- Вон там, - продолжил он, показывая рукой, -там был виден Кремль, Спасская башня. Я сюда отличников раньше водил по вечерам или днем. Еще год назад.
- Мне Роберт рассказывал, он ведь тоже был отличником, - проговорила Клара.
- А сейчас как у него? - спросил Банов, сам удивившись, что не узнал о его оценках раньше.
- Хуже. Даже тройки появились.
- Ну вот, видите, - укоризненно произнес директор школы. - Ведь успеваемость от таких мелочей зависит! Вы даже не представляете. Даже от работы школьной столовой зависит. Я вот проверял!
Клара так тяжело вздохнула, что Банов сразу замолчал. Он посмотрел на женщину внимательно и, хотя было темно и сидела она почти в метре от него, заметил выражение неудовольствия на ее лице.
"Действительно, чего я такой занудливый?" - покритиковал себя в мыслях Банов и тут же более веселым голосом заговорил:
- Вот Роберт говорил, что вы мечтали стать летчицей и прыгать с парашютом! А давайте помечтаем, что мы вместе с вами прыгаем с парашютом!
- Давайте! - согласилась Клара, и голос ее показался Банову оживающим.
- А ведь это не трудно! Если вы действительно хотите, можно наверняка узнать в Осоавиахиме или Добролете, как устроить прыжки с парашютом. Давайте я узнаю?
- Хорошо… - сказала женщина.
- А я вот мечтал конницей командовать… Мне страшно кони нравились. Даже страшно признаться, но в то время мне кони больше нравились, чем люди. Я вот наблюдал за ними и не видел ни разу, чтобы один конь хотел убить другого. Вот и представлял себе, как я впереди, а за мной сотни коней с седоками несутся. Тоже ведь, правда, хоть коней я и любил больше, чем людей, а вот просто табун лошадей за своей спиной представлять не хотелось. Другое дело сотни всадников. Но не вышло из меня командира. Так я теперь мечтаю коня завести…
- А где же вы его держать будете? - удивилась Клара.
- Трудно, конечно. Хотя я знаю одно место в центре города, там есть просто удивительное место… и там у людей есть кони… Может быть, я смогу вам это место показать… Не знаю. Там очень строго с посещениями. А вы любите коней?
- Лошадей? Да, - кивнула Клара. - В детстве меня дедушка учил, как правильно садиться на лошадь, как галопом скакать…
Клара рассказывала, рассказывала. Уже перешла на дедушку, который был горным инженером, уже вспомнила пароход на Волге - на этом пароходе их семья плыла из Казани, и голос ее, теперь уже полностью оживший, звучал так сладко и приятно, как может звучать голос жизнерадостного человека. Банов слушал ее и упивался. Радость его была искренней, и только чуть-чуть смешивалась она с гордостью, возникшей в нем из-за того, что смог он все-таки разговорить эту женщину, жизнь которой была настолько тяжела в последнее время, смог он ее если и не развеселить, то уж хоть немного напитать оптимизмом, оптимизмом, без которого настоящая жизнь в нашей огромной стране невозможна.
Потом возник маленький перерыв - они пили чай, уже немного поостывший, сладкий, и это тоже напомнило Кларе широкую просторную веранду какого-то старинного особнячка, принадлежавшего то ли дяде, то ли просто родственнику. И там они пили чай, а стол был заставлен двумя десятками разных пирожных…
Вечер был свеж, и звезды, спустившиеся с неба, отличались яркостью горения.
И вдруг опустилось откуда-то сверху эхо, гулкое и мощное, и тут же на его фоне раздался еще более громкий звук, напомнивший Кларе удары колокола. И был знаком этот звук очень, но так громко никогда она не слышала его и поэтому повернулась к Банову и что-то спросила, но из-за заполнившего воздух звука не услышал он ее слов и наклонился в ее сторону, прося, чтобы еще раз повторила она свой вопрос. И она наклонилась, чтобы повторить, и так очутились их губы почти рядом, и каждый ощутил теплое дыхание другого. Продолжалось это, может быть, минуту или две, и оба, затаив дыхание, смотрели друг на дружку, но никто не решился еще чуть-чуть, на сантиметр только, нагнуться, податься вперед. И тогда Банов сказал, найдя слухом какой-то малозаметный проем тишины между ударами. Сказал ласково, как обычно произносят другие слова: "Это куранты… Бьют полночь".
