В небе плыли белые облака. И тогда Кащей сам стал танцующим богом. Он запрыгнул на камень, он стал играть воображаемыми мечами, - и это у него получалось так легко, так стремительно, так похоже, что даже Щука, даже Утя и Заяц с почтением притихли вдали.
С камня Кащею была хорошо видна степь. Она начиналась сразу же за рекой. А там, в восьми переходах отсюда, был дом, а в нем мать, две старших сестры и два младших брата.
- Эр-бегер, - сами шепнули губы. - Мой шатиор - там! - а потом он что-то гортанное крикнул, чтобы себя подбодрить, и бросился к склону, и от волнения оступился, и уже кубарем полетел вниз к реке.
- Кащей! Стой! Нельзя! - от бессилия Ягда била руками колени.
А мальчик уже плыл через реку. А Ягда уже плакала в голос:
- Что ты сделал? Дурак! Что теперь будет?!
Щука, Утя и Заяц, обгоняя друг друга, бежали обратно. Заяц был всех быстрее. Он первым ворвался в Селище с криком:
- Степняшка сбежал! Отец! Степняшка сбежал!
Конь стоял у Удала все эти дни наготове. Только вскочить на него осталось, только ласковым словом ободрить. Доскакал до реки Удал: надо же, какой прыткий мальчишка, - лишь черная точка виднелась в степи - будто маковое зерно над травою неслось. Поднялся Удал в стременах, крикнул по-птичьи:
- Фью-фью-фья! Кра-кура!
И дозорные поняли: надо ловить беглеца. И послали Удалу свой звонкий ответ:
- Цвинь-цвиуть! Цвиуить-цвинь!
Значит, тоже уже беглеца разглядели. А только не закатилось бы маковое это зерно в какую расщелинку! И пустил Удал своего коня осторожно, по склону, а потом уже по степи - во всю прыть.
2
Вот и еще один не разрешенный людьми вопрос: для чего было Мокоши видеть грядущее - чтобы успеть его изменить или чтобы смиренно принять? Но разве способны к смирению боги? Или перед неизбежностью рока смиряются и они? Не знали, спорили люди. И когда Лада над бадей с водою склонялась, будущее надеясь в ней различить, опасались люди: не прогневается ли на это богиня - одной Мокоши в будущее смотреть дано - и спешили они Мокошь задобрить, пучки льна для нее вязали и в дар ей несли или пряжи немного, которой до рассвета напряли.
Одна Мокошь среди всех остальных богов даром предвидения владела. Оттого и Перун ее опасался порой. Опасался, что знает Мокошь такое, чего и ему, громовержцу, знать не дано. А только всё ли в грядущем и Мокоши было открыто? Или только Стрибог, при начале мира стоявший, знал и начало его, и конец? Одному ему было видеть дано все верхние звезды, что плавали над землей, и всё неоглядное море - оно называлось Нижним - в котором, будто желток в белке, парила земля. А Мокоши? Ей, быть может, досталось видеть не море, а лужицу только? Не знали, спорили люди.
А ведь и правда: Мокошь, чтобы в грядущее заглянуть, в лужицу - в след от копытца смотрела. Пробежит небесный олень, рассеется звон его колокольчиков, затянется след небесной водой, склонится над следом Мокошь, шепнет сокровенно: "Меси, вода! Неси года!" - да и увидит уже не свое отражение, будущее увидит.
На этот раз Мокоши захотелось заглянуть в грядущее Жара и Ягоды. Узнать, кто из них станет княжить, кому из них посох от Родовита достанется. А только увидела Мокошь не то, о чем у небесной воды спросила. В копытце привиделся ей мальчишка из степняков, подросший, ловко размахивающий мечом - мечом норовящий Жара проткнуть! И вот уже ранящий Жара!
- В грядущее смотришь? - это Перун к ней приблизился и ревниво спросил. - И что же там видишь?
Встала Мокошь с земли, улыбнулась, поправила волосы, чтоб не змеились:
- Дождь вижу! Скоро дождь на земле пойдет!
