой Мордред вглядывался в него. Выражение Мордредова лица вовсе не сочеталось с музыкой, звучавшей в его голосе. Человек, внимательно приглядевшийся к Мордреду, мог бы заметить, что в повадках его появилась в последние шесть месяцев некая странность.
- Гарет был славный малый, - произнес Мордред, - и угораздило же его пасть от руки именно того человека, которому он так верил.
- Это научит меня никогда не верить южанам. Мордред повторил, почти неуловимо подчеркнув замену местоимения:
- Да, это нас научит.
Старый деспот обернулся. Он схватил белую руку брата, стиснул ее и, запинаясь, заговорил.
- Я все время думал, что весь вред от Агравейна, - от Агравейна и от тебя. Я думал, что вы предубеждены против сэра Ланселота. Мне стыдно за эти мысли.
- Кровь - не водица.
- Это так, Мордред. Можно болтать про идеалы, про правое и неправое и про все такое, - а под конец все сводится к тому, кто чей сородич. Я ругал Гарета, когда он забирался в огородик святого отца, там, у обрыва…
Голос его задрожал и прервался, братья молчали, пока худосочный Мордред не сказал, возвращая Гавейна на прежний путь:
- В детстве волосы у него были такие светлые, что казались белыми.
- Кэй прозвал его "Прекрасные Руки".
- Кэй хотел обидеть его.
- Хотел, а все же сказал правду. Руки у Гарета были красивые.
- А теперь он лежит в могиле.
Лицо Гавейна вспыхнуло так, что брови стали на нем незаметны. На висках его вздулись вены.
- Да проклянет их Господь! Я не приму этого мира. Я их не прощу. Почему Король Артур норовит загладить содеянное? И зачем в это лезет Папа? Не их братьев убили - моих, и клянусь всемогуществом Божиим, я отомщу!
- Ланселот проскользнет у нас между пальцев. Он человек изворотливый, его не ухватишь.
- Не проскользнет. На этот раз он у нас в руках. Корнуоллы слишком долго и много прощали.
Мордред поерзал на ступеньках.
- Ты когда-нибудь размышлял о том, что принес Стол Оркнею и Корнуоллу? Отец Артура убил нашего деда. Сам Артур совратил нашу мать. Ланселот убил трех наших братьев, не считая Флоренса и Ловеля. А мы с тобой торчим здесь, торгуя нашей честью, чтобы примирить двух англичан. Тебе это не кажется трусостью?
- Нет, это не трусость. Папа может заставить Короля принять Королеву обратно, но о сэре Ланселоте в его буллах нету ни слова. Мы обещали ему неприкосновенность, чтобы он мог привезти сюда женщину, и мы также позволим ему уйти отсюда. Но после…
- А зачем же сейчас-то его отпускать?
- Затем, что ему обещана охранная грамота. Господь запрещает трогать его, Мордред, мы все-таки рыцари!
- Да, и мы не должны прибегать к нечистому оружию, даже если наши враги прибегают к нему.
- Вот, правильно. Пусть кабан побегает, дадим ему это право, а сами будем гнать его и загоним до смерти. Артур слабеет: он исполнит нашу волю.
- Печально видеть, - вымолвил сэр Мордред, - до чего ослабла хватка несчастного Короля с тех нор, как началась вся эта история.
- Да, это печально. Но он понимает различие между правым и неправым.
- Это для него что-то новое.
- Ты говоришь о слабости?
- Как быстро ты все схватываешь.
Быть саркастичным с Гавейном не составляло ему труда - все равно, что передразнивать слепого.
- Нельзя сидеть на всех стульях сразу. Ему вообще не стоило водиться с этим предателем.
- Как и брать в жены Гвен.
- Да уж, тут оба они виноваты. Не мы искали ссоры.
- Что верно, то верно.
- Король обязан отстаивать правосудие. Даже если Его Святейшество заставят Короля снова принять эту женщину на свое ложе, у нас остаются наши права на сэра Ланселота. Он совершил великое предательство, когда увез Королеву, так же как и когда убил наших братьев.
- Любые права.
Грузный рыцарь снова схватил своего брата за руку, казавшуюся еще бледнее в заскорузлой лапе могильщика, и сказал, с трудом подбирая слова:
- Это так горько и больно, когда остаешься совсем один.
- Мы дети одной матери, Гавейн. - Да!
- И Гарету она тоже была матерью…
- А вот и Король.