И чуть отпрянула Клара, но не из желания отпрянуть, а из-за неприятного ощущения в согнутой спине. И Банов выровнялся, не переставая смотреть на эту красивую женщину. А куранты гудели, били, и двое на школьной крыше слушали их бой и вдыхали этот удивительно свежий вечер, любовались огоньками малочисленных освещенных окон, за которыми, должно быть, люди, незнакомые им, но хорошие, честные люди, готовились ко сну.
И было у этих двоих еще полчайника сладкого чая и целое звездное небо, такое красивое, будто вытканное рукодельницами специально для Выставки достижений народного хозяйства.
А город засыпал, и уже не слышалась нигде музыка автомобильных моторов. Окна гасли. Снизу доносился шелест листьев.
Глава 12
Поезд на Караганду подали к третьей платформе. Падал снег и тут же таял, превращаясь в лужи/отражавшие свет фонарей, неяркий и желтоватый, как вологодское масло.
- Где тут третий вагон? - спросил у только что вышедшего на платформу проводника невысокий мужчина в зимнем пальто и каракулевом "пирожке" на голове.
- С хвоста! - ответил проводник, указав направление движением небритого подбородка.
Мужчина подхватил чемодан и какой-то затянутый в ткань конус и заспешил к нужному вагону.
Белые мухи снега попадали в глаза, и мужчина на ходу тряс головою, словно были они живыми и назойливыми.
- Это третий? - он остановился у миловидной проводницы в зеленом форменном пальто.
- Третий. - Она кивнула, окинув пассажира взглядом. Мужчина вытащил из кармана пальто билет.
- Проходите! - сказала проводница. Двухместное купе первого класса было чистеньким и уютным.
Конус мужчина поставил на стол, а чемодан, вытащив из него кожаный футляр для туалетных принадлежностей, поднял под потолок на багажную полку.
Внутри конуса что-то зашуршало.
Мужчина, сев на свое место, расслабился, вытянул ноги, уперся ладонями в мягкую пружинящую кожаную обивку своего диванчика. Счастливо вздохнул.
"Поезд "Москва-Караганда" отходит через пять минут!" - сказал вокзал.
Мужчина снял пальто и повесил на плечики, а "пирожок" положил на узенькую полочку над своим спальным местом.
Щелкнул замочек двери, и в купе вошла девушка. С небольшим саквояжиком; на голове - теплый оренбургский платок.
- Здравствуйте! - сказала она, всматриваясь в лицо своего соседа.
Мужчина поздоровался. Потом привстал.
- Марк Иванов, артист! - сказал он, принимая от девушки саквояжик.
- Клава Федорова, химик-технолог, - представилась девушка. - А вы видели, кто в соседнем купе? едет? Это не с вами?
- А кто там? - настороженно поинтересовался сосед.
- Ну как его, сейчас… я только вспомню! А, Валентинов!
- Вот как?! - сказал сосед по купе. - Нет, он не со мной… Я в другом жанре работаю, не в кино.
Девушка сняла верхнюю одежду, платок бережливо сложила и спрятала в полупустой, как увидел артист Иванов, саквояжик.
Поезд дернулся. Проехал несколько метров. Снова остановился. Еще раз дернулся. И поехал, медленно набирая скорость.
Иванов и Клава сидели напротив друг друга, на своих диванчиках.
Ярче загорелась лампочка под потолком. "Сейчас бы почитать чего-нибудь!" - подумал Марк.
- Что это у вас там шуршит? - настороженно спросила Клава, глядя на странный конус, стоящий на столике.
- Это мой напарник, - ответил Марк. - Мы обычно вдвоем выступаем. Девушка улыбнулась.
- Надеюсь, это не белая крыса?
- Ну что вы, Клава! Разве я похож на человека, который будет выступать с дрессированными крысами?!