И рассмеялся Перун:
- А ведь правда! Как в воду глядела! - и руку ей протянул. - А хочешь вместе, жена, прокатимся на колеснице?
- Ты же знаешь, у меня от ее грохота уши болят! - и попятилась. И складки одежд своих расправить решала, и увидела: стали они сурового, темного, будто железного цвета.
Побаивался ее, такую, Перун:
- Ну как знаешь, - сказал. - А мне людей Родовита еще побаловать хочется! - и присвистнул, чтобы кони его уже ждали. И в долину небесной реки широко зашагал.
А Мокошь задумалась, на цветистый пригорок присела. Ей не нравилось будущее из лужицы от копытца! И с пригорка сбежав, смерчем сделалась Мокошь. Оторвалась от небесного сада и над землей понеслась.
3
Снова сидел Кащей на цепи. С тех пор как настиг его в чистом поле Удал, жить Кащею в кузнице определили. И чтобы ел он свой хлеб не зря, велели во всем кузнецу помогать.
В кузнице было жарко, как дома, в степи. И оружие в могучей руке кузнеца тоже, как дома, быстро и ярко сверкало. Только вот цепь на ноге была, будто на звере диком. Мешала, гремела, дальше двери не пускала. То и дело на дверь оглядывался Кащей, Ягду ждал. Еду ему Ягда носила. Хотелось мальчику думать: он не Ягды, он только еды дожидается. И еще ждет того, как весело ему девочка скажет: "Это еда - сыр, это еда - хлеб!"
А Ягда, чтобы просто и весело это сказать, сейчас возле кузницы, на траве сидела и говорила себе, что нельзя ей войти и заплакать, оттого что Кащей - на цепи. Говорила себе: он сам виноват!
На небе опять хорошо, черно, густо тучи сходились. Встала Ягда с земли. Увидела: возле самого края земли смерч несется. А может быть, и не смерч - может, это Мокошь-богиня спешила куда-то. Так подумала Ягда. И чтобы в кузницу легче было войти, смерчу до земли поклонилась: "Помоги мне, Мокошь-богиня!" И с улыбкой вошла.
Кащей раздувал мехи. В отблесках пламени волосы были у него по-особенному черны, и глаза по-особенному, как река в жаркий день, синели. И улыбка - он так и вспыхнул улыбкой, только Ягду увидел - была еще белозубей, чем прежде.
- Поклянись, что ты больше не убежишь! - сказала вдруг Ягда и протянула холстину. В холстине был увязаны хлеб и горшок с молоком. - Тогда я опять попрошу за тебя отца.
Кащей взял холстину, глазами у Силы спросил: а поесть можно?
- Поешь, тоже надо! - словами ответил кузнец.
И усевшись на пол, Кащей развязал большой узел. Отпил из горшка, стал жадно ломать хлеб.
- Поклянись, что ты больше не убежишь! - уже с гневом сказала Ягда.
Кащей покачал головой:
- Мой шатиор там! Клянусь! - и ладонью накрыл свой золотой амулет: - Качшей убежишь!
Ярче огня полыхнули у Ягды щеки. Выбежала она из кузницы, от обиды себя не помня. И так вовремя, так хорошо остудил ее с неба сильный и благодатный, с горошину, дождь.
4
Лихо и Коловул играли в "умри-отомри". Великанша сидела над озером, на огромном, треснувшем камне, а у нее за спиной резвился, прыгал, гонялся за толстым своим хвостом Коловул. Но волком он был недолго. Из шерсти, как круглый лесной орех выступает из скорлупы, вдруг проявилось лицо, а из передних лап руки.
- Умри! - грянула в этот миг великанша и обернулась. И зашлась басовитым, грудным смехом. Ничего не видела она в жизни смешнее этого недоволка.
Обиделся, хотел зарычать Коловул, а только ртом зарычишь разве?
- Отомри! - со смехом позволила Лихо.
И Коловул стремительно сделался снова волком. И с рыком бросился к Лихо, куснул ее выше локтя.
