И вот, когда земля изнывала от засухи, на листьях эвкалиптов появились белые крупинки сахара (дети называют их гунбин), а затем прозрачный сок, стекавший по стволу, как мед. Сок застывал на коре комочками, которые иногда падали на землю, и там их собирали и ели дети.
Сердца людей радовались, и они с благодарностью ели ниспосланную им сладкую пищу. Однако виринуны страстно хотели видеть землю снова покрытой цветами, как это было до ухода Байаме.
Всё было бы хорошо - но красота отлетела от этой земли. А дальше случилось вот что.
Муринбунго, водные лубры, то есть девушки, жили тогда в реке Киммул, а это также и змей Кунмаингур. И вот однажды девушка по имени Виррейтман вышла из реки, надела на голову мужскую повязку, чтобы подобрать свои длинные волосы. А эти волосы были ничуть не менее красивы, чем у вашей Йорун, уж поверьте мне! Также она взяла копье и бумеранг и отправилась охотиться на валлаби. Она метнула свое копье и убила Нгал-мунго, большого кенгуру, взяла две палочки для добывания огня, развела с их помощью костер и зажарила кенгуру в земляной печи.
Был человек по имени Ногамин. Он тоже удачно поохотился, хотя это был лишь небольшой валлаби. Он оглянулся вокруг, увидел поднимавшийся над деревьями дымок и решил посмотреть, что там.
Виррейтман огляделась вокруг и заметила, что к ее лагерю подходит мужчина. Тогда она положила бумеранг и копье рядом с собой, легла в пыль лицом вниз, скрестив перед собой руки, и стала ждать, когда мужчина подойдет к ней.
Ногамин подошел.
- Эй, что случилось? - спросил он.
- О, мне что-то нехорошо, - ответила девушка, - У меня болит живот.
- Отчего это? Почему ты не встаешь? Встань и вытащи из печи своего кенгуру.
- Нет, о мудрец. Мне не до того. Ты сам вытащи кенгуру и забери его.
- Хорошо. Но, может быть, ты встанешь?
- Нет. Я не могу этого сделать при тебе.
Ногамин вытащил кенгуру из земляной печи, подобрал тушу и покинул лагерь.
- Прощай, - крикнул он девушке.
Когда Ногамин ушел, девушка быстро вскочила. Она взяла свой бумеранг и копье и убежала.
Ногамин шел и все думал о Виррейтман. Он думал о том, в какой позе она лежала и как она прятала свои глаза, когда говорила с ним.
- Может быть, она еще девочка, и оттого к ней не приходят мужчины, - подумал Ногамин и остановился, - Я вернусь и разыщу ее.
Он положил на землю валлаби и кенгуру и отправился обратно. Лагерь оказался пуст, только на месте, где лежала Виррейтман, был виден в пыли отпечаток ее тела - колен, бедер и скрещенных рук, но особенно глубоки были две ямки, оставшиеся от ее грудей.
Потом Ногамин нашел следы девушки, идущие из лагеря. Он кинулся по ее следам, останавливаясь, лишь чтобы еще раз разглядеть их, и вновь срываясь с места. Все это время он громко звал ее.
Тем временем девушка залезла на дерево Боаб. Ногамин вскоре подбежал к нему. Он присмотрелся и увидел девушку, сидящую на раскачивающихся ветвях. Это было очень большое дерево с раздутым, как бурдюк, и совершенно гладким стволом - водные девушки любили его из-за того, что в нем тоже было много воды, а выше полости с водой была полость со сладким и густым нектаром. Ветви у таких деревьев торчат только на вершине.
Оттого Ногамин и не знал, как залезть по этому стволу. Он тяжело дышал. Затем он ласково обратился к девушке:
- О, послушай! Слезай ко мне. Разве мы с тобой не добрые друзья?
Девушка с дерева посмеивалась над Ногамином:
- Ну, нет, - сказала она. - Это мое дерево. Я люблю сидеть здесь. А ты, - дразнила она его, - попробуй подняться ко мне.
