- Когда у людей появляются дети, они перестают называть друг друга по имени. Они зовут друг друга "мама" и "папа"...
- Не думай об этом, Сэцуке. Если это для тебя важно...
- Нет, - Сэцуке делает шаг вперед, трет ладошкой блестящую табличку. - Нет, не важно. Я знаю, что должна чувствовать. Об этом написано в книгах. Я должна чувствовать скорбь. Я должна плакать и кричать: "Мама!", но во мне ничего нет. Пустота.
- Каждый испытывает скорбь утраты по-своему, - Ошии кладет руку на плечо девочки. - Не обязательно плакать. Можно что-нибудь вспомнить, например. Что-то очень дорогое для вас обоих, веселое или грустное. Этого будет вполне достаточно.
- Нет... нет... нет!!! - страшно кричит Сэцуке и пинает столбик, колотит по нему кулаками, а затем сползает вниз. Плечи ее трясутся. - Нет...
Они чужие друг другу. Ошии тоже не чувствует, только не скорбь, а - сострадания к несчастной... к несчастному... Как ЭТО назвать?! Кукла? Марионетка? Клон?
Он сейчас может только холодно говорить, безуспешно пытаясь имитировать сочувствие:
- Сэцуке, Сэцуке, прошу тебя, не надо... Все будет хорошо, Сэцуке...
Девочка сидит на ледяной земле, уткнувшись лбом в могильный столбик. Ветер шевелит ее короткие волосы, как будто поглаживает, утешает, отвлекает от той бездны отчаяния, в которую смотрит Сэцуке. Еще эта бездна называется беспамятством.
- Я ничего не помню, - говорит Сэцуке. - Я пытаюсь хоть что-то вспомнить о маме, о тебе, но ничего не получается. Лишь холодные факты. Как будто читаю написанную равнодушным писателем книгу о моей жизни... Родилась в семье... Мать зовут... Отец занимается... Даже в могильной табличке больше тепла воспоминаний, чем во мне!
- Пойдем, Сэцуке, пойдем домой, - не выдерживает жалоб куклы Ошии. Что ж, и куклы умеют страдать, если в животе у них установлен специальный прибор для имитации страданий.
Он пытается поднять девочку на ноги, но она безвольно висит на его руках, словно и вправду марионетка с оборванными нитями. Ошии подхватывает ее на руки и идет прочь с кладбища.
В машине Сэцуке становится легче.
- Что со мной было, папа?
- Ты очень расстроилась, Сэцуке. Так тоже бывает...
7
- Это бред, наваждение, обман.
- Разве ты не чувствуешь мое тепло?
- Я видел, что ты умерла...
- Ты так веришь собственным глазам?
- А чему мне еще верить?
Пустая комната наполняется их теплом и шепотом. Круглое лицо Бананы, такое реальное, живое, близкое нависает над Ерикку.
- Верь самому себе. Верь своим чувствам.
- Мне очень жаль, что так все получилось, Банана.
- Только так и должно было получиться, мой глупый Ерикку.
- Скажи еще раз.
- Что? Что сказать?
- "Мой глупый Ерикку". Повтори.
- Мой глупый Ерикку, мой глупый Ерикку, мой глупый Ерикку. Достаточно? - Банана улыбается.
- Нет. Я бы слушал тебя целую вечность.
- И она у нас будет, мой глупый Ерикку.
Его руки гладят ее теплое тело. Разве сон может быть настолько реален?!
- Я знаю, что попал в ловушку, Банана. Они все-таки меня поймали.
- Кто? Кто тебя поймал, мой глупый Ерикку? О какой ловушке ты толкуешь?
Ерикку с силой отстраняется от Бананы и садится. Смотрит в темноту. Вокруг все та же пустая комната умершей девушки. Девушки, которая умерла по его вине, но которая почему-то все еще рядом с ним. Достаточно протянуть руку...
Он знает, как такое называется. Суккуб. Демон, принимающий обличье любимого человека, тварь, паразитирующая на человеческих чувствах.
Ерикку оглядывается. В полумраке загадочно светится женское тело. Как же она красива! Он приклеен к ней, привязан тысячью канатами, прикован тысячью цепями, он оказался слаб, глупый Ерикку.
