Странная, причудливая история, основанная на старинной германской легенде, известной нам по сказке братьев Гримм "Белоснежка и Краснозорька".
Когда становится по-настоящему плохо - в человеческую судьбу вторгаются загадочные силы…
Молодая женщина, ставшая жертвой насильников, переносится в мир фейри Лонгфилд - мир, где предстоит расти ее дочерям Бранзе и Эдде.
Однако кроме миров людей и фейри существуют и миры иные.
Из одного приходит Зло - из другого Добро…
Марго Ланаган
Лакомые кусочки
Моим сестрам Сюзи, Джуд и Аманде
Пролог
Многие попросту назвали бы ее бесстыжей распутницей. А я был только рад, что она не строила из себя недотрогу. Рядом с ней и я перестал стесняться. Теперь я знал, как прогнать смущение, едва оно пробовало высунуть свою белесую одноглазую голову.
И удивила же она меня, Грязная Энни. Я и не подозревал, что девчонки тоже могут такое испытывать. Везет же: их-то желаний ничто не выдает. С виду оно не скажешь, какова девица, горячая или ледышка; только если она извивается под тобой, как Энни, болтает непристойности и вешается на мужчин, тогда да, понятно.
Мы с ней лежали в рыхлой норке из сена, уже почти развалившейся от наших жарких объятий, и оба походили на плоды нечестивого смешения златокудрой деревенской красотки с ежом. Я счастливо смеялся, и Энни тоже хохотала, радуясь моему смеху.
- Клянусь божьей матерью, - сказала она, - ты снаряжен не хуже рослого парня, хоть и карлик!
- Не такой уж я и карлик, всего чуть-чуть ниже тебя, - отозвался я, блаженно улыбаясь. Меня не задели слова Энни, да и ничьи бы не задели - в такую ночь! Даже если Шейкстиг застукает нас, осыплет бранью и высечет кнутом, я и то останусь парить в небесах. Пусть попробует.
В сене было тепло, в самый раз, чтобы лежать голышом, воздух обтекал меня ласковым шелком. Сгустившиеся лиловые сумерки укрыли нас от чужих взглядов. В вышине там и сям сверкали нарядные звездочки, ну да я не против, пускай смотрят на нас. Вокруг неслышно порхали мотыльки. Их крылышки посеребрило сиянием звезд, последними лучами уходящего дня и еще отблесками фонарей Шейкстига, который поторапливал последних стоговальщиков на другом конце поля. Мотыльки плясали низко над землей, будто туман, танцующий туман, - большие и маленькие, как снежинки на ветру. Такое множество их летало, точно сам воздух ожил, переполнившись этими мелкими созданиями, и брызнул ими во все стороны.
Все обрело свой смысл: и девушка, которую я прижимал к груди, и то, что произошло между нами. Я понял, чего не разумел раньше: зачем всякому существу в мире придумана пара, мужчине - женщина, быку - корова, петуху - курица. И самец, и самка должны отдать себя друг другу, чтобы продолжиться на этой земле, а не исчезнуть без следа, терзаясь одиночеством в тюрьме своего тела и духа. Мотылек - и тот льнет к мотыльку. Мотылек к мотыльку… Поглядите, как они трепыхаются, подают друг дружке понятные им одним знаки, заворачивают крошечные усики, радуясь близости.
- Господи, Энни, - прошептал я. - Из чего ты сделана? Сплошные пещеры и огненная лава!
- И верно, - засмеялась она тихонько, чтобы ее не услыхали снаружи и все звуки остались в этом сене, пропитанном негой и благодатью. - Верно!
Насмеявшись, мы притихли. Можно поваляться еще немного, пока подручные Шейкстига не начнут всех созывать, ведь скоро надо возвращаться в приют.
- Погоди-ка, - произнесла Энни. Никогда раньше я не слыхал в ее голосе столько ласки и нежности, девка-то она разбитная и бойкая. - Закрой глаза.
Она сама накрыла мне веки влажными кончиками пальцев, которые до сих пор густо пахли нами и нашими утехами, соками тех мест, что я недавно открыл.
- Эй, ты что задумала? - спросил я. Впрочем, пусть делает что хочет.