Ногамин попытался сделать по ее словам, но девушка в ветвях запела дереву магическую песню, и оно начало расти. Оно становилось все выше и выше, все толще и толще, все громаднее и громаднее. А девушка дразнила Ногамина: она показывала ему себя, сводя его с ума, крутилась на ветках, усаживалась на них то так, то этак, наклонялась вниз, протягивая к нему руки.
Ногамин так и не сумел забраться на дерево и не нашел ничего, за что бы мог ухватиться на его огромном круглом стволе. Он уселся под деревом и стал молить девушку:
- О, ты сидишь так высоко! Приди! Приди! Ты должна опуститься ко мне!
Ногамин был без ума от девушки.
Тем временем стало темнеть. Ногамин заснул. Когда он проснулся, он начал плакать и звать девушку, которая продолжала сидеть на ветках дерева. Он то засыпал, то просыпался и плакал у подножия дерева. Наконец, когда Ногамин спал, девушка соскользнула с дерева и кинулась прочь.
Весело смеясь, девушка побежала обратно к своей реке Киммул. Там на песке, в тени деревьев, за которыми блестела река, лежали все ее сестры - Муринбунго, водяные лубры.
Ногамин проснулся. Было еще не совсем темно. Он взглянул вверх и увидел звезды, мерцающие сквозь ветви дерева баоб, на которых никого не было. Ногамин пошел по следам девушки. Он шел так быстро, насколько это было возможно, чтобы не потерять при этом следы. Все девушки, лежащие на берегу реки, услышали приближение Ногамина.
- А, - закричали девушки, - Это, должно быть, тот человек, что гонится за нашей сестрой.
Ногамин подбежал к реке. Он увидел девушек, лежащих на речном песке. Когда девушки заметили его, они вскочили, рассыпались по всему берегу и стали прыгать в воду. Ногамин кинулся к берегу, чтобы прыгнуть за ними, но тут он увидел их отца Кунмаингура, Змея-Радугу, поднимавшегося из воды. Ногамин остановился и замер в глубоком иле у самого берега.
И тут что-то странное нашло на него. Он крикнул странным голосом:
- Кеир, кеир, нгеир!
И превратился в птицу-лотос, якану, которая в поисках пищи бегает по широким листьям лилий, лежащим на воде. Листья ведь оставались, хотя цветов не было. Это Змей сжалился над ним - самого желания не исполнил, но путь к нему начертил.
Но дело на том не закончилось.
Якана - птица некрасивая: длинные ноги с перепонками, чтобы ходить по тине, а крылья маленькие, тело сверху темное, и грудь тоже, лишь на животе белое пятно. В воде этой птице хорошо, а летает на близкие расстояния она неважно: ноги перевешивают.
Вот попробовал якана-Ногамин взлететь на дерево. А девушка Виррейтман и в самом деле любила свой баоб не меньше, чем реку, и часто туда забиралась при помощи своего колдовства. Там ее никто не трогал.
А было время, когда ветры со всех сторон земли справляют свой праздник. Налетел на юношу свирепый Гигер-Гигер, что вышел на волю и торопился к своему желанному Ярраге, закрутил, сбил наземь и ободрал все перья.
Упал Ногамин в воду и стал тонуть.
Тут подплыли к нему два белых лебедя Байамул - имя их было сходно с моим. И говорят:
- Поможем мы тебе. Не в нашем обычае оставлять других наших водных сородичей на верную погибель.
Стали они выщипывать перья из своей спины, груди и своих крыльев и бросать на Ногамина. Много там было перьев, и превратился Ногамин в пушистый белый комок. Налетел тут Яррага, весенний ветер, что уже летел и рядом с Гигер-Гигером, то и дело свиваясь с ним в одно, подхватил комок и бросил его на ветки дерева баоб.
А к оголившим и окровавившим себя лебедям Байамул, которые дрожали от холода, подлетели вороны Ван - целая стая.
- Помогли вы тому, кого чуть не убил строптивый Гигер-Гигер, - сказали они, - и ничего вы не захотели от Ногамина. За это мы поможем вам самим: по вине старшего в нашем роде буйствует нынче Гигер-Гигер, оттого что поддался тот на уговоры.
