Из каждой лодки высадилось на берег по двое-трое. Они протащили свои лодки по песку, удивительно податливому, потом настал черед нашего плота. Поскольку он был неуклюж и шероховат, его оставили в воде, привязав к шесту подручной веревкой, а нас переправили на сухое, приняв в объятия.
Природа тут была поистине сказочная: и в самом деле - декорация к "Властелину Колец". Ну, так и должно было быть, ничего удивительного. Кроме гигантских сосен, мало чем уступающих секвойям - чем не энты! - фантастически искривленных стволов иных деревьев, буйной зелени, которая кишела певучей жизнью, и курящихся дымом гор, покрытых снежными шапками, на заднем плане величавой декорации.
Укрепленная деревня, па, в которую нас доставили, казалась совсем иной сказкой. Частокол из высоких кольев, поставленных стоймя и заостренных сверху. Резные головы на столбах ворот - высоких, узких, насыщенно-красного цвета, причудливый орнамент, рельефные изображения стоящих мужчин с дубинками в руках, фигуры чудовищ со страшными мордами и высунутыми языками. Дерево похоже на коралл - так хорошо вырезано и отполировано. Под аркой ворот были вырезаны две большие человеческие фигуры куда более приемлемого вида - обнявшиеся мужчина и женщина с яркими глазами из перламутровых раковин. Хинемоа и Тутанекаи, отчего-то подумал я. Вошедшие в сказку любовники. Этот мир был явно перенасыщен именами - и красотой. Вообще-то когда не знаешь, как оценить чужую и совершенно чуждую культуру, на автомате произносится "впечатляюще" - с восклицательным знаком или без оного. Вот только эта культура могла спокойно выпадать изо всех канонов - и все равно быть доступной для понимания: так много было в ней первородности, сакральности, мифа. Она заставляла себя понимать, проникала в подсознание, минуя разум, впитывалась в кровь, минуя душу.
Так мы шли, озираясь по сторонам, и знание проникало нам в плоть.
Внутри изгороди стояли крутоверхие дома, также сплошь одетые резьбой. Что слегка нас удивило - то, что резьба эта была сплошь антропоморфной, как походя объяснил нам ученый Ситалхи. Не растительной, как любят в Европе, не зооморфной, как в Америке или - исключение - у кельтов. Эта многослойные, фантастически роскошные рельефы из дерева тотара утверждали человека в его высоком предназначении. Боги, культурные герои, небесные и подземные люди… Просто влюбленные: их мимоходом возвели в ранг богов, да там и оставили.
У самого большого, прямо-таки огромного дома нас остановили и повернули лицом к фасаду, покрытому пышной резьбой по гладкому дереву кирпичного цвета.
- Фаре, - сказали нам. - Фаре-рунанга.
Дом встреч. Дом для приема гостей и всяких церемониальных сборищ. Как это их, подумал я, даже отдохнуть не дадут. Опомниться и облегчиться.
Вообще-то мы не сумели бы ни того, ни другого, ни третьего. Все эмоции и жидкости уже поглотила вода.
Ситалхи снова объяснил нам, что и дома поменьше, и как бы не основа этого могучего строения - древовидные папоротники. И забор тоже. Вон как зелеными побегами пророс.
- Нас чего - в палеозой зашвырнуло? - со страхом проговорила его сестра.
- Не дальше семнадцатого века эры Белого Христа, - успокаивающе ответил Ситалхи. - Такие живые ископаемости в здешних местах как были, так и остались.
Едва мы достигли площадки перед самым большим фаре, как нас встретили буйной и - снова - необычайно грациозной пляской. Кажется, то были подростки обоих полов, которые приветствовали старших, приплывших с добычей, размахивая копьями и вертя шары из листьев тростника. Татуировок на них не было почти никаких - впрочем, покрывал и юбок тоже.
Потом из группы юнцов выделился один отрок и положил перед нами ветку с плотными листьями и яркими алыми цветами. Я наклонился и поднял ее.
Тут нас препроводили внутрь - для этого надо было перешагнуть порог и опуститься на одну ступеньку вниз и вглубь, - мягко придавили книзу и опустили на покрытый циновками пол: бережно и любовно.
Прямо рядом с углублением земляной печи, откуда…
Пахло уж явно не человечиной. Внутри лежали округлые камни, проложенные какой-то полусгоревшей длинной травой, а прямо на них - дивная смесь из рыбы, моллюсков, овощей и здешнего дежурного блюда - кумары, или сладкого картофеля.
- Кай-кай, - произнес самый важный из хозяев на универсальном диалекте. - Кушайте, прошу вас, уважаемые странники. Лишь тот, кто попробовал еды нашего мира, может считаться принадлежащим к нему.
