2
В последнее время слишком уж часто Мокошь смерчем носилась - не могла себе места найти в небесном саду. Это и люди приметили и между собой обсуждали, тревожились, а иные и к Ладе спешили, чтобы Лада им погадала: не прогневали ли они Мокошь-богиню чем? Чаще всех Яся гадать ходила - так за Утку и Зайца страшилась. И Роска, Калины жена, чуть не всякий день приходила, потому что первенца своего ждала. А если Мокошь во гневе будет, кто же в родах тогда поможет, кто младенца приветит - нить на новое веретенце натянет?
А Родовит сам с собой, без Лады, так решил: жертвы Мокоши и Перуну надо удвоить. Он-то знал, чем богиню прогневать мог!
И все-таки - что же Мокошь? Себе она свой непокой хоть чем-нибудь объясняла? Грядущего ли страшилась, небывалого ли ждала? Или будет вернее сказать: не ждала уже - рыскала, высматривала повсюду? Вот вспорола Сныпяти брюхо, как ножом по рыбине серебристой прошлась, чуть икры из ладейных людей на берег на наметала - а зачем? Вот заметила на березовом склоне Кащея, и ему вдогон понеслась. Обогнула Кащея, подхватила Фефилу - неприметного в рыжей листве, маленького зверька - вихрями ее стиснула, будто зернышко жерновами, потерла да и выбросила - в болото хотела забросить, но промахнулась - на вершине высокой осины очутился зверек. Не любила Мокошь Фефилу, всегда не любила, потому что не знала о ней ничего: ни вода небесной реки, ни след от копытца про Фефилу не говорили. Сколько в них ни гляди, а не видно там было ее!
И когда с неподвластным этим созданием наконец-то разобралась, обратила свой взгляд на Кащея. И хотя обещала Симарглу не вмешиваться в его судьбу, - но Симаргл свое слово уже ведь нарушил! - вот и ей захотелось, раз нельзя подкрутить веретенце, самого его подхватить, завертеть… Или нет, веселее забаву придумала Мокошь - перед самою мордой его коня ком из рыжей листвы слепила и кубарем к близнецам его погнала! И уж так от него боялись отстать оба - и конь, и Кащей - хохотала из смерча Мокошь - так неслись за ним во всю прыть, что опомнились только возле самой пещеры, когда черные волны овец их со всех сторон окружили и стремительно повлекли в кромешную тьму. А Лихо увидела только, что за гость к ним пожаловал, и невод из рук обронила, и гостя нежданного побежала встречать. А Коловул кругами уже носился и овцам своим с рычанием помогал.
Тут и оставила Мокошь Кащея - своим близнецам на забаву - а что дальше делать, не знала - чем бы можно еще непокой свой унять. И домчавшись до неба, стала в клочья рвать облака. А потом уселась на самом пологом и снова богиней сделалась - ясноглазой, пышноволосой, нарядной. Обхватила руками колени да и подумала вдруг: отчего же так весело ей и так страшно? И разве может быть разом и страшно, и весело? Может! Так было уже однажды, когда Велес ее похищал. И предчувствие - да? неужели? - все одежды ее вмиг окрасило в алое и лиловое.
3
А в Селище желтый лист уже все деревья обвесил. А где не был он желтым, был багряным, был рдяным, был золотым… Яся все глаза проглядела - так Утку и Зайца с охоты ждала. Удал уже сколько раз в лес ближний ходил, он и в дальний лес собирался, но туда дела не пускали. А вернее сказать: Родовит. Он теперь всякий день жертвы богам приносил. А тверже руки, чем у Силы с Удалом, не было в Селище ни у кого.
О судьбе кудрявой черной овцы, которая той ненастной, ни на что не похожей ночью сначала в окне показалась, а потом и по дому княжескому засеменила, копытцами застучала, Родовит теперь думал дни напролет. Овца эта в клетке жила, в которой когда-то Кащея держали. И стоило Родовиту мимо клетки пройти, так сразу овца и кричала:
- Бе! - и замолкала на миг, как будто от Родовита ответа ждала, а не дождавшись, опять вопрошала: - Бе?
И тогда Родовит помимо воли своей отвечал:
- Да.