- Ты чего? - великанша вскочила, обхватила ручищами Коловулову шею. И вот они уже по траве покатились. То Коловул клыками ее хватал, то Лихо его руками одолевала. И не заметили оба, как смерч принесся на их поляну. И как из смерча Мокошь шагнула. Улышали только:
- Всё забавляетесь?! А у людишек чужак! Сильный, опасный!
Встала Лихо с травы, подол отряхнула:
- Мамочка, о… Какие у тебя сегодня глаза! Будто ты в будущее смотрела!
- Да! - Мокошь крикнула. - Я смотрела!
- И меня научи! Я тоже хочу! - это Лихо заныла.
А Коловул, чтобы мать не трясла его за загривок, сам завертелся волчком и сделался человеком. А голосом еще хриплым, звериным протяжно сказал:
- И что там увидела?
Мокошь выхватила из волос свой гребень, бросила его оземь. И прямо среди травы родник вдруг забил. Склонилась над ним богиня.
- Вода, туда, вода сюда, - зашептала.
И близнецы тоже с волнением подошли. Они думали будущее покажет им мать. Но нет, в грядущее Мокошь никого не пускала. Показала им Мокошь лишь нынешнего Кащея - в кузнице мальчишка сидел, хлеб жевал, молоко допивал из горшка.
- Детеныш, - умилилась вдруг Лихо.
А Мокошь сказала:
- Этот детеныш не должен стать взрослым! - и гребенку из травы подняла. И тут же заглох родник, даже мокрой травы по себе не оставил.
- Умри и не отомри? - спросил Коловул.
Мокошь понятливости его улыбнулась.
- Не медлите! Отправляйтесь к людям сейчас же!
И чтобы избавить себя от лишних вопросов, закружилась, опять стала смерчем и понеслась вдоль ущелья, обрушивая вниз камни, легко на лету их ловя и унося за собой.
Возвращение Жара
1
Семь дней и ночей не видели люди Жара. Казалось, и птицы его не видели, и звери лесные. Семь дней по лесам, по полям люди Родовита бродили, змеёнышевы следы искали, каждому встречному зверю в глаза заглянуть норовили: а вдруг что и знает зверь о пропавшем ребенке, вдруг взглядом своим разумным и расскажет о нем? Не знали звери, молчали птицы. Потом за капищем, возле кургана следы Коловула - мощные, волчьи, когтистые - вдруг разглядели. Стали думать: не Коловул ли унес княжьего сына? Дети между собою твердо решили, что Коловул, точно он - ленивее Жара не было никого во всем Селище. А взрослые копья, стрелы стали острить, чтобы с ними в предгорье идти - отбивать у Коловула змеёныша. Семь ночей Лада с Мамушкой над бадьей ворожили - на пряже, на воске, на шерсти овечьей - и всякий раз у них одно выходило: змеёныш вернется сам!
Так и случилось. Сам Жар пришел. Вернее, это он в Селище вошел уже сам. А от топи и почти до самого дома его буро-зеленая нечисть вела, прыгала, квакала, кувыркалась - дорогу к дому показывала. А только селение вдали проступило, и сгинула нечисть - вмиг, будто плевок на воде.
Вечерело. Кто скотину с выпаса гнал, кто еще на огороде работал. А старый гончар поставил в печку последний горшок. Тут Калина во двор и вбежал, с ног его чуть не сбил:
- Дед! Жар вернулся!
И Корень, младший Калинов брат, который левого глаза лишился, со степняками воюя, прямо подпрыгнул от радости:
- Слава Перуну! - повязку к глазу получше приладил и со двора побежал.
А только было к княжескому двору уже и не подступиться. Всё Селище кругом княжеского двора в четыре ряда теснилось.
На высоком крыльце стол стоял. За столом Родовит сидел, а напротив него - змееныш. Их слова были людям едва слышны. Но уж те, которые доносились, люди жадно друг другу передавали.
- Он под землю спускался!
- Говорит, своими глазами мать видел!
- Да ты что?! - и дальше по кругу неслось. - Слышь? Он Лиску видал! Княгинюшку!
А за столом, на высоком крыльце, разговор уже вперед двинулся.
- Ну и что же там под землею? - это князь с волнением вопрошал. - Поля, да? На них овцы пасутся?