- Ты выдумка, Банана. Моя выдумка. Поэтому я сейчас встану, оденусь и уйду. Навсегда.
Банана тихо смеется. Ее забавляют угрозы Ерикку.
- Ты можешь делать все, что хочешь, но только то, что предназначено тебе судьбой, Ерикку.
- Я могу уйти.
- Ты вернешься.
- Я могу убить тебя.
- Ты снова воскресишь меня. Ведь теперь ты - это еще и я.
Под руку попадается ледяной металлический куб. Он обжигает ладонь, из него сочиться стылое дыхание. Ерикку дышит на пальцы, пытаясь их отогреть.
- Жизнь - это то, что не дает нам проснуться, мой глупый Ерикку.
- Не называй меня так! - кричит Ерикку.
- Минуту назад ты просил меня...
- Замолчи! - прерывает суккуба Ерикку.
Банана тоже садится, обнимает его, льнет к его спине ласковой кошкой:
- Я выбрала тебя, Ерикку. Мне был дан выбор, но я назвала тебя. Можешь проклинать свою глупую Банану, но... Ты не представляешь, как там одиноко. Это мир тоски, безысходной тоски, такой невыносимой, что и самая мучительная смерть кажется благословением...
- Замолчи...
Банана еще крепче прижимается к Ерикку.
- Я падала в тоску, захлебывалась и тонула, и мне так хотелось жить, что кто-то все же услышал мой крик. Он был везде и никем. Словно тьма распростерлась вокруг меня... И мы заключили соглашение, Ерикку. Не вини меня.
- Я не виню тебя.
- Я всегда была слабой и беззащитной.
- Ты была сильной!
Банана щекой потерлась о его плечо.
- Спасибо за ложь. Порой даже ложь приятна. Но я никогда не была сильной. Посмотри вокруг. Я выискала самую безопасную щель и забилась в нее. Я стерла себя из жизни. Ничто не держало меня нигде на этой стороне света. Я могла сделать шаг в любую сторону и исчезнуть, как тень.
- Ты была смелой. Ты всегда была смелой. Охотники за привидениями всегда отъявленные смельчаки!
Банана помолчала.
- Ты ничего не знаешь, Ерикку. Для того чтобы узнать, надо умереть... Когда мир был создан, то не существовало никаких демонов, вампиров, привидений, суккубов. Были только люди. Плохие или хорошие, добрые или злые, но они были обычными людьми. У них имелась душа, которая сама источала аниму. Каждый из нас когда-то творил собственный мир.
- Это все сказки, Банана.
- Нет ничего правдивей сказок, особенно - страшных сказок, мой глупый Ерикку.
- И что же случилось дальше? Люди, как всегда, согрешили против установленного богами порядка?
- Люди не умели грешить. Согрешили боги. Когда совершилось самое первое убийство, тогда и возник мир.
- Даже на небесах живут преступники, - усмехнулся Ерикку.
- Да. Убийцы. Наверное, поэтому мир и подошел к собственному концу.
- А как же люди?
- Душа постепенно теряла способность творить. Чем взрослее становился человек, тем меньше анимы он источал. Тот, в котором уже не было собственного источника анимы, превращался в голема - в пустую скорлупу, глиняного болвана, подобного тому, которого боги когда-то и вылепили из красной земли. Но некоторым из болванов удается заполучить в свое владение аниму... Но они все равно уже не становятся людьми. Их ты и убиваешь.
- Что ж, хоть чем-то полезен и я. Но зачем ты мне это рассказываешь?
- Потому что дальше будет только хуже. Големов уже сейчас становится все больше, а значит, появляется больше всякой нечисти - жутких порождений мертвых душ.
- Ну и что? Мир умирает, и то, как он умрет, уже не столь важно, - сказал Ерикку.
- Важно не только начало, мой глупый Ерикку. Еще важнее - конец, ведь за ним все равно последует новое начало.
- Мне безразлично. Мне все равно, что будет завтра. От меня ничего не может зависеть в мире. Я - чересчур маленький винтик в разлаженном механизме. В какую бы сторону я не повернулся, машину это не отладит.