И они осыпали лебедей своими черными перьями, которые пристали к их телу, как будто всегда там росли. Оттого и стали лебеди черными - одни клювы кроваво-красные, да на крыльях осталось немного белых перьев и пух под перьями был белым, как снег на горе Уби-Уби.
Вечером подошла девушка к своему любимому дереву баоб и видит в середине его ветвей, простертых к небу, красивый белый цветок, похожий на лотос. А надо сказать, что больше всего она грустила именно по этим водяным лилиям - они были так похожи на ее саму.
- Что за диво? - спросила себя девушка. - Никогда не давало моё любимое дерево таких красивых цветов, даже в изобильные прошлые времена.
Протянула руку, коснулась огромного цветка - и сразу осыпались белые перья вниз и пустили корни там, где упали. Тотчас из них выросли нежные белые цветы с дурманящим ароматом. Так и застыла Виррейтман с протянутой вперед рукой, и в эту руку как бы само легло малое подобие ствола дерева баоб: то ли сосуд, раздутый внизу, то ли плод с тонким хвостиком наверху. То был Ногамин.
Лопнул сосуд и обдал всю Виррейтман нежной желтоватой пыльцой. Так и не поняла она, что случилось, пока не понесла плод и не разрешилась от бремени прямо на своем любимом дереве. Так уж случилось. А то было множество больших, округлых семян со странным рисунком на них - на каждом семени свой. Вышли они из чрева Виррейтман без малейшего усилия с ее стороны и покрыли собой ветви дерева, землю под ним, речной песок и саму реку - да и всю землю. Настало потом время засухи, великой засухи по всей земле, Но прошла засуха, пролились дожди, пропал сладкий сок на деревьях Ярран, и из семян появились не только разнообразные цветы, но и всё, что только может покрыть собой сушу и воду. Там были звери и птицы, трава и деревья, водоросль и тростник. Даже радуга Юлу-вирри поднялась из одного семени крутой аркой и разделилась надвое: верхняя часть ее, фиолетово-сине-зеленая, была женщиной, а нижняя, огненно-красная, - мужчиной, и породили они множество разных маленьких радуг, что играют в пыли водопадов и в лужицах, оставшихся от дождя.
И радовались люди, видя всё это, и хвалили лукавство Виррейтман и любовный пыл Ногамина.
- Богатый рассказ и затейливый, - сказал Бьярни. - Моя-то посказушка только о людях, хотя и в ней можно увидеть сакральные фигуры.
- Всё может зачать и родить всё на свете, - сказала Фалассо. - Не только люди и звери и не только себе подобных. Так считали в давнюю-предавнюю старину, помнишь, братец, как ты мне об этом рассказывал?
- Космогонические мифы, - с важностью ответил Фаласси. - Только я не понял - отчего эти семена одинаковые, а плод различен?
- Почему одинаковые? - ответила ему сестра. - Рисунок на каждом свой, а рисунок и означает путь.
- Ты права, девушка, - сказал Байаме, - и это подтверждает, что вы - именно те, кого я ждал столько времени, провожая в Страну Сновидений одно поколение за другим. Ибо земля может и зачинать, и родить, и вскармливать, но ей нужна мудрость, чтобы дать путь любой сотворенной жизни. Эта мудрость и записана в чурингах - камнях, которые начинают жизнь и вбирают ее в себя, когда жизнь приходит к концу.
- Я отдам тебе, великий виринун, меч, о котором сложено столько легенд, - решительно сказал Бьярни. - Не напрасно его имя почти то же, что и у вашего Владыки Вод. Только хотел бы я знать, откуда он пришел на землю.
- Каладболг великого Фергуса отковали сиды, его родичи, в своём холме. Калибурн владыки бриттов Артура вынули из озера феи, и потом он туда вернулся. Этот клинок был в незапамятные дни откован в огне вулкана и закалён во льдах - тех, от которых теперь отделяются глыбы и дрейфуют к нашим рифам и островам. Даже я не так долго живу на земле.
- Но всё же долго. Оттого ты и помнишь так хорошо сказания со всех сторон света, - полуспросила Фалассо.
Байаме улыбнулся ей.
