Начальник экспедиции склонил виновато голову. Уже жалел он о своем признании, но отступать было поздно. Да еще и надежда жила, надежда на облегчение.
- Нас ведь забросили сюда и забыли, - заговорил Калачев. - Запасы кончались, а новых нам не присылали. Глушь здесь. А задание у нас было - золото найти для страны… Я знал, что к обнаруженным золотоносным местам решено было прокладывать железные ветки кратчайшим способом. Вот и решил я отправить радиограмму, что мы, мол, нашли выходы золотосодержащих руд на поверхность земли. Ну, чтоб сюда провели ветку и увезли нас отсюда… Мы же сами никак не выбрались бы…
- Так-так-так, - начал понимать отрезвевший Добрынин. - А золото?
- Да откуда здесь золото? Здесь же мерзлота в низинах. Мы тут ничего, кроме вмерзших в землю мамонтов, не нашли. Так, товарищ Добрынин, и…
- А что это - мамонты? - перебил главного геолога народный контролер.
- Доисторические слоны… Мясо мы вот сейчас ели… Ему миллион лет.
- Кому? - вскинулся Добрынин.
- Мясу, которое мы ели… Здесь, в земле, кроме этого мяса, ничего нет!
Добрынин прислушался к своему желудку, как-то помутилось у него сознание от такой новости.
- Не умрем? - спросил он неожиданно прорвавшимся жалобным тоном, полным испуга за свою жизнь.
- Мы уже полгода его едим. Не умерли, - признался Калачев. - Вот без него, конечно б, ведь есть больше нечего! Вы же поймите, если бы я не соврал, то и вы бы здесь погибли, и мы… эти ближние военные, они ж вообще черт знает где! Я только прошу вас, когда они приедут, сказать, что я вам признался…
Испуг у Добрынина прошел. Понял он, что организм жив и работает нормально. Вернулся побеспокоенный здравый рассудок.
- Надо и им признаться! - сказал он негромко.
- Как?! - вырвалось у Калачева, и собаки окончательно притихли. - Они ж тогда перестанут строить дорогу! А может, они уже рядом?!.
- Ты, товарищ Калачев, коммунист? -строго спросил контролер.
- Да, конечно…
- А я - нет! - говорил Добрынин. - Значит, ты должен учить меня честности, а не я тебя! Надо сказать им правду…
Калачев тяжело вздохнул. Ничего хорошего из его признания не вышло - это он уже понял. А что делать теперь - не знал.
- Да не могу я… - скороговоркой выпалил он, поднялся и, ощущая дрожь в руках и внутреннюю дрожь раздражительности, пошел в вагончик.
Добрынин тоже поднялся на ноги и вошел в домик следом.
Ваплахов спал на железной раскладной лежанке, бережно укрытый несколькими оленьими шкурами, хотя в вагончике холодно не было. За ящиком-столом дремал хромой Дуев. А Горошко и Храмов пьяными голосами играли в города.
- Молотов! - говорил Храмов.
- Ворошиловград! - отвечал Горошко.
- Дыбинск!
- Коммунарск!
- Куйбышев…
- Кончайте! - перебил игру мрачный Калачев.
- Чего? - Горошко поднял на главного геолога удивленный взгляд.
- Ваш начальник Москву обманул! - ответил на "чего" Горошки народный контролер. - Садись к станции, сознаваться будем!
Пораженный радист впялился в Калачева, но тот стоял, прикусив нижнюю губу, и на его красивом мужественном лице лежала печать отрешенности и капитулянтства.
- Садиться? - спросил Горошко у Калачева враз протрезвевшим голосом.
Добрынин тем временем наклонился к лежанке, на которой сопел во сне Дмитрий Ваплахов, вытащил из-под нее вещмешок, а из него револьвер - подарок Тверина. Выпрямился с оружием в руках и твердо сказал:
- Давай-давай! Ищи Москву! - и кивнул на радиостанцию.
- Ищи, - сказал негромко, кивнув, сам Калачев. Шатаясь, Горошко потащил ящик-стул к стоявшей в углу станции. Уселся там, дрожащими руками одел наушники, защелкал выключателями, закрутил ручками.