И оттого, что опять выходило: "бе-да" - вздрагивал старый князь. Потому что беды отовсюду ждать можно было. От Утки и Зайца - что не вернутся; а если вернутся, от Ягды тогда - что не примет она ладейного жениха; от Жара - что явится снова да еще Велеса ярость на Селище наведет; а уж какой беды можно было ждать от Кащея, от гнева богов за него - Родовит и подумать страшился… В конце концов так решил старый князь: беду эту надо против овцы повернуть. Беда, говоришь? Вот и будет беда на черную твою голову. В жертву решил Родовит принести злую вещунью - Перуну и Мокоши.
Утро было. Туман над землею стоял - густой, непроглядный. В молоке этом даже овца не черной, а серой была. А если на пять шагов отойти, и белой уже овца становилась. Даже огонь, который Сила развел, серым пеплом казался покрытый. А идолов среди капища словно и не было вовсе. И потому Родовит прямо к ним подошел, уж если глазами нельзя - руками к богам прикоснуться. Овцу Удал на плечах держал. И он же должен был горло ей перерезать. А только послышалось за спиною у Родовита: "Бе!" А потом сразу крики Удаловы:
- Стой! Нельзя! Куда побежала? Боги обидятся!
И всё. Тихо стало над капищем. Только слышно, как Сила с Удалом в белом месиве носятся. А овца себя даже вздохом не выдала. Смешалась с туманом, будто творог с молоком.
- О Мокошь! И ты, чье имя вымолвить разом не хватит сил! - так начал в отчаянии князь и показалось ему, будто гром покатился в ответ - от реки покатился. А потом уже понял: нет, не гром. Это - весельный плеск стена поющая отразила, и умножила, и над Селищем понесла. И тогда закричал Родовит:
- Боги вняли моей мольбе!
И кузнеца с Удалом позвал, велел поскорее на берег себя отнести. Ногами бежать ни сил, ни терпения не было. И торопил их дорогой. А только зря торопил, если даже не видно было, куда и ногу поставить.
Лишь по плеску воды угадал Родовит, что вот она, Сныпять, наконец уже рядом. Лишь по дыханию и по шепоту робкому понял: люди на берегу высоком стоят, много людей - всё Селище, значит. Стоят и не дышат почти, себя потому что выдать бояться, и слушают, как стена умножает незнакомую речь.
"Милто! - шепчет стена. - Отие! - шепчет. - Васарис!"
Потому что люди там, на воде, тоже шепчутся, громкий голос страшатся подать.
И тогда оперся о посох свой Родовит и крикнул что было силы:
- Гости ладейные, дорогие! Вы ли это?
А из белого марева вдруг в ответ понеслось:
- Они самые! Кто же еще?
Яся прежде других догадалась: это Зайца был голос. И закричала:
- Заяц! А Утя?! Он там, с тобой?
- Там я! Тут! Не ори! - точно, Утин был крик.
И когда стена его повторила, Яся без памяти рада была, что еще и еще его голос услышать можно. И заплакала от волнения:
- Сыночек! А что же ты делаешь там?
- Мам…. Мы тут… ну это… для Ягды жениха привезли.
"Для Ягды жениха привезли!" - повторила стена. И еще раз, и снова: "Для Ягды жениха привезли!"
- Какого еще жениха? - это Ягдин был голос - удивленный, негромкий.
А потом слышно стало, как большая ладья носом в берег уткнулась. И от этого люди на ней с волнением загомонили:
- Илеэ каалту! Дйинстур!
И стена растерялась, не знала, что раньше и повторять: слова непонятные, или, может быть, топот тяжелых ног, или звонкий шелест кольчуг? Всё смешало гулкое эхо.
И опять страх и ропот в людей Родовита проник. А тут еще Ягда опомнилась, голос ее громким сделался, будто бы грозным даже:
- Я спрашиваю, какого вы мне привезли жениха?!
И Корень с Калиной по берегу заметались:
- Князь-отец! Не за мечами ли нам податься?!
- Слышно - железо на них гремит!
- Нет, нет! Нет! - из непроглядности возопил Родовит. - Ладейные гости - добрые гости! Князь Родовит приветствует их! И люди Перуна и Мокоши тоже!