- Ты ошибаешься, мой глупый Ерикку, ты ошибаешься. Именно от нас с тобой и зависит завтрашний день. Именно от нас зависит - сможем ли мы вновь склеить разбитый в вдребезги мир, или продолжим существование каждый в собственном кошмаре.
Ерикку освободился от объятий, встал и начал собирать разбросанную по комнате одежду.
- Ты вернешься, - сказала Банана. - Ты обязательно вернешься.
- Нет, - ответил Ерикку. - Нет.
Но когда он повернулся к постели, там никого не было. Лишь дырчатый куб валялся среди складок тонкого одеяла.
8
Сэцуке лежала в кровати и смотрела в потолок. Слишком гладкий, чересчур идеальный, чтобы глаза могли прекратить бесцельные блуждания и за что-то зацепиться - за крохотную трещинку, выступ, пятнышко. День начинался и заканчивался. Розоватый утренний сумрак превращался в унылую полутьму, которая лишь по недоразумению называлась днем, а затем разливалась чернильная темнота, которую не могли разбавить ни одна лампа.
Иногда она прислушивалась к звукам за окном. Осенняя капель, свист и завывания ветра, выметающего последние остатки давно минувшего и уже всеми забытого лета. Шумели машины, невнятно бормотала уличная реклама. Чужой, незнакомый мир простирался вне дома, но еще более чужой и еще более незнакомый мир незаметно поселился внутри.
Внутри тоже бушевал ветер, лил дождь, и день был столь короток, что казался лишь частью ночи, странным всплеском на ее маслянистой агатовой поверхности.
Сэцуке теснее прижимала к себе Эдварда, как будто старалась спрятаться где-то внутри его мягкого тела, однако и это не помогало.
Но хуже всего были сны и воспоминания. Человек не может жить без воспоминаний. Как поняла Сэцуке, если ничто не отвлекает, если внешний мир забот не стучит настойчиво в твои мысли, то ты неизбежно начинаешь тонуть в воспоминаниях. Если они у тебя, конечно, есть.
- Сэцуке, - зовет папа, вновь заглядывая в ее комнату, но не решаясь войти, - Сэцуке, будешь чай?
- Нет.
Шаги удаляются и замирают на кухне. Еле слышно шипит чайник, звенят фарфоровые чашки. Папа, должно быть, один садится за стол, наливает себе чай и смотрит на его коричневую поверхность, где плавают крохотные пузырьки.
Между ними воздвигнута прозрачная, но непреодолимая стена. Они могут видеть друг друга, могут слышать друг друга, но холодная гладкая поверхность предохраняет каждого из них от случайного касания друг друга. Это лишь видимость, что Ошии и Сэцуке живут в одном доме. На самом деле их миры не имеют ни одной общей, пусть и самой крохотной, точки.
Что-то разделяет их души. Страх. Абсолютный страх.
- Сэцуке, я хочу съездить в магазин. Может, поедешь со мной?
- Нет. Я лучше полежу.
- Тебе купить что-нибудь вкусненького?
- Нет. Я ничего не хочу.
Дом пустеет. Сэцуке остается одна. Душевное одиночество дополняется одиночеством физическим. Тени друзей, знакомых, малознакомых и вообще незнакомых людей кружатся серым хороводом вокруг Сэцуке, тянут ее в разные стороны, но ни одна из них не сможет приоткрыть дверь памяти. Памяти, которой нет.
Иногда звонит телефон. Ее телефон. Звук настойчивости и упорства. Словно крохотный паровозик выпускает тоненькую струйку пара, воображая себя хоть и неторопливой, но могучей машиной. Надпись, сложенная из крошечных квадратиков, подсказывает - это из класса. Кого-то обязали позвонить бывшей соученице и сказать несколько необязательных слов. Лучше не надо. Рука безвольно падает на простыню, телефон соскальзывает на пол и лежит там бесполезной игрушкой.
Пахнет сладким. Ванильно-сладким. Входит папа и ставит рядом большое блюдо с пирожными. Крем всех оттенков, хрустящая корочка, шоколадная глазурь.