- Ну а все-таки, что это? - настаивала девушка.
- Эй там, в клетке, тебя как зовут? - задиристо произнес Марк Иванов.
- Кузьма, - прозвучал странный голос, похожий на голос механической куклы.
Девушка усмехнулась. Помолчала, думая. Потом спросила:
- Попугай?
- Угадали! - сказал Марк.
- А зачем вы его так спрятали?
- Зима ведь началась. А он - птица нежная. Сейчас я вам его покажу!
И Марк Иванов подвинулся к клетке, открыл дверцу, невидимую из-за шерстяного чехла, скомандовал: "А ну выходи, артист!" Сначала Кузьма высунул клюв, потом осмотрел круглыми глазками купе и наконец вышел.
- Какой большой! - всплеснула ладонями восторженная девушка. - И такой яркий!
Марк разрешил птице стать на свою руку, а потом перенес его на плечо.
- А что он у вас говорит? - спросила Клава уже игривым голоском.
Этот человек, сидевший напротив, с круглыми птичьими глазками, с зализанными короткими, но чуточку вьющимися волосами, начинал ей нравиться. Казался он забавным и добрым.
- Ну что говорят обычно попугаи? - вопросом на вопрос ответил Марк Иванов.
- Попка-дурак! - рассмеявшись, предположила Клава.
- Обычно да, но Кузьма, конечно, умнее… В купе зашла проводница.
- Чай будете? - спросила она.
Клава и Марк переглянулись.
- Будем! - ответил Марк. - А печенье у вас найдется?
- Найдется, - пообещала проводница и вышла.
- Да, так о чем мы? - сам себя спросил вслух Иванов.
- Что говорят попугаи, - подсказала Клава.
- Ладно, - Марк неожиданно махнул рукой. - Я вам признаюсь! Наш Кузьма выступает со стихами!
- Как?! - удивленно воскликнула Клава.
- Вот так, учит и декламирует! У него одна беда - терпеть не может названия стихотворений и фамилии поэтов. Вот поэтому я его и сопровождаю. Он прочитает публике стихотворение, а я потом объявляю название и автора…
- Вы серьезно?
- Ну да. - На небольшом лице Марка образовалась полусерьезная улыбка. - Кузьма, прочти что-нибудь! - обратился он к птице.
Клаве это показалось смешным. Она хихикнула.
- Ну, Кузьма! Печенье получить! Попугай покрутил клювом, посмотрел пристально правым глазом на единственную слушательницу в купе.
- Хм! - сказал он очень по-человечески. Помолчал, потом прочитал:
- Отлично! -Воскликнула
Дочь его Сюзи.
- Давай побываем
В Советском Союзе!
Я буду питаться
Зернистой икрой,
Живую ловить осетрину,
Кататься на тройке
Над Волгой-рекой
И бегать в колхоз
По малину!
Клава захлопала в ладоши. Рассмеялась. "Какой счастливый человек!" - с горечью подумал о ней Марк.
Улыбка сбежала с его лица. Проводница принесла чай, пачку "Шахматного" печенья.
Заметив попугая на плече у пассажира, вскрикнула от испуга, чуть не пролив чай на стол.
- Ой, перепугали вы меня! - выговорила, все еще часто дыша. - Что ж это вы!.. Потом улыбнулась.
- Вам нехорошо? - спросила после ухода проводницы девушка, заметив перемену в лице соседа.
- Нет, - мягко ответил Марк. - Пейте чай! Мы сейчас и Кузьму покормим. Ведь он заработал?
- Да-а! - протянула Клава, поглядывая на сине-зеленую птицу.
- Ну, иди за стол! - Марк снял попугая с плеча, опустил его на столик, развернул пачку печенья и дал одно птице.
- Понимаете, - произнес Марк и тут же тяжко вздохнул. - Как мне вам объяснить? Ну вот прочитал он смешные стихи - вы рассмеялись, у вас улучшилось настроение. Так?
Клава кивнула.