- Да, тоже! Приветствуем! - загомонили на склоне, сначала негромко, а потом всё решительней, всё смелей, чтобы страх свой прогнать. - Ладейные гости - добрые гости!
Быть может, дыхание людей, их взмахи и голоса чуть отогнали туман, а может быть, это и ветер подул. А только увидели люди вдруг - как месяц видишь сквозь быстрое облако - чудо, какого не видели прежде, - похожее именно что на месяц небесный.
- Ладья?! - первой Щука вдруг догадалась.
А после уже понеслось:
- Какая! Гляди ты!
- А весел-то сколько!
- Мам, это вправду ладья?
- Ой! Ой! А по дереву-то, смотри, прямо как вышито!
А ладейные люди на берег уже забирались, высокие, бородатые, в кольчугах, в шлемах округлых. А мечи на них были уж такой опасной длины, что даже Сила, кузнец, глаз свой с тревогой прищурил.
- Ладейные гости - желанные гости! - поклонился им Родовит.
И люди им тоже тогда старательно кланяться стали.
Одна Ягда бесстрашно вдоль них побежала, Утку в хвосте у пришельцев нашла, за руку его ухватила:
- Зачем вы их привезли? Зачем мне ладейный жених?
Утка прежде глаза опустил, а после ответил негромко:
- Потому что Кащей, получается… ну, что он не вернется уже. Но ты лучше про это у Зайца спроси! Ага…Точно лучше.
И Ягда, себя не помня, бросилась Зайца искать, и руками людей раздвигала, как воду во сне, когда в проруби тонешь, а вода тебе всплыть не дает.
4
Кто мог подумать, что из Велесова подземелья есть к Нижнему морю лаз? И что лаз это так походит на колодец без дна? И что Велес заставит Жара по мокрым каменным стенам карабкаться вниз? Но так и не скажет: а долго ли - день, ночь или бессчетность дней и ночей?
То ли страх его, то ли скуку развеять - вместе с Жаром Велес и нечисть послал. "Самых храбрых, - сказал, - с тобой посылаю. Береги их! За каждую мне ответишь!"
А как же было за них отвечать, когда трое почти на одно лицо оказались, а двое других хотя между собой и разнились, а только по именам их запомнить было никак нельзя. Сколько Жар ни твердил себе: Лохма, Тыря, Шня, Волокуша, Хлобысть, - но понять, кто же Лохма из них, если все они безволосы, не мог. Если каждой, когда она шмякалась на уступ, так и хотелось крикнуть: "Хлобысть!" Если на Тырю сразу две отзывались!
Но эта забота была не заботой, а так - отвлечением от страха, от пота холодного, от бурчания в животе… Или все-таки Велес дал ему нечисть с собой, чтобы голод в далекой дороге унять? Нет, сказал же: "За каждую мне ответишь".
Время в черном бездонном колодце никуда не текло, не девалось, не прибывало. И поэтому мысли не уходили, не приносились другие, а вертелись все те же: далеко ли до дна? не на погибель ли Велес его послал? и удастся ли, неужели удастся невероятная эта затея?
Вместо времени здесь бежала вода - там и тут звенящими струйками, а то и на голову вдруг обрушивалась - подземная, ледяная. Жар каждый раз от этого вскрикивал, а кто-то из нечисти - кажется, все-таки Шня, - следом насмешливо фыркал. И ведь не цыкнешь, за жабры не схватишь! Потому что нечисть выше Жара ползла - потому что он пламенем путь освещал. Пустит вниз пару огненных струек и уже хоть немного ясней, куда ставить заднюю лапу. И еще ведь болело бедро. Наконечник копья ушел из него вместе с линькой, а вот память в теле осталась. Только вздрогнет на скользком камне ладонь, только уйдет из под задней лапы уступ, и вместе со страхом, боль в бедро возвращалась. Но уж лучше было о боли думать, даже о людях, его предавших, даже о Ягде ему прокричавшей ему: "Не муж ты мне и никто!" - чем с ужасом понимать: не будет у этой бездны конца, выдумал Велес, нет никакого Нижнего моря!
