Назначения этого прибора и расшифровки аббревиатуры я не знал, но сам агрегат помнил отлично. Это была ржавая железная тумба, из которой капитан Королёв ("Академик") выкусывал кусачками какие-то детали для починки холодильника в комнате отдыха. А капитан Кисель ("Киса") извлекал очень неплохие стальные сеточки для вентиляционной трубы своего гаража. А старший лейтенант Агапов ("Агапит") как-то выдрал и умыкнул электромотор. А рядовой Хунаев ("Чучман") как-то написал на ней жёлтой масляной краской "ДМБ-88", чем вызвал моё сильнейшее удивление – я не думал, что он умеет писать. А дедушка АГП, рядовой Аладушкин, заметив надпись про ДМБ, заставил Хунаева десять раз написать там же "Дембель в опасности!"
Всё это я и сообщил Окорочкову, добавив, что последний раз видел злополучный "ПУСФ-11" в куче мусора за техническим зданием. Александр Васильевич впал в прострацию и сообщил, что не видать нам больше рек спирта, как своих ушей – после обеда Главный инженер идёт к нам с проверкой. Потом Окорочков смирился с неизбежным, заказал макароны с котлетой и устало опустился на стул.
Я не обладал окорочковской выдержкой, и потеря своего литра спирта в месяц меня не устраивала. Подскочив к телефону, я стал названивать на техплощадку. Трубку снял дедушка АГП рядовой Аладушкин.
– Саша! Ты знаешь, что такое "ПУСФ-11"?! – заорал я в трубку.
– Конечно, товарищ лейтенант,– невозмутимо ответил Аладушкин,– Это прибор для ускоренной сушки фотопленки. Мы с Алиминым его выкинули по приказу товарища капитана.
Я представил торжество штабных клерков, и забыв опустить трубку, высказал всё, что думал по этому поводу. Аладушкин из трубки глухо ответил, что намёк понял.
Первым потрясением по приходу на здание стал сияющий свежей шаровой краской "ПУСФ-11", стоящий в предбаннике у туалета. Зияющие дыры в его пустое нутро были наглухо закрыты кусками ДВП, тоже покрашенными под металл. Рядом невозмутимо стоял заляпанный краской рядовой Аладушкин.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу майору? Товарищ майор, согласно вашему приказу проводятся работы по обслуживанию агрегата "ПУСФ-11"!
Главный инженер части полковник Старов отстранил застывшего в оцепенении Окорочкова и с любопытством обошёл воняющую краской тумбу, поглядывая на неё с известным сомнением – очень уж это не походило на агрегат, потребляющий 10 литров спирта в месяц. Но Аладушкин это предусмотрел – на одной из сторон тумбы прямо на краску была посажена бирка: "Агрегат ПУСФ-11. Инв. N 4101513. Отв. к-н Королёв".
– А как он работает?– заинтересованно спросил Старов.
И тут наступило второе потрясение: Аладушкин поднял валяющийся на полу провод с вилкой, вставил в розетку– и из тумбы послышалось ровное гудение и шелест невидимых лопастей, а изо всех щелей стал со свистом выходить тёплый, а потом и горячий воздух.
– А-а-а! – понимающе протянул Старов. – Ну ладно, с этим ясно, пошли дальше.
Комиссия мирно удалилась, а мы вышли на крыльцо. Светило неяркое полярное солнце, вонял свежей краской "ПУСФ-11", с соседнего здания выкрикивал в наш адрес ругательства и угрозы начальник четвёртого отдела майор Герцен, утверждавший, что наши солдаты спёрли у него тепловентилятор из комнаты отдыха.
Спирт астрономо-геодезического пункта был в очередной раз отвоёван.