- Так и должно быть. Это же жанр циркового искусства. Своего рода клоунада… А мне приказали новую программу составить только из серьезных патриотических стихотворений. Я люблю такие стихотворения, и сам готов их читать, но поймите, народ, видя перед собою попугая, будет смеяться. Народу ведь все равно, что птица скажет. Такое отношение у людей к попугаю. И не только у нас, во всем мире…
Лицо Клавы, очаровательное, правильной красоты личико, стало вдруг серьезным и озабоченным.
- Нет, я не против самой идеи использовать любые жанры и виды искусства в целях пропаганды, - продолжал Марк. - Я совсем не против… Но представьте себе хотя бы вот "Комсофлотский марш" Александра Безыменского:
Сгустились на западе гнета потемки, Рабочих сдавили кольцом.
Но грянет и там броненосец "Потемкин" - Да только с победным концом…
- Вы понимаете, - выдержав паузу, снова заговорил Марк. - Это же даже декламатору нелегко выучить, расставить всю орфоэпию, а тут - птице! А народу все равно! Народ будет смеяться, потому что попугай стихи читает…
Разволновавшись, Иванов вспотел. Вытащил из нагрудного карманчика пиджака носовой платок. Вытер лоб.
Девушка молчала.
Сосед по купе ей внезапно разонравился.
"Сейчас, - думала она, - во время индустриализации, во время таких сверхдальних перелетов, когда страна каждый день переживает то, что другие страны переживают сто лет, жаловаться? Плакаться? Волноваться до пота на лбу изза смешных мелочных проблем?" - Выйдите, пожалуйста, - проговорила Клава серьезным голосом. - Я переоденусь и буду уже укладываться.
Марк послушно встал. Впихнул Кузьму обратно в клетку и дверцу закрыл.
Вышел. В коридоре вагона никого не было. Пели свою песню колеса, словно с рельсами в считалочку играли.
За окошком, вымытым и широким, проезжал мимо поселок, крыши которого освещались высокими фонарями.
"Пусть сердится буря, пусть ветер неистов, - зашептал сам себе Марк окончание "Комсофлотского марша".
- Растет наш рабочий прибой.
Вперед, комсомольцы, вперед, коммунисты, Вперед, краснофлотцы, на бой!
Вперед же по солнечным реям
На фабрики, шахты, суда!
По всем океанам и странам развеем Мы алое знамя труда".
Дочитав, Марк прильнул лбом к холодному стеклу окна.
Снег не шел.
Марк пожал плечами и покосился на дверь в свое купе, думая: подождать еще или постучать и спросить, можно ли вернуться на свое место?
Глава 13
Сон, сковавший разум и тело Добрынина на время полета, был сильным, как Жаботинский, но и у него не хватило сил удержать народного контролера в своих объятиях до момента приземления. Отчасти виной этому был и конь Григорий, время от времени требовавший еды, но главной причиной, конечно, являлась непомерная длина этого перелета. Часы проскакивали как минуты. Два раза пробуждавшийся Добрынин замечал, как летчик, сидевший впереди наискосок от него за штурвалом, вдруг отвлекался от своего дела и подзаводил ручные часы. А внизу, за круглым иллюминатором, виднелось что-то белое и бесформенное, но все равно Добрынин ощущал в себе в минуты бодрствования удивительную гордость за то, что так высоко он попал по распоряжению руководства Советской страны, по поручению Родины, которая и сейчас бесформенно лежала внизу, то ли скрытая облаками и атмосферой, то ли на самом деле такая нечеткая и белая.
Мысли о Родине как-то сами собой уменьшились в объеме в том смысле, что Родина в них становилась все мельче и мельче, пока не понял Добрынин, что думает теперь о родной деревне Крошкино, которая тоже была родиной, но только родиной с маленькой буквы, очень маленькой родиной, родиночкой, так сказать. И вот в его полудремном сознании возникла такая любимая картина, изображавшая и часть улицы с его двором и домом, и жену Маняшу, кормящую младенца грудью, сидя на скамейке за калиткой, и Дмитрия, Митьку - любимого пса, такого теплого и юливого добряка с вечно поцарапанным мокрым носом и таким звонким лаем. И так тепло и уютно стало в этой дреме, что Добрынин еще сильнее зажмурил уже закрытые глаза.