И тут мимо Жара с тоненьким писком нечисть вниз пронеслась - оступилась, должно быть. И вот летела теперь, верещала… Но длилось это недолго. Снизу послышалось вдруг: хлобысть! Но не о камень хлобысть, а шумно и хлестко - о воду. И прочая нечисть тоже это расслышала, залепетала:
- Скоро! Скоро уже!
- Цыть, позорные! - шепотом крикнул Жар. - Ведь разбудим же!
Потому что лаз этот прямо к пещере Дажьбога вел. Потому что Велес велел в тишине ползти, не шептаться. Но сверху опять долетело:
- Давай тоже! И мы!
- Я боюсь!
- А зажмурься!
И с тоненьким визгом возле него пронеслись - все четыре. Он их по плескам считал: плюх, плюх, плюх… И опять же: хлобысть!
А когда обернулся Жар, чтобы вниз посмотреть, - точно, воду увидел. Темную, но не черную! Это Велес его научил: если будет вода хоть немного светлеть - а она всё светлей и светлей становилась! - значит, скоро в пещеру примчится Дажьбог - после долгого дня отдохнуть.
И еще посветлело немного вокруг. И нога - или все-таки задняя лапа? - от волнения соскользнула с уступа и тоже вниз - в хлесткую воду его увлекла.
Люди чувствуют и действуют
1
Чужое чужому рознь! Да и не были им ладейные люди совсем уж чужими, если Мила, родная сестра Родовитова деда, замуж к людям ладейным ушла. И, значит, детей родила. И внуки ее, а может быть, уже правнуки даже - вот они, в чудной ладье к ним приплыли. А то почему бы еще самый славный из них был не с белыми волосами, а с русыми? А другой был и ростом, и голосом, и повадкой, на кузнеца их, Силу, похож. А третий вообще их слова понимал - значит, Мила его научила! И при князе он был его правой рукой, говорил: "Зтой! Кудйа? Пропузтьи! Этйа кньязь!" - потому что в тумане, конечно, столпились люди, шеи тянули, а то и толкали друг друга. Как на ладейного князя было не посмотреть? И до чего же видным он оказался. Ростом был чуть не с Жара! А лицом и улыбкой совсем человек, разве шлем на нем был не такой, как на всех, а клейменный двумя топорами и птицей. Жалко только, что очень он быстро с Родовитом вместе ушел. И еще со вторым из ладейных - люди так его и прозвали: Зтой-Кудйа.
А когда разошелся туман, вот тогда они остальных разглядели - пока те место себе для стоянки ходили искать - и по Селищу, и вокруг по полянам. А потом еще к лесу пошли, веток еловых себе нарубили, а потом на высокий берег вернулись и стали на нем шалаши возводить. Должно быть, поближе к ладье своей быть хотели - и ночью, и днем.
Только речь их чужая немного смущала людей. И что сами они высокие очень и получается так, что все время сверху глядят. И что только сложили себе шалаши, снова в лес без всякого спроса пошли - теперь уже на охоту. А другие выплыли на середину реки и без спроса свой невод в воду закинули. Но только и их понять было надо: изголодались, должно быть, в пути. А Родовит так сказал Ладе с Мамушкой, а за ними уже и все повторять принялись: это Симаргл, не иначе, людей ладейный прислал. Потому-то они и воины все на подбор! Потому-то, чтоб были они невредимы, Симаргл их ладью своим облаком скрыл, будто птенчика - белым яйцом. Одна Ягда этому не поверила. Не будет, сказала, Симаргл против воли ей жениха присылать! А она его не об этом совсем просила.
И до чего же смышленая девушка Ягда была - Зайцу тоже ведь не поверила, будто Кащей уже никогда не вернется. Хотя Заяц ей и оберег показал, и сказал, что нашли его возле пещеры, где Коловул и Лихо живут, где и другие волки стаями бродят, - и не соврал ведь почти! - а только после нашла Ягда Утку и его всё заставила повторить: где нашли, как, кто первым увидел, утро ли было, вечер, дождик ли шел… Послушала Ягда Утку да и сказала: "В другой раз когда врать соберетесь, вы между собой сговоритесь сначала!" А потом еще, к вечеру ближе, нарочно Утку у шалашей ладейных нашла, отозвала в сторонку, спросила:
- Ты Щуку любишь?