- Попробуй, Сэцуке. Должно быть вкусно, - точно стараясь подтвердить свои слова, Ошии берет одно пирожное и надкусывает его. Сыпется сахарная пудра. - Здорово! Очень сладко! Возьми, Сэцуке, тебе понравится.
Сэцуке отворачивается к окну, где на полочке сидят маленькие игрушечные зверьки и таращатся на нее глазками-бусинами. Снова темно. Если приглядеться, то в черном зеркале ночи можно увидеть лежащую в кровати девочку.
Запах сладкого сменяется запахом лекарств. Врач берет ее слабую руку и считает пульс. Ставит градусник. Слушает.
- Дыши... дыши... не дыши... теперь вот так... дыши...
Разве врач не знает, что Сэцуке умеет дышать, умеет подражать глупым движениям грудной клетки, как будто надуваешь саму себя, словно воздушный шарик, а потом выпускаешь из себя все тот же воздух, старательно двигая ноздрями? Это первое, чему учат кукол. Кукла должна уметь изображать из себя человека.
- Температура нормальная... давление отличное... никаких шумов в легких и в сердце нет. Я думаю, что причина не соматическая. У вас какие-то проблемы в семье? Может быть, в школе? Ах, вот оно что... Соболезную, господин Ошии. Это многое объясняет... Потеря матери... Здесь я бессилен. Попробуйте проконсультироваться с детским психологом. Я оставлю вам адрес. Она действительно очень хороший специалист. Всячески вам рекомендую.
Врач. Детский врач. Психолог. Детский психолог. Один лечит тело, другой лечит... душу? Разве душу можно лечить? Что такое вообще - душа? Есть ли она у Сэцуке? Врач ничего не заметил. Телесно - она самая обычная девочка-подросток. Может быть, специалист по детской душе заметит какое-то отличие?
...Извините, господин Ошии, но я не обнаружила у вашей дочери души. Вы уверены, что она ваша дочь? Вы уверены, что она человек?...
Когда сила Творцов извлекает тело человека из полиаллоя, когда сила Творцов вкладывает в него одну из шестисот тысяч сотворенных душ, тогда на свет появляется беззащитное существо. Оно несет внутри себя слабый источник анимы, который преображает тот крохотный участок пространства и времени, что он занимает. Мир - ничто. Лишь человек рождает его каждое мгновение собственной жизни. Человек - кровоточащая душа.
Но человек - та же заводная игрушка, что и Сэцуке. Вскоре завод заканчивается, пружина ослабляется, душа пылится в забытом уголке, и лишь красная глина, высыхающая, трескающаяся при каждом движении, отваливающаяся кусками, воображает, что она и есть человек. Собственные воспоминания обманывают ее.
Затем... затем все прекращается. Тело безжалостно разбивается на куски и попадает в лимб, душа возвращается в круг сфирот и дожидается нового рождения.
Почему душ создано так мало - шестьсот тысяч? Значит, кому-то их не хватает? Ведь людей - сотни миллионов. Почему же Творцы не позаботились и не наделили каждого даром творить собственную судьбу? Не плыть по течению безвольной щепкой, а самому выбирать направление в потоке реки?
- Спи, Сэцуке, - папа поправляет одеяло, но поцелуя в лоб не будет. Сэцуке знает. Папа тоже знает. - Спи.
Сколько же можно спать, Сэцуке? Не пора ли проснуться?
9
С верхнего этажа административного здания "МЕХ" открывается вид на часть обширной территории, принадлежащей корпорации. Приземистые корпуса лабораторий и сборочных цехов, бетонированные полусферы испытательных комплексов, редкие кубики гостевых домиков, запутанная вязь многоуровневых дорог, словно клубки змей, выползающие из подземного гнезда, чтобы погреться под скудным теплом близкой зимы. Внутри сложного, запутанного механизма двигаются потоки людей, отливаются детали и монтируются машины, но то лишь внешнее движение, феноменальное проявление воли и идеи, идеи и воли.
- Мы в целом довольны, господин Ошии, тем, как реализуется руководимый вами проект. Заказчик уже ознакомился с результатами первых тестов, - голос господина Фуджитсу, несмотря на старческие обертоны, звучит твердо. - Но заказчик настоятельно рекомендует, да, господин Ошии, именно так - настоятельно рекомендует ускорить работу по прототипам.