Юрий Ветринский Зеркало души
(из цикла "Будни АГП")
Лейтенант Нестеров распределился на наш заполярный астрономо-геодезический пункт из ростовского высшего командно-инженерного училища ракетных войск. Как и все выпускники Ростова, Юра Нестеров обладал необыкновенными свойствами – в его случае это выражалось в удивительном умении спать в самых неподходящих для этого местах и позах. Юра спал сидя и стоя, Юра спал в нарядах и дежурной смене, Юра спал с женой начальника второго отдела, а когда его жена прознала об этом – в агрегатной на техническом здании АГП, рядом с работающими электромашинными усилителями. Тот, кто знает, как визжат установленные на специальные фундаменты электромашинные усилители ЭМУ, ворочающие тяжёлую антенну, согласится, что Нестеров был личностью, в некотором роде замечательной.
Ясное дело, когда такая замечательная личность попадала после смены на плановые занятия по политической подготовке, проходившие в клубе по вторникам, счёт на переход в бессознательное состояние шёл даже не на минуты – на секунды. Едва начпо части полковник Опрышка взгромождался на трибуну, зрачки Юры закатывались, а голова начинала совершать возвратно-поступательные движения вперёд-назад, издавая тихое мелодичное посвистывание. В момент, когда Опрышка открывал свежий номер КВСа, голова Юры стабилизировалась в вертикальном положении, но веки смежались, а свист переходил в сбивчивое всхрапывание. При зачитывании темы очередного занятия всхрапывание переходило в устойчивый храп, причём храпел Нестеров совершенно специфическим образом, один в один схожим со шпионским храпом Карлсона из книги Астрид Линдгрен: "Хо-до, хо-до" (до встречи с Юрой я считал шпионский храп выдумкой великой писательницы).
Полковник Опрышка, как большинство политрабочих, привык слушать, в основном, только себя, и на шпионский храп не реагировал, но Юрины закрытые глаза и открытый рот постоянно привлекали его внимание, когда он отрывался от КВСа, и Нестерову доставалось почти на каждом занятии. Причём после порции нотаций на тему "Товарищ лейтенант!" неизбежно возникала тема "А кто его командир?", и Опрышка поднимал майора Герцена, к отделу которого по прихоти кадровиков был прикомандирован личный состав АГП.
– Это не мой лейтенант, я его вообще не знаю! – открещивался от Юры хитрый Герцен. – У него свой начальник есть!
И Герцен втихаря показывал на невозмутимо сидящего рядом с ним начальника АГП майора Окорочкова.
– Вот вам, товарищ Герцен, и кандидатура для стенда "Тормоз перестройки"! А то месяц не можете никого вывесить! – бушевал начпо, обличительно тыча пальцем в Нестерова.
– Так точно, товарищ полковник! – мгновенно вспоминал Юру беспринципный Герцен. – Завтра же фотография будет на месте! Нестеров, слышали, что я сказал?!
– Не будет этого!– тихо, но непреклонно ронял Окорочков, поклявшийся, что ни один из его офицеров не будет висеть у Герцена в отделе под надписью "Тормоз".
И так вторник за вторником с незначительными вариациями.
Александр Васильевич Окорочков, конечно же, не спускал Нестерову его выходки. Он пытался ставить Юру в наряды по понедельникам, чтобы тот не попадал на политзанятия – помогало слабо – нарядов было меньше, чем политзанятий. Он глядел на Юру укоризненным взглядом – Юра переживал, литрами пил чёрный кофе и настойку элеутерококка – и снова засыпал. Наконец, после очередной разборки в клубе, терпение Окорочкова закончилось.
– Юрий Иванович, ну сколько можно, в самом деле! – огорчённо пробормотал он, задумчиво рассматривая носки нестеровских ботинок.
Потрясённый нагоняем, Юра неделю ходил сам не свой, а в пятницу публично поклялся священным для агепешников числом "7", что больше "Алмазова" не подведёт.
И вот наступил очередной вторник. Актовый зал клуба наполнился офицерами, занимающими установленные места, зевала и материлась задержанная на политзанятия старая дежурная смена, начальники отделов озабоченно озирались, уточняя расход личного состава. Вот раскрыл свой КВС полковник Опрышка, вот мелодично засвистел сзади Нестеров – всё как всегда.
Всё, да не совсем. Бубнящий Опрышка, оторвав взгляд от КВСа, привычно обвёл быстрым взглядом аудиторию – и внезапно сбился. Пауза затянулась. Впадающий в гипнотическую прострацию зал начал приходить в себя.