- Мы же тебя как брата приняли! - с горечью произнес Калачев, не поворачивая головы к Добрынину.
Степа Храмов слушал происходящее спокойно, а потом как бы сам себе шепотом произнес:
- Обманывать нехорошо… Добрынин глянул на него с одобрением. Запипикала морзянка в комнате - Горошко, настроившись, запускал в радиомир свои позывные. Контролер слушал это пипиканье с подозрением, как бы понимая, что за каждым звуком - буква или слово, которые он на слух не понимает.
- Есть! - вдруг завопил радист, словно сам не ожидал так быстро связаться со столицей Родины.
Потом обернулся к народному контролеру и уже холоднее спросил:
- Ну? Шо передавать?
- Передавай! - все еще сжимая револьвер в руке, направив его дуло в пол. заговорил Добрынин. - Сознаемся в том, что обманули нашу Родину. Никакого золота тут нет, а есть одно лишь мясо…
Горошко превращал слова народного контролера в точки-тире и отправляла в невидимые миры.
- …к тому же очень старое. Поэтому просим перестать строить железную дорогу…
- Да как же? - встрепенулся вдруг Степан Храмов. - Ведь замерзнем насмерть! Товарищ контролер!
- Давай-давай! - прикрикнул Добрынин на остановившегося было радиста. - Просим перестать строить дорогу и не разбазаривать зря народные средства…
- Стойте! - крикнул вдруг Горошко. - Прием! И, схватив огрызок карандаша, стал заполнять однообразными знаками страницы специальной большой тетради для приема радиограмм. Заполнив, стал снова что-то передавать, но уже не со слов Добрынина, а вообще неизвестно с чьих слов. Потом снова был прием…
- Ты что им передаешь? - через несколько минут возмутился Добрынин.
- Да они тут про мясо спрашивают: какое и сколько… - походя бросил контролеру радист, не отвлекаясь от работы.
Минут десять спустя он обернулся, посмотрел на народного контролера помягче, спросил:
- Еще шо-нибудь передать?
- Да, передай привет товарищу Тверину от народного контролера Добрынина.
Радист передал. Потом стянул ленивым жестом с головы наушники и, подавшись вперед, прямо лег на радиостанцию, то ли от усталости, то ли от пьяного своего со стояния.
- Ну что? - спросил контролер. - Что сказали? Радист зашевелился, с трудом выровнял спину. Обернулся с какой-то пьяновато-счастливой полуулыбкой на лице.
- Будут строить дорогу! - сказал и вздохнул. - Они ее не строили, а сейчас будут!..
- Почему? - удивился молчавший до этого Калачев.
- Родине мясо надо, а не золото! Золота, сказали, до хрена, а мяса - нет!
В наступившем после этого молчании только сопение спящего Ваплахова подтверждало наличие жизни в домике-вагончике.
У Добрынина настроение заметно испортилось. Оттого, что не мог понять он: зачем Родине нужно старое мясо? Опустил народный контролер револьвер на стол, и сам за этот ящик-стол уселся, упершись в его поверхность локтями.
Калачев тоже уселся за ящик-стол. Видно было, что и ему далеко не все ясно. Горошко, подремав несколько минут, полуприлегши на радиостанцию, тоже подтянулся со своим ящиком-стулом к начальнику.
Так вся компания снова оказалась за столом, и только Ваплахов, лежа, отсутствовал по уважительной и легко объяснимой причине.
Дуев вдруг храпанул, и когда его Горошко потрепал по плечу, оторвал голову от стола и обвел всех мутноватым взглядом. Он ведь не знал, что происходило в вагончике, пока он сидя спал.
- Начальник! - промычал он. - Может, еще по полкружки?
- Угу, - кивнул Калачев. - Степа, достань ему… да и остальным!..
Разлил Степа по кружкам еще мясного самогона. Выпили. Но сумрачное настроение владело всеми. Тихо было за ящиком-столом. Тихо и невесело. Добрынин переживал, что пришлось ему первый раз в своей жизни угрожать оружием вообще-то хорошим людям, можно сказать героически живущим в северных местах. И хотя понимал он, что правда была на его стороне, тем более, что защита Родины, а с нею и Москвы, от обмана входила и в его обязанности народного контролера. Да и какой бы он был контролер, если б не поступил так, как поступил?! Но в то же время сидеть теперь рядом с этими людьми, после всего происшедшего было неудобно. Дуев, выпив, снова заснул.