Жар курицу ел, глотал ее вместе с костями и полной пастью ворчал:
- Ну да, поля!
- Жар, сынок! А еще что-нибудь - о княгине… Хоть полсловечка.
- Еще? Велела тебя обнять. Да я уже всё и сказал! Оберег свой дала! Папа, я семь дней не евши!
И Родовит - от потрясения чуть не плача:
- Ты ешь, ешь, сынок! А что… Лиска пьет из своего любимого кубка? Я его сам уложил… ей, с собой!
- Ну да, пьет! - кивнул лениво змеёныш и вдруг ощутил, что глаза у него к носу сильно косят.
- Серебряный кубок… поверху такое плетение у него… и в драгоценных каменьях весь, да?
- Сказал уже! Пьет! - и пастью в миску зарылся, потому что глаза у него совсем к переносью сошлись.
А по плотному кругу людей кочевала новая весть:
- Пьет! Из кубка! Который ей князь уложил!
- Жар этот кубок в руках держал!
Яся Утю приподняла, чтобы Утя своими глазами увидел Жара, который вернулся к ним невредимым оттуда, откуда живыми не возвращаются никогда. А только тяжелым стал Утя. Быстро устали у Яси руки. И мальчика Корень себе на на закорки пересадил.
Вот уже новую миску с новой курицей Мамушка перед Жаром поставила. А Родовит ее еще ближе к змеенышу пододвинул:
- А мне княгинюшка ничего не просила сказать?
- Как не просила? Просила! - и пока две ноги куриных разом жевал, шепеляво рассказывал: - Береги, говорит, Родовит, моего любимого Жарушку, наследника моего, говорит, и ни в чем ему не перечь!
Ягда со Щукой во дворе, у амбара стояли, во все глаза на змееныша смотрели, во все уши слова его слушали.
- Как бы я тоже хотела к бабуле под землю спуститься, - это Щука негромко сказала. - Репы бы пареной ей снесла. Она, знаешь, как репу любила?
Ничего не ответила Ягда. Топнула только ногой, кулачки свои стиснула и прочь, через задний двор, на улицу побежала.
Один Утя ей вслед смотрел, когда она по дороге неслась. А потом, когда бежала она к кургану, еще Ляс с крыши своей смотрел, струны негромко перебирал:
- И была у княгини Ягодка-дочь,
Ягодка-дочь да змеёныш-сын.
А у князя была только Ягодка-дочь,
А змеёныш-сын был приемыш-сын.
Да не ведал князь, как ненастной порой
Похитил княгинюшку грозный Велес-бог.
Только лишний раз поминать его страх,
А не то, что о нем долгий сказ вести…
Пел старик одному себе - кто еще в такое поверить мог?
2
Выбежала в поле Ягда, увидела возле леса медведицу с медвежонком, поклонилась им до земли, как еще мама, княгиня Лиска, учила:
- Здравствуй, хозяйка леса… И хозяйкин сын тоже! Вырастешь, хозяином станешь.
И медведица ей тоже как будто кивнула. И сына в лес увела.
А Ягда подбежала к кургану, щекой прижалась к траве.
- Мама, - сказала, - мамочка! Что же ты делаешь? - послушала, не будет ли ей ответа, нет, молчала земля. - Мама, скажи, это правда - что Жар говорит? Получается, ты его княжить благословила? Он Кащея живым чуть не сжег! Он злой! - и опять кулачки в сердцах сжала да так, что в каждом клок вырванной с корнем травы оказался. - Я прошу тебя! Позови его снова! Скажи ему, что ты передумала! А не то я убегу к степнякам! Вместе с Кащеем! И ты будешь одна! Здесь! Тебе даже не с кем будет поговорить!
Ягда уже захлебывалась слезами, когда с вершины кургана послышался чей-то вздох. Девочка подняла глаза и увидела: там сидела Фефила. Лапками она теребила травинку и сокрушенно вздыхала.