- Шш - ш. - Пахучие пальцы вывели у меня на лбу знак, затем другой, третий. Энни рисовала и рисовала.
- Это буквы? Мое имя, что ль?
- Шш-ш. - Она продолжала свое занятие.
- Да пиши, пиши.
- Помолчи, Дот, не то схлопочешь! - проворчала Энни беззлобно, увлеченная выведением воображаемых знаков.
Так она меня усыпила, и во сне я поднялся на ноги, а сено куда-то подевалось. Стоял белый день, на поле было полным-полно стоговальщиков, но все они, и мужчины, и женщины, оказались такими же коротышками, как я. По правде сказать, среди них я даже выделялся ростом и пригожестью. "Дот! - звали они. - Где Дот? Нам нужна его помощь у подводы. А, вот же он!"
От меня ждали того, что обычно делал Шейкстиг - указаний, кому чем заниматься. Я чувствовал всеобщее уважение. Люди внимательно слушали меня и выполняли все приказы. Молодые девушки лукаво стреляли глазами в мою сторону, и кое-кто из женщин постарше тоже. Стоило мне подмигнуть, и любая из них затащила бы меня на сено точно так же, как сегодня вечером я уложил Грязную Энни.
- Пора, Дот! Старик Шейки уже близко, - шепнула она мне в ухо.
Когда я очнулся, поле скрывала тьма, а Энни торопливо подтягивала мне штаны. Шейкстиг набросился на нас, ругаясь и размахивая кулаками. Все слилось в сумасшедшую круговерть: последние взмахи вилами с сеном, крики, кажется, несколько подзатыльников. Потом суета закончилась. Мы с Энни сидели в повозке, прижатые друг к другу так тесно, что вполне могли повторить наши шалости, не опасаясь быть замеченными.
- Что ты со мной сотворила? - промурлыкал я, сидя чуть ли не на коленках у Энни.
- Э-э, не знаешь, как это называется, дурень? - рассмеялась она.
- Да нет, после. Ты гладила меня по лбу, и я уснул.
- Сама не ведаю, - призналась Энни. - В последние месяцы эти штуки просто распирают меня изнутри. Потеха да и только, правда? Тебе понравилось?
- Понравилось? Если б я мог попасть в это место и остаться там навсегда, я был бы счастлив, как король посреди своей сокровищницы.
- Хм-м… Вряд ли.
- Правда-правда, я был бы страшно счастлив.
- Да нет, я просто сомневаюсь, что сумею перенести туда кого-нибудь. Пожалуй, однажды у меня и получится. А пока я могу только показать… - Энни выглядела уставшей и серьезной как никогда. За ее спиной в щелях дощатых бортов повозки мелькали серые камни и придорожная трава.
Бимер склонился надо мной и выпучил глаза.
- Эта покажет кому угодно, - ухмыльнулся он. - Ты ей, она тебе, а если хорошо попросишь, еще и потрется об тебя своим добром.
- Болван! - расхохоталась Энни и пихнула Бимера в плечо. - Мы совсем не про то говорили!
- A-а, ну тогда другое дело, - успокоился он и сел на свое место.
1
Отец возился с огнем. Возился долго, потом вдруг резко встал.
- Принесу еще дров.
"И чего злится? - недоумевала Лига. - Или чем-то озабочен? Странный он какой-то".
Яркий свет снежного дня хлынул в дом, выстуживая воздух. Отец хлопнул дверью, и внутри опять стало тепло и уютно - уютно оттого, что он ушел. Оставшись одна, Лига сделала глубокий вдох и медленно, осторожно выдохнула. Лишь в такие короткие мгновения она могла побыть наедине с собой.
Уже на следующем вздохе она поперхнулась. Открыла глаза. Ядовитый серый дым извивистыми клубами валил из печи. Ну и смрад! Что за гадость попала в огонь?
Кашель оказался таким нестерпимым, что Лиге пришлось отложить в сторону циновку, которую она плела. Все ее тело сотрясалось в жутком приступе. А потом низ живота пронзила боль, острая, как если бы его проткнули иглой, обжигающая внутренности. Боль опоясала Лигу, скрючила пополам, не давая вздохнуть и откашляться. Перед глазами заплясали искры, но не от огня - в густом дыму его совсем не было видно. Да что же это такое?!