Калачев уткнул взгляд в кружку и серьезно о чем-то думал. И только на лице радиста Горошко не было никакой печали и никакой озабоченности. Лицо его было покрасневшим и естественно радостным, чего нельзя было сказать о Храмове.
- Но все равно, теперь-то они железку построят! - как-то тяжело выдавил из себя Степан. - Теперь точно построят…
Калачев задумчиво посмотрел на Храмова, кивнул - больше сам себе, как бы подтверждая свои мысли. Потом поднял взгляд на народного контролера, и услышал Добрынин его вздох. Снова не по себе стало Добрынину.
- Прав ты был!.. - выговорил Калачев, упершись взглядом в глаза народного контролера. - Без твоей принципиальности - нам бы смерть… А ведь у меня тоже револь-. вер есть… И я его чуть не вынул.
Набежали на его лоб после этих слов морщины. Нахмурился он и снова взгляд на кружку опустил. Нелегко давался разговор.
Ваплахов заерзал во сне на лежанке. И от этого ерзанья упали на пол две или три оленьих шкуры.
Степа Храмов поднялся, снова накрыл заботливо урку-емца.
Оказался, благодаря своему сну, Ваплахов в самом удобном положении. Ничего он не знал о случившемся, а потому все глянули в его сторону с теплотой.
- Мне товарищ Тверин уже две книги подарил, - заговорил Добрынин после очередной паузы. - Они как бы детские, но не совсем. Он так и сказал, что из них многому научиться можно…
- А как называются? - спросил Калачев, который был даже рад поговорить о чем-нибудь, но только не об истории с обманом Москвы.
- Они все называются "Детям о Ленине" только там в разных книгах разные рассказы. Поучительные очень. Я недавно там короткий рассказец прочел… Тоже как бы про честность…
Калачев снова вздохнул тяжело, восприняв слово "честность" как обвинение в свой адрес.
- А шо? - икнув, сказал Горошко. - Прочти!.. Добрынин вытащил вещмешок, положил туда свое именное оружие, а оттуда вытащил книгу. Сел за ящик-стол, полистал, отыскивая нужную страницу.
- Ага, вот он! - сказал, найдя. - Прочитать?
Геологи кивнули.
- Называется "Как наказал Ленин обидчика крестьянского". "Был у Ленина товарищ-друг, что ни есть первейший - разверстки комиссар. И вот сказали Ленину, что друг его этот обирает мужиков да живет несправедливо, добро народное не бережет. Призвал его Ленин и говорит:
"Друг ты мой, верно это?" А тот молчит, голову опустил. А Ленин ему: "Мужика теснить ты права не имеешь. Потому мужик - большая сила в государстве, от него и хлеб идет. Значит, как друга своего, я наказать тебя должен примерно". Поцеловал тут Ленин друга-то, попрощался с ним, отвернулся и велел расстрелять его. Вот он, Ленин какой. Справедливость любил".
Дочитав, обвел Добрынин взглядом сидевших за столом. Все, даже радист Горошко, имели вид задумчивый и серьезный. Все над услышанным думали.
- Хороший рассказ, - произнес, кивая, Калачев. - Правильный. И ты, товарищ Добрынин, конечно, правильно сделал все, по-ленински. Теперь вместе будем поезда ждать.
Добрынин кивнул. Чувствовал он, что вовремя ему этот рассказ вспомнился, и прочитал он его вовремя. Получилось, будто сам Ленин его защитил. Напряжение спало.
Дуев снова начал было похрапывать, но Горошко живо его растолкал.
- А там еще какой-нибудь рассказ есть? - спросил вдруг Степа Храмов.
- Тут много разных, - ответил Добрынин, листая книгу. - Тогда прочтите еще что-нибудь! - попросил Степа. Добрынин посмотрел вопросительно на Калачева, желая знать, хочет ли начальник экспедиции еще один рассказ услышать.