- Тогда, когда родился этот меч, некому было помнить сказания, оттого что их еще не было, - но было то, что легло в их основу. Хорошо, я возьму это оружие - может статься, мне придется снова отрезать небо от земли. Хотя, думаю, стало оно в скитаниях своевольным и своенравным, будто истинная женщина. А вам мы вручим самую большую и красивую чурингу. Смотрите!
Все странники подняли головы к вечерним облакам и увидели, что оттуда кругами спускается вниз нечто многоцветное и гибкое, всё в искрах и брызгах воды и пламени. Самый старый дракон на земле. Кунмаингур, или Змей-Радуга.
И во рту у него сиял огромный красно-фиолетовый карбункул, в котором отражалось все семицветное полыхание красок.
ГЛАВА V. Новая Зеландия
Снова говорит Бьёрнстерн фон Торригаль, живой меч
Старина Байаме явно имел нечто за своей спиной. Буквально и фигурально. Это я вам говорю, Бьярни, или Бьёрнссон фон Торригаль, которому самому надоело прятаться за спинами других героев. И видно это нашим очам стало как раз в тот момент, когда он забрал у нас клинок, которого ему по жизни не было надо, и обменял его на непонятный камешек величиной в кулак взрослого человека. Первопричину всех земных причин. Карбункул.
Подобное имя и его смысл такой артефакт сообщает тебе сам, непроизвольно и независимо от твоего желания. В Рутене карбункулом называют магический кристалл ослепительно алого цвета, а если спуститься на ступеньку ниже - гранат. Как известно, эти не такие уж редкие самоцветы обладают широким спектром раскраски: от густо красной и желтоватой - до изумрудно-зеленой. Вот только синевы и голубизны в них никогда не водилось. Написав свой "Голубой карбункул", Артур Конан Дойл попытался выразить романтическую мечту викторианских времен.
Но этот шар, безупречно отполированный и как бы фасетчатый, если был похож на что-то своим цветом, так это на редкостный александрит. Ну, возможно, на гранат-альмандин, который сошел с ума. Основной тон - фиолетовый, фиалковый… Непередаваемой красоты. Все прочие, более светлые оттенки спектра разворачивались из него, спутывались, как пряди, и иногда показывали некие сгущения. Может быть - голограммы иератических письмен. Или подобие пятен на психологических тестах, что готовы превратиться в портрет или пейзаж, стоит лишь немного отвлечься в сторону.
- Палантир, - немедленно сказал начитанный Ситалхи.
- Значит, ты тоже видишь в нем путь? - спросила Ситалхо.
- Не понял. - Путь - куда?
- Просто… путь всех вещей, - ответила она с недоумением. - Тех, что внутри.
Я, послушав их беседу, тоже решил поступить философически и литературно. Именно - зашил камень в лоскут тончайшей тапы и подвесил на крепко запаянную шейную цепочку. Почти как Роканнон. Тогда я еще не знал, что нам обоим никуда не деться друг от друга. Пока я его в каком-то смысле не истрачу.
Что я еще заметил - с тревогой или надеждой.
Весь лес на новой Земле стал единым организмом с какой-то первичной, что ли, степенью разумности. Многие древесные особи соединялись в стада или кланы, у некоторых были свои счеты с остальными и особенный язык, но договориться казалось можно со всеми. Этим и пользовалась в свое время наша Марикита.
И - кто бы мог сомневаться! Мировой Океан тоже был разумен. Я вспомнил древний рутенский фильм "Солярис" и еще более - книгу, с которой этот фильм противоборствовал. Только тут было другое: подспудное влияние на уровне молекул, что сопровождало жизнь с обоих мирах - большом и малом - с момента ее зачатия в соленом лоне. Оно стучало в венах, как метроном. Проникало в кровь и текло по жилам. Здесь был двусторонний, двуличневый мир, похожий на плащ нашего первопредка Хельмута. Замкнутый в себе, сосредоточенный на себе самом, но постоянно меняющий местами воду и сушу. Воздух только овевал его, омывал, как раковину Тангароа.
Кто нашептал мне в ухо эти слова?
Ну а этак через неделю мы отправились вглубь моря, углубившись в те воды, что плескались по ту сторону Рифа.