Торжественная церемония примирения достигла завершающей стадии. В замковом дворе запели трубы, и по лестнице дворца потекли вверх сановники Государства и Церкви. Придворные, епископы, герольды, пажи, судьи и просто зрители, беседуя, вливались в Залу. С их появлением гобеленовый куб наполнился красками, словно пустая ваза цветами. Его украсили дамы, чьи казавшиеся голыми лица венчались уборами в виде полумесяцев или длинных конусов или куафюрами, столь же удивительными, как у Герцогини из "Алисы в Стране Чудес". В ярких корсажах с талиями где-то под мышками, с руками, укрытыми в спадающие складками рукава, в достающих до полу юбках, в одеяниях из триполитанской верблюжьей шерсти, тафты или домодельного красного сукна, нежные существа проплывали к своим местам, вея ароматами мирра и меда (которым они полоскали рты). Их кавалеры, молодые оруженосцы, одетые по последней моде (многие из них уже состояли в "Хлыстунах" и носили значок Мордреда), меленько перебирали ногами в долгоносых туфлях, в коих совершенно невозможно было взойти по ступеням. У подножия лестницы туфли приходилось снимать, и дальше наверх их уже подносили пажи. Первое, что в этих молодых людях бросалось в глаза, - это их ноги в высоких чулках: пришлось даже принять особый закон, регулирующий покрой их кафтанов, каковым предписано было иметь длину, достаточную для сокрытия ягодиц. За ними последовали более респектабельные члены Королевского совета в удивительных шляпах, из коих иные походили на стеганые колпаки, под которыми настаивается завариваемый чай, иные на тюрбаны, иные на птичьи крылья, а иные и на муфты. Советников облекали складчатые стеганые мантии с высокими плоеными воротниками, с оплечьями и поясами в драгоценных камнях. Тут были и клирики в аккуратных шапочках, согревавших тонзуры, в простых одеяниях, столь непохожих на наряды мирян. Тут был и заезжий кардинал в замечательной шляпе с кисточкой, и по сию пору украшающей писчую бумагу Вулзи-Колледжа в Оксфорде. Тут были меха и опушки всех сортов, включая красивый ромбовидный узор, составленный из кусочков меха белых и черных ягнят. Шум от разговоров стоял такой, как от стаи скворцов.
Но то была лишь первая часть торжественного шествия. О начале второй предупредили все те же трубы, на сей раз пропевшие ближе. Затем в Залу вошло некоторое число цистерианских монахов, секретарей, дьяконов и прочих служителей церкви, - сплошь обремененных чернилами, кои получали посредством вываривания терновой коры, пергамента-ми, тонким песком, буллами, перьями и перочинными ножиками, каковые всякий писец, работая, обыкновенно держит в левой руке. Также имелись у них счетные палочки и протоколы последних переговоров.
Следом в Залу вступил епископ Рочестерский, облеченный званием папского нунция. Он явился во всем подобающем нунцию великолепии, хоть и оставил внизу свой паланкин. Это был пожилой господин в шелковистых власах, в ризах, с епископским посохом, в стихаре и с перстнем епископа, - учтивый, сознающий свою духовную власть священнослужитель.
И вот наконец трубы прозвучали у самых дверей, и в Залу вступила Англия. В тяжелой горностаевой накидке, покрывавшей его плечи и левую руку и спускавшейся узкой полоской вдоль правой, в бархатном синем плаще и ошеломительного вида короне, обремененный величием и поддерживаемый, буквально поддерживаемый под руки особо назначенными для того чиновными лицами, Король прошествовал к расположенному на возвышении, накрытому золотым балдахином с вышитыми по нему драконами вставшими красными трону, на ступенях которого завиделись сквозь расступившуюся толпу встречающие его Гавейн и Мордред. Доставленный к трону, Король тяжело осел на него. Стоявший до этого времени нунций также уселся на белый с золотом трон, что стоял насупротив королевского. Гул затих.
- Можем ли мы начать?
Благозвучный, словно в храме, голос Рочестера разрядил напряжение:
- Церковь готова.
- Государство тоже.
Это громыхнул Гавейн - несколько вызывающим тоном.
- Осталось ли что-либо, что надлежит уладить прежде, чем они войдут?
- Все улажено по-честному.
Рочестер обратил взгляд к Властителю Оркнея.
- Этим мы обязаны сэру Гавейну.
- К вашим услугам.
- В таком случае, - произнес Король, - я полагаю, мы можем известить сэра Ланселота, что Двор ожидает его.
- Бедивер, будьте любезны послать за подсудимыми.
Все уже заметили, что у Гавейна появилось обыкновение говорить от имени трона, и что Артур ему не препятствует. Однако папский посланник подобной смиренности не питал.
- Одну минуту, сэр Гавейн. Я обязан указать, что Церковь не считает этих людей подсудимыми. Миссия Его Святейшества, каковую я представляю, это миссия мира, но не мщения.
- Церковь может рассматривать этих людей, как ей представляется верным. Мы здесь для того, чтобы исполнить повеление Церкви, но исполняем мы оное так, как умеем. Приведите сюда подсудимых.
- Сэр Гавейн…
- Протрубите сигнал ко входу Ее Величества. Заседание Суда начинается.
Зазвучала музыка, ей, словно в дурном спектакле, ответила музыка снаружи, и все головы повернулись к дверям.
С шелестом шелков и колыханием мехов в середине Залы образовался проход. За открывшейся аркой дверей стояли, ожидая своего выхода, Ланселот с Гвиневерой.
Было что-то трогательное в пышности их одеяний - словно они нарядились для участия в шараде, не вполне для нее подходя. Облачения их были белыми с золотым шитьем, и Королева, уже больше не юная и прекрасная, держала оливковую ветвь без всякой грациозности. Они неловко шли по проходу, словно старательные актеры, старательные, но лишенные актерских способностей. Дойдя до трона, они преклонили колени.
- Мой достославный Король.
Едва ощутимый проблеск взаимного расположения был мгновенно уловлен Мордредом.
- Очаровательно!
Ланселот взглянул на старшего брата.
- Сэр Гавейн.
Оркнеец показал ему спину. Ланселот повернулся к Церкви.
- Господин мой Рочестер.
- Добро пожаловать, сын мой!
- По Королевскому повелению и по повелению Папы я привез Королеву Гвиневеру.
Наступила опасная тишина, которую никто не решался нарушить своими речами.
- И стало быть, долг мой, раз никто не желает мне отвечать, состоит в том, чтобы подтвердить невиновность Королевы Английской.
- Лжец!