Калачев дружественно кивнул, и тогда народный контролер обратил свой взгляд на страницы, думая, какой бы рассказ прочитать, чтобы польза от него была двойная, чтобы он и поучительным был, и полезным для зарождающейся дружбы между народным контролером Добрыниным и геологами экспедиции.
Глава 7
Когда из сплошного тумана проступили линии, контуры, белые стены и спинки соседних кроватей госпитальной палаты, Марк Иванов понял, что это уже не сон и не бред. Он понял, что жив. И даже повернул голову набок: увидел раненых бойцов. У кого-то забинтована голова, у другого - руки, лежащие поверх одеяла.
Захотелось что-то сказать, но изо рта вырвалось невразумительное мычание.
- Таня! Танюша! - крикнул тут боец с соседней койки. - Артист очнулся! Иди сюда!
Таня, худенькая медсестра в белом застиранном халате, наклонилась, улыбаясь. Всмотрелась в открытые глаза Марка.
Он Опять попробовал что-то сказать. Напрягся. И снова стало невыносимо жарко, и черты милого девичьего лица, наклонившегося к нему, стали расплываться и растворяться во вновь собирающемся перед его глазами тумане.
- Вам еще рано говорить, товарищ Иванов! Вы еще очень слабы!
И голос ее затих, втянулся в туман.
Два дня спустя сознание дернулось к Марку и в этот раз, казалось, надолго.
Он долго смотрел в потолок, привыкая к белому цвету, потом покосил глазами вправо и влево.
- Сестра-а-а… - с трудом прошептал он. И снова тот самый сосед, у которого дело шло на поправку, услышал и закричал: "Таня! Таня! Артист очнулся!" Снова она прибежала, наклонялась над ним, щупала пульс.
- Кузьма… - шептал ей Марк. - Где Кузьма? Где он? И почувствовав, что снова становится ему жарко, Марк замолчал и попробовал расслабиться.
Получилось. Сознание он не потерял. Смотрел в потолок, считал трещинки.
- Он этого Кузьку две недели в бреду звал! - говорил сосед по палате новеньким легко раненым. - А Кузьмы-то, наверно, и нет уже. Один вот тут же до него лежал и в бреду Машу звал. Потом выяснилось, что вся семья живьем сгорела в поезде - в эвакуацию ехали и под бомбежку попали…
Голоса раненых бойцов то становились громче, и Марк разбирал каждое слово, то отдалялись, и тогда уже звучали глухо, как из подвала, и редко какое слово было разборчивым для ушей Марка.
Приходил врач, приставлял ухо к груди Марка, слушал что-то сквозь многослойные бинты, которые уже несколько дней не меняли.
И снова, почувствовав в себе немного силы, Марк косил взглядом по сторонам и шептал - и шепот его звучал уже громче, чем раньше: "Кузьма! Где Кузьма?" Прибежала Танюша. Наклонилась над ним, успокаивала.
- Придет ваш Кузьма, обязательно придет! - приговаривала она.
А сама, встречаясь взглядом с каким-нибудь раненым бойцом, тяжело вздыхала.
- Не человек он… - шептал Марк. - Кузьма - не человек…
- А кто?! - удивилась Таня.
- …o-..у…ай… - с трудом выдохнул раненый, уже утомившийся, ощущая приближение головной боли.
- Кто? - Таня наклонилась к самому рту.
- Попу-гай… - постарался почетче произнести Марк.
В глазах Тани сверкнул огонек догадки, и она улыбнулась.
Марк заметил этот огонек и с надеждою смотрел ей в глаза. Даже вытащил руку из-под одеяла, потянулся к ней бледными желтоватыми пальцами.
- Где он? - прошептал уже из последних сил.
- Он такой синий и зеленый? - спросила сестра. Марк кивнул глазами.
- Его начальник госпиталя выхаживает… - сказала Таня.
Сил на продолжение разговора у Марка не осталось, и он уставился в потолок, уцепился взглядом за кривые линии трещин и трещинок.
На следующий день, когда Таня снова была в палате, Марк продолжил разговор.
- Позовите начальника госпиталя! - попросил сестру Марк.