- Эй! - отвлек его окрик летчика.
- Чего? - не совсем довольно проорал в ответ Добрынин, перекрывая голосом гул двигателя.
- Иди сюда, штурвал подержишь, а то я в сортир хочу… - по-свойски, но не без уважения объяснил криком летчик.
Павел подошел, летчик усадил его на свое место, показал, как держать штурвал, и пролез куда-то в хвост самолета, туда, где находился конь. Не было его минут пять. Руки у Добрынина затекли, и он понял, какая это каторжная работа - держать штурвал. Ведь только когда ты держишь его в руках, ты ощущаешь все это дрожание огромной машины и сам дрожишь вместе с ней.
- Ну хватит, отцепляйся! - орал, стоя над своим местом, летчик, а Павел никак не мог убрать руки со штурвала - они словно приклеились.
Наконец летчик помог Добрынину, перехватил у него штурвал и уселся перед пультом.
- А где здесь туалет? - поинтересовался народный контролер, все еще слыша дрожание в своих руках.
- Там за лошадью, ведро стоит… - объяснил летчик, внимательно изучая скачущие стрелки приборов.
В полумраке грузового хвостового отсека самолета Добрынину не сразу удалось отыскать нужное ведро. Сначала он чуть не упал, споткнувшись о ноги разлегшегося коня Григория, но потом, когда глаза уже чуть привыкли к полумраку, нашел и, сделав свое дело, вернулся в кабину.
- Снижаемся! - прокричал, обернувшись, летчик и ткнул пальцем вниз.
Добрынин снова выглянул в иллюминатор, но ничего конкретного внизу разглядеть не сумел. Разве что действительно увеличилось в размерах что-то бесформенное и белое, бывшее, должно быть, или облаками, иди частью Родины.
Добрынин не знал, что там делал со штурвалом летчик, но самолет вскоре стало бросать в стороны, конь Григорий испуганно ржал, да и у самого Павла перехватило дыхание и закружилась голова. Все это продолжалось довольно долго, пока вдруг Добрынин не почувствовал некоторое облегчение и, все еще ощущая неприятную горечь во рту, потянулся к иллюминатору и снова заглянул вниз. А внизу, совсем рядом, под самолетом, разлеглись снежные поля и холмы, и стадо каких-то животных неслось наперерез полету стальной птицы, а чуть в стороне извивалась голубоватая на общем фоне дорожка или полоса, и, самое удивительное, не было видно ни одного деревца, ни одного леска.
- Где это мы? - прокричал Добрынин летчику. Тот обернулся.
- Булунайба! - ответил.
- Чего?
- Город так зовется! - прокричал летчик. Добрынин возвратил свой взгляд на иллюминатор и стал выискивать внизу город, но там по-прежнему продолжалась снежная пустыня, и даже то стадо животных, что бежало наперерез летящему самолету, куда-то скрылось. Он хотел было снова спросить летчика, но на этот раз уже строже, чтобы тот не мог отделаться от вопроса народного контролера таким несерьезным образом, но тут увидел на снегу три округлых строения и подумал, что вот и первые домики начинающегося города. Однако домики остались позади, а впереди снова белела пустыня без признаков человеческой жизни.
- А где город? - снова спросил Добрынин.
- Пролетели! - ответил летчик.
- А я не видел! - Добрынин огорченно развел руками.
- Три дома было! - крикнул летчик.
- Три дома видел! - крикнул в ответ Павел.
- Это и был город!
- Три дома - это город? - Добрынин уперся удивленным взглядом в обернувшегося к нему летчика.
- Да, - крикнул тот. - Три дома - город, два дома - поселок, один дом - село. Здесь Якутия, так принято…
- Так принято? - повторил сам себе народный контролер, с трудом усваивая якутское понятие города.
Он еще разок бросил взгляд вниз, потом проверил под сиденьем - на месте ли его котомка и, успокоившись, стал терпеливо ждать обещанного приземления.
Прошло еще некоторое время, и самолет, содрогнувшись от встречи с родной землей, побежал по снежному полю, дрожа и подпрыгивая.