Боль отступила так же внезапно, как и началась. Позволила Лиге подняться, пошатываясь, добрести до двери и распахнуть ее. В животе было горячо, словно в нем плескалась лава - жидкая, пугающая, готовая вот-вот снова вскипеть.
Отец уже шел назад от поленницы с охапкой дров в руках. Его лицо исказила злобная гримаса:
- Ты что тут делаешь? - Изо рта вылетали белые облачка пара. - Я не разрешал тебе выходить. Марш в дом!
- Я не могу там дышать… - Холодный воздух попал в горло Лиге, и она опять закашлялась.
- Тогда не дыши! Закрой дверь! Весь дым уже выпустила, все тепло! - Отец бросил дрова на снег.
- Может, труба обвалилась?
Лига хотела отойти подальше и взглянуть на крышу, но отец, перепрыгнув через груду дров, накинулся на нее. От неожиданности она растерялась, да и горячая лава внутри не давала сопротивляться. Низкая соломенная крыша, обвешанная острыми сосульками, вдруг устремилась Лиге навстречу, мелькнул кусок тяжелого неба, дверь с грохотом захлопнулась. Лига лежала на полу. После яркого блеска снежных сугробов глаза с трудом привыкали к темноте. В горнице клубился чад. Снаружи отец что-то сердито орал - Лига не могла разобрать слов - и по одному швырял поленья к двери.
Лига закрыла нос и рот локтем, но было поздно, она уже наглоталась дыма. Он добрался до самых дальних клеточек ее тела, скрючил свои призрачные темные пальцы, цепкие и костлявые, и принялся выворачивать внутренности Лиги наизнанку.
Время растягивалось и сжималось. Она сама словно бы растягивалась и сжималась. Боль придавила Лигу к полу, боль и еще стук бросаемых к порогу поленьев. Па глухо ругался на улице. Кажется, он не переставал ругаться ни на минуту.
Началось это давно, Лиге тогда не исполнилось и тринадцати. Отец бранил ее и ворчал без конца; Лиге просто-напросто приходилось терпеть, когда недовольство отца поднималось черной волной и опять уходило вглубь, словно огромная рыба или гигантская водяная змея. Живот Лиги снова скрутило, и на какое-то мгновение исчезло все, кроме обжигающих спазмов. Дым разъедал глаза и рвал горло.
Затем боль ожила, переросла в желание вырваться наружу. Собравшись с силами, Лига подползла к двери, ткнулась в нее плечом, слабо ударила кулаками. Па все еще там или ушел, посадил ее под замок?
- Если не выпустишь меня, я нагажу прямо на пол!
Снаружи что-то происходило, слышались глухие удары, стук падающих деревяшек - теперь в некотором отдалении от дома. Узкий луч света прорезал пелену чада. Лига рванулась вперед, спотыкаясь о сваленные в кучу поленья, мимо Па, мимо его перекошенного лица.
Однако она опоздала: морозный чистый воздух не стал спасением; в животе у нее что-то оборвалось. Если она побежит, то внутренности вывалятся на снег. По ногам уже течет… Нужно плотно сжать бедра, чтобы удержать это, и в то же время не останавливаться, спешить - туда, туда, к лесу, на обычное место, где положено справлять нужду.
Лига не добралась до опушки. Рухнула на колени в снег. И так велико было потрясение от того, что она только что лишилась части самой себя, своего объятого пламенем естества, что Лига почувствовала себя выпотрошенной. Она совсем не ощущала своего тела ниже пояса, под юбкой. Хотя нет, постойте: вот крепкие бедра; ноги тоже на месте, одна и другая, синие от холода ступни. Лига осторожно попыталась подняться с закоченевших коленок; сгорбив спину, села на корточки. Перед ней мрачно высились черные деревья, снег блестел так ярко, что слепил глаза. К горлу подступила тошнота. Лига начала давиться, но изо рта вытекла лишь тягучая струйка слюны. От прокатившегося по телу спазма, однако, ее чрево извергло еще что-то.