Был он едва сед, строен, и на его физиономии отражалось то неподдельное первобытное величие и чувство собственного достоинства, что так удивляет нас на фотографиях североамериканских индейцев.
- Это на каком языке он говорит, что всё понятно? - гулким шепотом спросила меня Ситалхо.
- На ментальном, дурёха! - брат толкнул ее ногой, что ввиду отсутствия стола - сидели мы трое на корточках - было сразу подмечено окружающими.
Питались мы если не с большим аппетитом, то куда как послушно: надо было доказать, что мы не какие-то там нежити.
- Как ваши имена, почтенные? - спросил главный, когда мы закончили прием пищи и от вящей старательности облизали широкие плотные листья, на которых была подана снедь, и пальцы, которыми пользовались взамен столового прибора.
Мы трое назвались.
- Я Рата, старший здесь вождь-рангатира и одновременно с этим жрец-тохунга, приветствую вас, люди с острова Верт, на земле человеческой. Нас мало, именно оттого я ведаю и охотой, и священной резьбой, и ритуалами. Подняв ветку похутукавы, вы показали, что пришли к нам с миром, а отведав нашей пищи безнаказанно, подтвердили свои слова. Правда, Биарини не простой человек, но если он смеет дотрагиваться до пищи живых - в этом он таков же, как все мы, а остальное не имеет значения. Вы - наши гости, и этим всё сказано.
- Мы благодарим за гостеприимство. Чем мы могли бы вам… э-э… воздать за него? - сказал я довольно неуверенным тоном.
- Ты среди своих выросших детей почти то же, что и я среди своего народа. Защищаешь, ведешь обряды, рассказываешь, - сказал Рата. - Мы хотим послушать одну из твоих историй.
Они, кстати, все кончились вместе с дарами. По идее, я должен был придумать нечто про Великий Карбункул, только мне, во-первых, не хотелось ни обнаруживать его, ни отдавать. А во-вторых, я твердо был уверен, что этот подарочек не для них, а вот именно что от них - кому-то совершенно мне неизвестному.
- Мои россказни уже кончились, - попробовал я пошутить. - Да и не мои они были, а дедовы, привезенные с чужих островов.
- Ты носил их в себе, они въелись тебе в плоть и душу, - возразил вождь. - Большое Длинное Облако - совсем другое, чем те два острова, но и в нем бродят легенды, что его создали в начале начал, когда небо и земля были створками гигантской раковины. Слушай эту землю со всеми ее чудесами - и говори! Говори!
На этом слове что-то мягко, как ребенок, толкнуло меня изнутри…
- Лучшая смерть для человека - смерть за свою землю. Ибо люди проходят, а земля остается, - начал я некими древними словами.
- Давным-давно, когда еще не было ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны, ни зеленых полей, ни золотого песка, Ранги, Небо-отец, все время находился в объятиях Папы, Земли-матери. Много столетий они лежали, крепко обняв друг друга, а их дети-боги, как слепые, ощупью пробирались между ними. В мире, где жили дети Ранги и Папы, было темно, и дети мечтали вырваться из мрака. Им хотелось, чтобы ветры резвились над вершинами холмов и лучи света согревали их бледные тела.
И вот дети-боги решили освободиться. Они столпились вокруг Тафири-матеа, отца ветров, а Ронго-ма-Тане, отец полей и огородов, уперся плечами в Небо и пытался выпрямиться во весь рост. Братья слышали в темноте его быстрое дыхание. Но тело Ранги оставалось неподвижным, и густой мрак по-прежнему окутывал их всех. На помощь Ронго пришел Тангароа, отец морей, рыб и пресмыкающихся. К нему присоединился Хаумиа-тикитики, отец диких ягод и корней папоротника, а потом и Ту-матауенга, отец мужчин и женщин. Но все их усилия были тщетны. Тогда боги увидели, что их родителей связывают как бы канаты - а это были руки Ранги. Ту-матауенга безжалостно отсек руки отца, и из крови, хлынувшей на тело Папы, образовалась красная охра, которую до сих пор находят в земле.
Как раз в это мгновение поднялся могущественный Тане-махута, отец лесов, птиц, насекомых и всех живых существ, которые любят свет и свободу. Тане долго стоял молча и неподвижно, затаив дыхание, чтобы собраться с силами. Потом он уперся ногами в Землю, а руки прижал к Небу. Выпрямляя спину, Тане изо всех сил отталкивал ногами Землю. Ранги и Папа плакали, расставаясь, но иначе было нельзя: дети их должны были вырваться из родительских объятий на волю. Чтобы хоть как-то возместить их утраты, Тане одел мать в наряд из деревьев, а отца - в дивный наряд из красного плаща заката, расшитого блестками звезд. На груди плащ был скреплен серебряным лунным диском - Марамой.