Она позвала.
Начальник госпиталя, подполковник, военврач, седой и красивый, с благородным лицом, приставил к изголовью Марка табурет, уселся.
- Что с ним? - спросил Марк.
- Повреждена печень, - ответил подполковник. - Я не ветврач, но что могу - делаю. Видно, во время взрыва вы его сдавили сильно. Вас же вместе привезли… Ну и осколком ему досталось - крыло пробито…
- Сообщите, пожалуйста, в Москву… в ЦК… товарищу Урлухову, что мы здесь… - попросил Марк.
- Хорошо, - пообещал подполковник. Пару дней спустя Танюша привела в палату старенькую бабушку в круглых толстых очках.
- Вот, товарищи бойцы, - привлекла она внимание всех. - Евфросинья Федоровна пришла к нам от артели инвалидов "Красный Октябрь".
Солдаты оживились. Смотрели с ожиданием на две прикрытые корзинки, которые старушка крепко держала в руках. Думали, что продуктов им перепадет.
Но бабушка не спешила раскрывать корзинки. Она рассказала бойцам, что на фронтах воюют ее десять внуков и что двое из них уже награждены боевыми медалями.
А потом она, оставив одну корзину у входа на полу, подошла к каждой койке и подарила бойцам по паре вязаных варежек.
- Чтобы вам теплее было немца бить! - приговаривала она.
Таня потом повела ее в следующую палату. Бойцы успокоились. Кто, как Марк, смотрел в потолок, кто писал письмо своим. Было тихо в палате.
И вдруг пришел начальник госпиталя.
Он взял табурет и снова подсел к изголовью койки Марка Иванова.
- Есть ответ из Москвы, - сказал он, сдержанно улыбаясь. - От товарища Урлухова. Вам желают скорейшего выздоровления, а Кузьму приказывают отвезти в Москву в центрветлечебницу…
Марк опешил.
- А я? Я один останусь? - зашептал он сбивчиво и взволнованно.
- Нет, вы тоже скоро поедете, в тыловом госпитале вас будут долечивать, легкое выправлять…
- Я не могу… - прошептал Марк, и на глазах его появились слезы. - Мы с Кузьмой уже тринадцать лет вместе… Он умрет без меня… Не увозите его…
- Но вы же сами просили сообщить в ЦК! - подполковник посерьезнел. - Я исполнил обещание, а теперь мне надо исполнять приказ…
- Отправьте меня вместе с ним в Москву! - попросил полушепотом-полухрипом Марк.
- Умоляю!.. Подполковник молчал. Молчал и думал.
- Как я вас могу отправить? Вы даже не майор, чтобы вас в Москве лечили! Вы понимаете?
Марк смотрел в потолок, и по его щекам катились слезы.
- Знаете что, - попробовал успокоить его начальник госпиталя. - Я попробую что-нибудь придумать, но не обещаю… Если б вы выздоровели - могли бы сопровождать раненую птицу… А так… Я подумаю…
Тяжело вздохнув, подполковник поднялся и вышел из палаты.
Глава 8
В начале лета, когда посевные работы были окончены и жизнь в Новых Палестинах чуть замедлилась, Катя снова стала по вечерам собирать новопалестинян в "классе", располагавшемся в дальнем углу главного коровника, и учить их общей грамотности. Снова дети и взрослые писали на доске всякие слова и фразы, а утомившись, слушали и запоминали различные полезные знания.
На первый летний урок пришел и ангел. Пришел, уселся на последней от доски лавке и стал наблюдать, как Катя подливала в лампы керосин, а потом развешивала их на вбитые в стены крючья, чтобы больше света было.
Первый урок начался в тот раз с опозданием, да и то, кроме детей, ангела и горбуна-счетовода, пришли только женщины. Мужиков не было, но и Катя не ходила их звать, зная, что уставшему мужику знания не нужны.
Тянулись длинные летние дни.
Между делом, присматривая за растущим урожаем, новопалестиняне жили в свое удовольствие. Купались в реке, рыбачили, ходили в лес за ягодами и на охоту, и только под вечер некоторые из них отправлялись в главный коровник на очередной урок.