Скрючившись, Лига тяжело дышала. Наверное, она превратилась в какое-то животное, если судить по звукам; окончательно опустилась по сравнению с тем временем, когда была жива Ма. После смерти матери все пошло под откос: вместо достатка - нищета, вместо дома в городе - полусгнившая хибара на отшибе, вместо спокойствия - вечный страх. А сегодня, конечно же, достигнуто самое дно - Лига, будто дикий зверь, корчится на снегу, и сердце ее разрывается от ужаса.
Вместе с последним позывом на рвоту из чрева Лиги вывалились остатки внутренностей. Она упала на колени, согнулась пополам и приготовилась умереть.
Однако смерть не пришла за ней. Снег обжигал лоб и колени, а теплая масса под юбкой начала остывать. Лига попыталась встать. Сперва коленки не хотели разгибаться, поэтому ей пришлось встать на передние… лапы - да, лапы или клешни, - и уже из этого положения поднять зад.
- О господи! - с трудом ворочая языком, тихо воскликнула она. Между алыми следами лежала блестящая темно-красная кучка внутренностей. Лига опустила глаза на свои ступни: лилово-желтые, окоченелые, безжизненные и мокрые от тающего розового снега.
Мозг сверлила одна-единственная мысль: надо возвращаться домой. Шатаясь, Лига побрела к хижине - с тяжелой головой, перепачканными слизью и кровью бедрами, онемелыми ногами. Опустошенная, она оглядывалась назад, словно боялась, что это последует за ней по ее кровавому следу.
Лига едва коснулась двери, как на пороге вырос отец.
- Что это с тобой? - спросил он, уперев руки в бока. Воздух в хижине был теплый и чистый. За спиной отца в очаге весело плясал заново разведенный огонь. Па так никогда ее и не впустит?
- Не знаю. Из меня что-то выпало.
- Что там из тебя "выпало", дурища? - рассердился отец. - Сама сказала, что пойдешь по большой нужде!
- Что-то другое, - нерешительно сказала Лига. Отцовское презрение, как обычно, заставило ее усомниться в собственных словах, собственной памяти. Па стоит перед ней, такой же, как всегда, и дом никуда не делся, и все вокруг привычно. Вот лежит аккуратно сложенная циновка. "Возьми меня, - словно просит она. - Берись за работу, не теряй времени!"
- Что мешкаешь, заходи! - буркнул отец. - Топчешься, как корова, весь жар из дома выпустила. - Он махнул рукой, загоняя дочь в дом.
Слава богу, Па не дотронулся до нее, этого бы она сейчас не выдержала. В тепле, конечно, хорошо, но лучше уж смерть в сугробе, чем такая жизнь, полная окриков и попреков.
Лига вымылась, привела себя в порядок. На самом деле она ничуть не изменилась, разве что чувствовала себя немного вялой, да внизу живота покалывало, а между ног слегка подтекало. Отец, стоя спиной, напевал себе под нос. Лига медленно, нерешительно подошла к столу и будто во сне начала готовить ужин: чистить дикую морковь, разрывать на полоски вяленое мясо. Все казалось ей странным: и овощи, и ножик в руке, точно она занималась стряпней впервые.
Па, продолжая напевать, вышел помочиться. Его не было довольно долго. Лига очистила последнюю луковицу и нарезала ее. Источающие крепкий аромат ломтики блестели, точно кристаллы соли или драгоценные камни.
Когда отец вернулся. Лига вздрогнула, нож в ее руке замер над столом.
- Стряпаешь мясо с овощами? Сейчас принесу снега, будет чистая вода. - Па раскраснелся, его щеки горели от возбуждения.
Не оборачиваясь, Лига услышала, как отец взял ведро и опять вышел.
- Вот и я! - громко объявил он, повесил ведро на крюк над огнем и поворошил поленья. - В зимний вечер нет ничего лучше теплого очага и тушеного мяса!
Довольный, Па снова упер руки в бока. Лига с опаской покосилась на его сияющее лицо. Всякая уверенность в том, что она способна здраво судить о вещах, покинула ее. Что ж, отец заново научит ее, шаг за шагом, а ей придется сидеть тихо, не терять бдительности и хорошенько мотать на ус.