- Нет, - сказал и глаза опустил. - Щуку нет… Ее не люблю.
- Вот и славно! Когда стану княгиней, непременно на Щуке тебя женю!
Покраснел Утка с конопушками вместе:
- Это, Ягда, как боги скажут…
- А вот так вот и скажут! - и рукой стала в воздухе посох искать, а когда не нашла его, то ногой ударила оземь. И потом заметила только, что ладейный жених на нее стоит и глядит. Не глядит, сразу видно - любуется ею, потому что во гневе Ягда еще лучше была. И глаза у нее, и щеки еще ярче горели, а уж волосы вихрились и разбегались, будто поле спелое на ветру.
Это Мамушка гостя к ней привела. Поклонилась, точно уже княгине, сказала:
- Ягодка, не откажи! Князь-отец тебе очень уж просит князю ладейному, Инвару, Селище показать.
- Инвару… Зелижче… - так повторил, и зубы свои большущие показал. Полон рот у Инвара зубов оказался. Подумала Ягда: лучше бы не улыбался, - а словами сказала:
- Зелижче? Покаджу!
И Мамушка лицо руками прикрыла, потому что нехорошо это было - при госте смеяться. И Утке с Зайцем было это нехорошо. А только прыснули оба. И Инвар от этого тоже развеселился, в ответ еще больше зубов показал.
Ну и ладно, подумала Ягда, отчего бы в самом-то деле человеку из такого уж далека, который и море своими глазами видел, а Селища вот не видел ни разу, родного селения не показать? И повела его - Утка с Зайцем, конечно, следом за ними пошли - к кузнице для начала:
- Это - кузница! - и рукою взмахнула. - Ее первый огонь бог Сварог раздувал! - потом дальше, к дому Дара пошли. - Здесь живет старый Дар. Он гончар. Его пращура сам Симаргл горшки лепить научил! - а когда до Лясова дома дошли, старику поклонилась: - А это - сказитель наш, Ляс. Правым глазом он видит богов. Если он не поет, то боги скучают. А люди не помнят, для чего и живут.
- Длья! Чьего! - улыбнулся ей Инвар и волосы Ягдины тронул. - Ягда… Ваша нивиэста. Инвар и Ягда! - и руки не убрал.
И тогда Ягда тоже сделала вид, что хочет князя погладить. Коснулась его бороды да вдруг и вырвала белую прядь.
- И-у! - больно Инвару было. Так за щеку схватился, точно зуб у него заболел.
А Ягда прядь его намотала на палец и громко, никого не стесняясь, сказала:
- Разрази тебя лихоманка, как Перун Велеса разразил!
Испугались Утка и Заяц, что обидится гость. А ладейный князь, лишь прошла его боль, еще ласковее на Ягду взглянул. Он-то подумал: такой у здешних людей обычай - волосами перед свадьбой меняться. Подошел к ней поближе и дернул из косы волосок.
Чем бы кончилось всё, не ударь Ляс по струнам? Оттолкнула бы Ягда гостя, убежала бы прочь - что напрасно гадать? Ляс на крыше, под низким небом сидел - тесно стало словам между Лясом и небом, так запел он - и дрогнуло сердце у Ягды, а ноги в землю будто вросли.
- Не пожалеют боги человека,
Когда надумают его образумить.
И человек богов не пожалеет,
Когда запретного достичь захочет.
У Перуна - черные кони.
У Дажьбога - белые кони.
Отчего они бегут по кругу?
Люди даже этого не знают.
А достичь запретного стремятся.
И в пути себя самих теряют.
Слезы стояли в глазах у Ягды. Инвар подумал: да, печальную песню спел им старик - о том, должно быть, как грустно невесте с подругами расставаться. На своем языке он таких песен несколько знал. А Утка с Зайцем переглянулись и плечами пожали: и о чем была эта песня - одному Лясу известно.
А Роска, жена Калины, стирала одежду в реке - оглянулась с мостков, нет, подумала, не про нее это песня. Она не запретного хочет, а того лишь, чтобы у них с Калиной сын родился смышленым и смелым.