– Тут, может быть, не всем ясно насчёт майора Борисова,– ни к селу, ни к городу вдруг изрёк начпо после неловкого молчания. – Ну, в смысле, насчёт телевизора.
Теперь проснулись и насторожились все (кроме притаившегося позади нас Нестерова – тот перешёл ко второй стадии засыпания – сбивчивому всхрапыванию). Было ясно, что начпо зачем-то вернулся к событиям месячной давности – трагической гибели майора Борисова с ИВЦ, повесившегося в номере офицерской гостиницы, где он полгода проживал в одиночестве, ожидая приезда семьи. По рассказам очевидцев, появившийся на месте происшествия начпо произнёс прочувствованную речь, сказал, что "закрылись навеки глаза нашего товарища", после чего исчез, прихватив с собой цветной телевизор Борисова. Народ это возмутило, в курилках отделов зазвучало слово "мародёрство", о чём начпо прекрасно знал – недаром весь месяц вёл себя "тише воды". Но потом всё потихоньку забылось, а телевизор так и остался в кабинете начпо, развлекая по ночам политотдельскую мафию. Казалось бы, Опрышке лучше помалкивать о телевизоре, не ворошить прошлое на свою задницу – а вот на тебе!
– Ну, это, значит, политотдел части специально изъял телевизор, чтобы переслать его семье покойного,– облегчённо закончил, наконец, мысль Опрышка, и снова уткнулся в КВС.
Размягчающие мозг предложения снова убаюкивающе полились по залу, окружающая действительность мягко поплыла, откуда-то сзади вплелись звуки нестеровского храпа: "Хо-до, хо-до" – ещё немного, и я тоже погружусь в нирвану, я тоже умею держать голову прямо…
– Тут, может, некоторые думают, почему его так долго не пересылают,– осмысленная фраза начпо выкинула меня из полудрёмы.– Ну, в смысле, телевизор. Семье покойного.
Проснувшийся, недоумевающий зал снова внимательно слушал своего партийного пастыря. Мне вспомнился анекдот про профессора, который привлекал внимание засыпающей аудитории, периодически вставляя в лекцию фразу: "Чтобы не забеременеть…" – студенты мгновенно просыпались, прислушивались – а он давай им снова шпарить про термех!
– Это он внимание так привлекает! – поделился я своими догадками с сидящим рядом Герценом, но у того была своя версия – он считал, что у начпо проснулась совесть.
– Ну, это, значит, политотдел части выяснил, что семья покойного косвенно виновна в его гибели, и возвращения телевизора не заслуживает. Это было бы глумлением над памятью нашего товарища! – поймал свою струю Опрышка и снова уткнулся в КВС, предварительно как-то опасливо зыркнув в нашу сторону.
– Хо-до! – не согласился с начпо из-за наших спин Нестеров.
– Юрий Анатольевич, разберитесь, пожалуйста, – попросил Окорочков, выразительно кивнув назад.
Я развернулся с намерением распихать храпуна – и обомлел. На носу у застывшего с неестественно прямой спиной спящего Юры красовались очки с изображёнными на них широко раскрытыми глазами! Так вот чей немигающий, пронзительный взгляд поймал из полумрака засыпающего зала Опрышка! Вот чей горящий укоризной взор смутил его чёрствое сердце!
Рядом раздался тихий восхищённый мат – это обернулся и увидел Юру Герцен. У начпо же не сводящий с него горящего взора лейтенант-максималист видимо вызывал совсем другие чувства – он так и не смог вернуться к своему КВСу и, помявшись, решился:
– Тут, может, некоторые думают, что я этот телевизор присвоил! Ошибаетесь, товарищи! Телевизор будет передан личному составу ИВЦ, сослуживцам покойного – пусть смотрят, вспоминают. Просто мы думали вручить его в праздник какой, ждали, то есть… Ну да ладно! Товарищ Демьяненко, сегодня же заберите его из моего кабинета и установите в казарме ИВЦ!