Миновала зима: долгие ночи, короткие дни. У Лиги не было ни одной свободной минуты: она постоянно выполняла приказы и требования отца, которые менялись ежечасно. То он брюзжал, что дочь тихо сидит у огня, то негодовал, что Лига суетится вокруг него. Он впадал в бешенство, если вяленое мясо оказывалось пересоленным, и сам же досаливал его в гробовом молчании. Он изводил Лигу, если вдруг у нее случалась задержка месячных, а когда они приходили, обзывал дочь грязной девкой. Прогонял на ветхую выдвижную кровать, а следующим вечером, когда Лига покорно укладывалась на нее, в ярости ревел: "Кой черт тебя туда понес?!"
Лучшими были те дни, когда Па отправлялся в город и оставлял Лигу в покое. С некоторого времени он запретил ей появляться на городских улицах, даже в его сопровождении. "Особенно со мной, - подчеркивал он. - Особенно со мной. Нечего давать людям повод сплетничать по поводу того, как ты выросла и как у тебя выпирает из лифа".
Дома было скучно, но все же не так плохо, как в обществе отца. Его присутствие, даже молчаливое, настолько подавляло Лигу, что зачастую она вообще теряла способность соображать. Пространство вокруг него словно бы вымерзало, и каждый шаг в нем грозил Лиге падением.
В самом конце зимы ей исполнилось четырнадцать. Никто кроме нее об этом не вспомнил. Весна, как обычно, с ходу и широко вступила в свои права, порадовала буйством зелени, цветов, заливистым пением птиц. В апреле месячные не пришли, и на отца попеременно накатывали то припадки злобы, еще более дикой, чем раньше, то приступы угрюмого молчания.
- Где твои краски, мерзавка, где? Выжми из себя хоть каплю! - заорал он как-то вечером, уже после того как попользовался дочерью и откатился в сторону.
- Не могу же я заставить их прийти! - слабо возмутилась Лига.
- Без тебя знаю, черт подери!
- Я думала, ты, наоборот, будешь рад. Сам же говорил, что это скверна. - Лига осторожно переползла на выдвижную кровать.
Голова отца свесилась с края большой кровати.
- Ты и вправду такая дура? - изумленно произнес он.
Пожалуй, так и есть, решила Лига, раз ей непонятно, о чем говорит Па. Она подняла глаза на отца, на смутную бесформенную тень своего невежества. Лига ждала, что он сейчас плюнет ей в лицо - таким долгим и тяжелым было его молчание, - но отец лишь отвернулся, презрительно фыркнув.
На исходе лета он принес склянку с зельем, завернутую в полотно. Вскипятил в котелке и вылил зловонную жидкость в кружку.
- Пей, - приказал отец. - Это снадобье дала мне одна женщина в городе. От него твои кости станут крепче.
Странно, удивилась Лига, неужели у нее ослабли кости? Наверное. Она украдкой бросила взор на свои руки, лежавшие на столе, и замерла, со страхом ожидая услышать хруст костей. Лишь рот ее непроизвольно кривился при виде кружки с вонючим горьким отваром.
Мысль о сохранности дочкиного скелета, очевидно, заботила отца весь вечер: он с неприязнью следил за ней взглядом, хотя Лига старалась двигаться как можно аккуратнее.
- Пойду прогуляюсь, - сообщила она. Если не предупредить, Па разозлится и накричит. Правда, Лига сказала это уже после того, как вышла.
- Никуда ты не пойдешь! - отрезал отец и вскочил из-за стола. - Слышишь? Никуда! - повторил он, высунувшись на улицу.
С какой стати? Лига удивленно обернулась.
- Ни шагу от дома! - Отец хлопнул дверью и вернулся во мрак хижины.
- Почему? Что мне делать дома? - произнесла Лига негромко, чтобы Па не услыхал ее и тотчас не придумал ей какую-нибудь дурацкую работу.
Она дошла до полянки и принялась медленно бродить кругами. Если отец захочет узнать, где Лига, ему придется выглянуть за дверь. Так он и поступил, притом дважды, прежде чем убедился, что дочь не намерена уходить дальше.