Из уважения к Великому Океану мы не стали потреблять здешнее животворное начало, отпустили наш летун попастись и набраться солнышка, а сами быстренько (суток за шесть и без наличия инструмента) сколотили плот из выброшенного на берег плавника. Бревна из мачтового леса и доски обшивки, изогнутые, как ребра, были просолены многими веками. Недаром было сказано, что Риф - второе по значению кладбище кораблей после Марианской Впадины, а, может быть, Бермуд. Или не было сказано вообще.
Парусом послужил широкий кусок отбитой и размятой коры какого-то местного дерева - надеюсь, снятая не с живого существа.
Мы не были разочарованы в своих ожиданиях.
Едва мы выгребли на широкую воду, как нас окружила невесть откуда взявшаяся быстрокрылая флотилия юрких ладей и широких катамаранов - таких плотов, установленных на узких спаренных поплавках. Наши ба-нэсхин именуют их карракарры.
И в них сидели обычные люди - впервые за время наших странствий! Горстка по сравнению с былым многолюдством - но они покрыли собой всё пространство. Они были вполне скудно одеты, как Морская Кровь, и наряжены в кораллы и жемчуг, будто Морская Кровь. Только это всё-таки не была чистая вертдомская раса. Просто те древнейшие земные племена, что почти неотличимо были на нее похожи, а теперь еще и держали в себе немалую толику иной крови. Архаический тип хомо: широкие плечи, стройные и несколько женственные формы. Небольшие груди, расставленные на ширину ладони, были почти одинаковы у обоих полов. Чтобы подчеркнуть и выявить свою маскулинность, мужчины наносили на свои лица широкие спиралевидные узоры татуировок, отчего те становились похожи на готийский боевой топор. Старшие по возрасту или по чину набрасывали себе на плечи тканевые накидки - тело под ними было разукрашено почти так же, как и лицо. Женщины, напротив, ходили с чистой кожей, по контрасту со своими мужами и братьями казались широколицы, более смуглы и приветливы. Цветочные венки на голове, гирлянды из лепестков на груди и стройных бедрах, иногда обтянутых короткой бахромчатой юбкой из ткани, легкая улыбка на пухлых губах.
Только вот они явно не были беззащитны - ни те, ни эти.
В отсутствие Хельма и Стеллы, которые довольно странным вычленили мое жесткое тело из своих, я всё больше чувствовал в себе обе родительских природы сразу: смертоносная живая сталь - и могущественная колдунья, губительница этой стали.
Вот это знание, которое проявлялось во мне постепенно, как фиолетовая клякса на промокашке, и позволило мне заценить сих аборигенов по достоинству. Существа, составившие одно целое с получившей прежнее единство природой. Дети земного рая, еще не испорченные понятием первородного греха. Прирожденные воины, хоть и не знающие настоящих сражений. И… ритуальные каннибалы. Расчленяют и варят особо храбрых и уважаемых пленников в надежде, что их духовные качества перейдут к победителям. Похоже, так на деле и выходило.
Когда флотилия окружила нас и этак вежливо погнала - видимо, к своему дальнему берегу - под возгласы "Пакеха! Пакеха!" а то и "Патупаиарехе!", я мимоходом разъяснил все эти обстоятельства обоим детишкам. Что слегка их опечалило.
- Тебя это не касается, Бьярни. О тебя любой все зубы обломает, - резюмировал Ситалхи.
- И мы вовсе не храбрые, - подхватила Ситалхо. - Трусишки, каких мало.
- Ага. Я просто пакеха, бледнолицый, а вы еще и оборотни с вашими рыжими волосами и голубыми с прозеленью гляделками, - ответил я.
- Скорее наоборот, - съязвила Ситалхо. - Кто в клинок переворачивается? И к тому же чем дальше, тем длиньше?
- Страньше, - поправил брат. - Ой, длиннее!
А мы всё плыли по гладкому, почти без морщин, лику Тангароа - Отца-Моря.
Впереди выступил остров - гористый, зеленый, в дымах и туманах, как декорация к волшебной сказке Толкиена.
- Ао-Теа-Роа, - сказали нам.