– Есть, товарищ полковник! – откликнулся начальник ИВЦ майор Демьяненко.
– Хо-до!– одобрил решение начпо Нестеров.
Просветлевший начпо наконец-то с лёгким сердцем распахнул свой КВС.
– Юрий Анатольевич, да разбудите же его скорее! – таким взволнованным я видел Окорочкова только раз – когда он узнал, кто пишет про него заметки в отдельскую "Орбиту".
– Давайте ещё подождём, может он и на наш отдел телевизор выделит!– забеспокоился Герцен, очень переживавший, что на начпо надавил "наш человек", а все плоды достались халявщику Демьяну, у которого и солдат-то толком нет.
– Будите! – твёрдо сказал Окорочков, и я пихнул Нестерова кулаком в бок.
– Тормоза перестройки! – презрительно бросил в наш адрес Герцен.
Piligrim Большие гонки
Жил на свете самурай
Добрый и внимательный.
Каждый день он посылал
Икебану матери!
А мы не посылаем, и не пишем, и не звоним. Потому что когда молод, и здоров, и весел, и у тебя все хорошо, то это ж всем понятно. И нечего там писать лишний раз. А когда у тебя проблемы, то тем более нечего беспокоить. А мама не знает, и додумывает что-то своё, лишнее, и хочет знать. А тебе чего, ты молод, и здоров, и весел. И волнуют тебя друзья с подругами больше, чем учёба и, тем более, мама…
Adagio
В воскресенье училище пустело. Оставалось лишь сколько-то положенных процентов личного состава на младших курсах, а старшекурсников вообще никто не считал.
Октябрь пришёл тёплым и солнечным. Учебный год только начался, и курсанты не обросли ещё "хвостами", прилежно вели конспекты, не спали на лекциях, и каждый второй давал себе слово, что вот теперь-то, в этом семестре, все конспекты к сессии у него будут свои. Хотя сегодня сессия была далека, как Индия для Христофора Колумба, и об учёбе в воскресенье никто не думал.
Чем можно заняться в выходной день, если ты не в увольнении? Во-первых, можно поспать с утра на час больше и не бежать обязательные три километра, едва проснувшись. Можно спокойно, без песен, дойти до столовой и обратно, не спеша покурить и посмотреть "Утреннюю почту" в ожидании завершающего номера зарубежной эстрады с совершенно новым, не старше пяти лет, клипом шведской группы о непонятном и незнакомом мире больших денег с запоминающимся припевом. Можно организовать праздношатающихся и заняться активным бездельем на футбольном поле крича, ругаясь и радуясь одновременно. Можно после обеда завалиться на лавочке спортплощадки. И подставляя живот ещё по-летнему ласковому солнцу, прочитав пару страниц, прикрыть лицо пахнущей библиотекой книжкой и под близко-далёкие выкрики волейболистов мягко провалиться в полное небытие и вынырнуть из него через час, чувствуя спиной, что лавочка из трёх жердей отличается от ватного матраца на панцирной сетке.
Весь этот короткий и полный простых радостей путь выходного дня Олег Скворцов уже прошёл, и теперь бродил по казарме, уставленной двухъярусными койками, приставая к товарищам с глупыми вопросами и подначивая на дальнейшую заумную дискуссию обо всём и ни о чём, раскрутив собеседника на интересные мысли и хорошую сигарету.
День давно перевалил за свою половину, и оставалось спокойно дотянуть его до вечерней поверки и команды "Отбой!", после которой в воскресенье ещё долго продолжалось хождение по коридору и курение на улице и в туалете с живым обсуждением различных приятностей теми, кто сегодня впитывал культуру и напитки большого города за порогом КПП.
Subito
– Скворцов! – вяло закричал дневальный, – телеграмма, срочная!
"Здрасти, не ждали", – подумал Скворцов, разворачивая сложенный вдвое бланк, на котором плохо пропечатанным шрифтом читалось: "Позвони домой. Мама".
Никаких больших неожиданностей текст телеграммы не сулил. Когда Олег больше месяца не писал домой, можно было дождаться подобного зова от мамы. "Но почему "срочная"? – раздумывал он, надевая сапоги и застёгивая хэбэшку.