Ошии вздохнул, но промолчал. Кабинет высшего руководства не то место, где следует высказывать собственные возражения. Здесь лишь внимают указаниям, исполняют их, а затем в длинных служебных записках терпеливо и вежливо объясняют, почему данное указание оказалось ошибочным.
Господин Фуджитсу посмотрел на лежащий перед ним листок:
- Вы просите дать вам пять дней на подготовку следующей серии экспериментов по Исрафилу?
- Да, господин Фуджитсу, - смиренно сказал Ошии, прекрасно понимая, что сейчас последует. Последует урезание. Будет грозно заявлено, что результаты должны лежать на столе Совета еще вчера, и вообще, господин Ошии, вы возитесь с проектом, вы не прилагаете усилий, вы не заинтересованы...
Но господин Фуджитсу ничего такого не сказал. Более того, господин Фуджитсу изволил задуматься, наморщив лоб и разглядывая в окно индустриальный пейзаж.
Ошии тоже посмотрел в окно. Жаль, что у них нет труб. Высоких, толстых, изрыгающих черный дым труб. Чтобы все вокруг скрылось под плотным слоем сажи. Или длинных, толстых труб, отрыгивающих смрадную жидкость в протекающую рядом речушку. Так было бы честнее. Так было бы сразу видно, откуда исходит угроза городу. Сейчас же все чистенько, стерильно, кое-где даже рассажены деревца и разбиты клумбы.
Конвейерные линии, агрегаты синтеза, электростанции и прочие части механического организма не только корпорации, но и всего мир-города убраны внутрь стального основания. Мало кто знает, что Хэйсэй вообще не касается почвы. Колоссальный город каким-то невозможным чудом парит, левитирует над озером анимы, где сосредоточены все мировые запасы волшебной субстанции. Дома, сады, сами люди - лишь тонкий слой, покрывающий титанический механизм, созданный чьей-то извращенной фантазией или не менее извращенным злым умыслом. Кто знает, что будет, если однажды кто-то все-таки заведет это устройство, запустит его?
- Хорошо, господин Ошии, три дня - максимум из того, что я могу вам разрешить.
Три дня? Отлично. Это в три раза больше того, на что Ошии реально рассчитывал.
- Корпорация многое ждет от проекта, господин Ошии. Очень важно, чтобы он успешно реализовался.
- Я понимаю, господин Фуджитсу. Мы сделаем все, что в наших силах, а также то, что пока выходит за пределы наших возможностей, - Ошии встал и поклонился.
- Именно на это я и надеюсь, господин Ошии.
Акуми все еще дожидалась его в коридоре.
- Долго вас там продержали, господин Ошии. Здорово попало?
Они встали на эскалатор, который вел на нижние уровни. Рассеянный свет дождливого дня постепенно заменялся искусственным освещением ртутных ламп, а фимиам административного корпуса с отчетливым привкусом пыльных бумаг, ароматизированного воздуха и свежесваренного кофе вытеснялся запахами нагретой пластмассы, горячей смазки и раскаленного металла. Шумпоглотители остались наверху, и уши заполнились уже привычным гулом работающих механизмов.
- Господин Фуджитсу нас торопит, Акуми, - объяснил Ошии. - Считайте всех мобилизованными. Никакой личной жизни, только работа. Ночевать будет тоже здесь.
- Вы все равно так и делаете, господин Ошии, - сказала Акуми. - Господин Фуджитсу несправедлив к вам. Он не должен злиться!
- Запомните, Акуми, - предупредительно поднял палец Ошии, - руководство никогда не злится. Для них это чересчур приземленное чувство. Руководство гневается. Гневается!
- Мне все равно, - упрямо сказала Акуми, - злятся они или гневаются. Но они несправедливы! Если бы они видели, сколько сил вы вкладываете в общее дело! Вы давно могли бы претендовать на пост руководителя департамента, господин Ошии.
Ошии зевнул.
- Спать хочется, - объяснил он Акуми. - Ужасно хочется спать.
- Вам все равно нужно ездить домой, господин Ошии. У вас там дочь.
- Да, конечно. Сэцуке нельзя сейчас оставлять одну.