Но Ягде было уже все равно, на кого закричать:
- Не смотри на меня так! Ты тоже меня бросила! Подумаешь, змеёныша испугалась! Как будто бы мне с ним не страшно! Еще как страшно! Зачем вы все, все, все покинули меня? - и села в траву, и лицо уронила в ладони.
Фефила легко скатилась с кургана. А у Ягдиных ног распрямилась, положила ей мордочку на колени, как только одной княгине Лиске клала.
Погладила ее Ягда и жалобно всхлипнула:
- Фефила, пожалуйста, попроси кого-нибудь из богов… я не знаю, кто из них тебе ближе… чтобы хотя бы Кащей меня не оставил!
Но зверек в ответ только вздохнул. Неужели не хуже Мокоши грядущее видел?
3
Ночью темно везде, даже в кузнице. Потому что меха спят. Горн спит. И огонь в горне тоже спит. Лишь на рассвете кузнец Сила придет - станет в горне огонь будить.
Сидел на овечьей шкуре Кащей, фигурку из хлеба на ощупь лепил. На ощупь она красивая, стройная вышла. И тогда дал ей имя Кащей.
- Ягда! - одними губами сказал, и рядом на шкуру с собой положил, и, как мама ему перед сном говорила, этой хлебной фигурке тихо сказал: - Маас дентын!
А когда провалился в сон, снова битву увидел: как искры сыпались из сабель с мечами, как кровь из шеи отцовой лилась, как он с коня падать стал, - и от крика - отца, а еще своего - заметался, проснулся. И уже до рассвета заснуть не смог.
Хвала и воля
1
Праздники к людям Родовита всегда в одно время приходят - с пробуждением медведя в лесу, с птиц прилетом, с макушкой лета, с собранным урожаем.
Только один праздник в Селище в любое время случиться мог - праздник новой Лясовой песни. Как только слетались к сказителю все слова, а все звуки на струнах его, будто птицы, усаживались - лишь тронет он струны - и снимутся правильным клином, - оставляли люди работу, к Лясову дому спешили. Плетень и деревья вокруг тряпицами пестрыми украшали - на память себе узелки завязывали, чтобы Лясовы слова новые не забыть. А только никто из них - Ляс один - помнил все свои песни от слова до слова.
Новой песни - про то, как степняков они одолели, коварных, дерзких, жестоких, в падаль их превратили, обратно в Дикое поле загнали - ждали от Ляса, как не ждали уже давно.
Привязывали к плетню тряпицы и спрашивали нетерпеливо:
- А про меня, Ляс, прилетели к тебе слова? - это Калина кричал. - Как я одним копьем сразу двух! Так, вот так, а потом как вот так! - и чуть плетень не свалил, руками махая.
Улыбнулся с крыши старик:
- И про тебя прилетели!
- Папа, а про тебя тоже будут слова? - это Заяц Удала за руку потряс.
Ничего не ответил Удал, молча синюю тряпочку к дереву привязал: какие слова про него могут быть, раз не достиг, не вернул он Веснухи?
А тем временем в лучших своих одеждах двигались к Лясову дому Родовит, опираясь на посох, Ягда и Жар. Следом Лада и Мамушка семенили. Широко шагал Родовит. Не терпелось ему новую песню услышать.
Сто шагов оставалось до Лясова дома, не больше. Как раз мимо кузницы они шли. И увидели: бык на дороге лежит - отдыхает в тени рябины, траву лениво жует, хвостом оводов отгоняет. Обойди его Жар стороной, не затронь его криком: "Встань и уйди!" - может быть, ничего бы и не случилось. Но как вкопанный встал на дороге Жар:
- Прочь! - закричал. - Это я иду! Слушать песни про наши победы!
Оглянулся бык. Даже жевать перестал, так удивил его этот мальчишка.
А у Жара от злости уже искры в пасти играли:
- Кому сказано?! Прочь!
Бык лежал и смотрел исподлобья. Потому что рога опустил.
- Жар, не надо, - это Ягда сказала.
И Мамушка попросила:
- Жар, давай обойдем!
Но глаза у змеёныша вдруг наполнились красной злобой, казалось, огонь бушевал уже в них. Казалось, он вырывается не из одной только пасти.