Andante non troppo
В здании факультетского учебного корпуса с чёрного хода под лестницей притаилась телефонная будка с автоматом выхода на межгород. Благодаря такому скрытному расположению, будка провоцировала пытливые умы на всяческую экономию 15-ти копеечных монеток. Монетки привязывались на нитку, заменялись штампованными жетонами, в автомат засовывались пружины от фуражек и спицы от велосипеда. Каждый способ отрабатывался и по секрету передавался друзьям, что в конечном итоге таки приводило к значительной экономии пятнашек, так как автомат после таких экспериментов работал от силы неделю в месяц. Вот и сейчас Олег постоял в будке, подёргал за рычаг, покрутил провод, потряс трубку и, послушав идеальную тишину в динамике, пошёл к казарме, раздумывая над способами связаться с родным домом. Старшина бы выпустил в город, но чистых бланков увольнительной не имелось, можно было выцыганить у писаря, но тот сам был в увольнении. Все сходилось к самоволке, и не было бы тут ничего страшного, но, во-первых, именно в выходные дни по периметру дежурил наряд училищного патруля, а во-вторых, Скворцов буквально неделю назад стоял на ковре у начальника факультета и давал обещание не докатиться до отчисления по совокупности дисциплинарных взысканий. Залетать нельзя было категорически, но на срочную телеграмму надо было реагировать срочно.
С одной стороны забора в пятиэтажке напротив в полуподвальном помещении находился переговорный пункт, но именно там нарваться на патруль было проще всего. Оставался один путь: на центральный вокзал, где свирепствовали уже городские патрули, но можно затеряться в толпе, если, конечно, ты не хвастаешься формой.
Вектор был выбран, оставалось найти средства достижения цели. Вопрос вроде бы легко закрывался спорткостюмом, но стриженый курсант в обычном трикотаже был виден патрулю так же далеко, как в сапогах и в пилотке. Бли-ин, как же не хотелось кидаться голым пузом на штык.
Andante
Но тут, как обычно бывает, если очень надо, судьба даёт пинка синей птице, и та с распушёнными перьями и ошалелыми глазами подставляет синий хвост. Сейчас этот хвост принадлежал Димке Котову, который курил у входа в казарму. Димка был земляк. Кроме того, отец Димки занимал в ГСВГ приличную должность и периодически подкидывал в посылках всякие немецкие вкусности, а пару дней назад подкинул настоящий Адидасовский костюм и такие же кроссовки.
Что это значило тогда, сейчас не объяснить. Наверное, можно сравнить, как если бы родители подарили мотоцикл или небольшой автомобиль.
Это был шанс. Но как к нему подобраться? Димка костюм, скорее всего, не даст, и где взять нужные слова? Ладно, трусами нас делает раздумье.
– Димка, дай сигарету.
– Держи.
– Димка, дай костюм.
"Нельзя, конечно, так поступать с товарищами", – подумал Олег, когда Димка выпустил дым через уши, а из глаз ручейками побежали слезы. О каком костюме речь, понятно было без объяснений. Ещё не до конца прокашлявшись, сдавленным голосом, он сказал:
– Ты охренел? Я его сам ещё ни разу не надевал.
Олег быстро, стараясь не растерять лидирующего положения в диалоге, объяснил, что телеграмма, мама, срочно, увала нет, костюм – единственное решение, а в своём на вокзале заметут на раз, а на два вытурят из училища насовсем. Димка внял, хотя ещё до конца не поверил, что вот так вот просто, своими руками он сам отдаст ни разу не надёванную драгоценность, и взбрыкивал и пытался что-то сказать или сделать, чтоб как-то остановиться, чтоб это оказалось просто шуткой, сном, розыгрышем. Он долго искал ключ от чемодана, делал вид, что забыл, куда спрятал, потом опять курил, ходил в туалет, с кем-то заговаривал. Олег был неумолим и не отставал ни на шаг. Молча. Все слова были уже сказаны, и любое могло запросто оказаться лишним.