А сами боги-дети радостно и гордо шествовали по земле, и она расцветала под их ногами, почти забыв прежние горести, пела голосами всех птиц, наряжалась в одежды изо всех цветов, румянилась соком всех ягод и расчесывала пряди зеленых волос - ими были деревья и травы - гребнем юной луны, что отражалась во всех ее тихих водах.
Ибо в те дни, когда мир был еще юн и боги еще не удалились на небо, все было живым и открыто проявляло себя: и леса, и звезды, и реки, и озера, и даже горы. Те вершины, что жили возле самого красивого из озер Ао-Теа-Роа, вместе ели, трудились, играли и любили друг друга, но время шло, и между ними начались раздоры, как это бывает и между людьми. Тогда молодые горы стронулись с места. Они торопливо бежали ночью, направляясь в разные стороны, и останавливались, как только всходило солнце. На том месте, где они устраивались на отдых, земля проседала, возникали болота, провалы и ущелья.
Около озера остался лишь убеленный снегом Тонгариро, чьё название означало "Холодный южный ветер уносит мой дым". Он взял в жены Пифангу, небольшую нарядную гору, которая жила по соседству с ним. У них родились дети: сыновья Снег, Град, Дождь и Изморозь. Пифанга любила Тонгариро, и когда широкоплечий Таранаки начал заигрывать с ней, Тонгариро в ярости прогнал Таранаки далеко на запад. Таранаки добежал до самого моря и оставил позади себя глубокое ущелье, по которому теперь течет река. На берегу моря Таранаки уже мог не бояться мести Тонгариро, но ветер донес до него облачко дыма, подхваченного над вершиной рассерженной горы. Пожав плечами, Таранаки медленно пошел вдоль берега. Он ненадолго задержался в Нгаере, а когда вновь тронулся в путь, на земле осталась большая впадина, которая потом превратилась в болото.
На рассвете Таранаки достиг мыса, который вдавался глубоко в море, и остался там навсегда. Иногда он проливает слезы, вспоминая Пифангу, ее округлую грудь и покрытые нежной зеленью скаты, и тогда его окутывает туманное облако. Западный ветер подхватывает их и бережно проносит над холмами и долинами, чтобы увенчать Пифангу знаком любви. Иногда Тонгариро замечает это и вспоминает о дерзости своего далекого соперника. Тогда пламя гнева клокочет у него в груди, и густое облако черного дыма повисает над его головой.
Говорят, что благодаря этому туману, что сползал со склона горы-женщины и сливался с облаком на вершине горы-мужа, у супругов родились дочери: Хине-пукоху-ранги, или Дева-Туман, и Хине-ваи, или Дева-Дождь. Ночью жили они вместе с родителями, а жарким днем поднимались на небо. Дочери гор были куда больше похожи на людей, чем их братья, и оттого любили купаться в озерных водах, чтобы возросла их красота.
Озеро стало таким волшебным, когда полюбило одну звезду.
Это была не простая звезда - такая яркая, что другие звезды не осмеливались приблизиться к ней из страха, что их красота померкнет в ее лучах. Она затмевала своим сиянием все остальные звезды, а красотой - и саму луну. Немудрено, что все живущие на земле были привязаны к ней и каждую ночь поджидали, когда она озарит все вокруг своим мягким светом.
Когда жаркий день медленно склонялся к вечеру, она всякий раз загоралась в западной части неба. При виде возлюбленной озеро вздрагивало, так что легкая рябь пробегала по его воде, а потом вмиг становилось неподвижным, чтобы дать звезде отразиться в неподвижном зеркале его вод. Сама звезда тоже любила озеро и охотно смотрелась в его гладкую поверхность.
Возревновал к этой любви Тане: он же хотел, чтобы все люди любовались только на те блестки, которыми он украсил плащ своего отца. Схватил огромный камень и запустил прямо в небо, чтобы разбить прекрасную звезду на мелкие осколки.
Но куда добрее его был Ранги, и помнил он, что дети для своих целей разлучили его с любимой женой. Мягко стряхнул он с себя звезду, лучшее и самородное свое украшение, и она плавно скатилась вниз. Только одна крупица оторвалась от ее тела и упала в холодную воду озера, став островом - сама же звезда скрылась за краем земли, где не было ни богов, ни людей с их желанием и ревностью.
А дальше было так. Однажды ранним утром, еще до рассвета, человек по имени Уенуку бродил по лесу и засмотрелся на столб тумана, который стоял над озером. Уенуку часто видел, как туман стелется над водой, но ему еще не приходилось видеть, чтобы туман стоял над озером, как высокое дерево, чьи ветки, казалось, достигали неба. Любопытство заставило его ускорить шаг. На опушке леса, почти у самого берега, он остановился. В спокойной воде озера плескались две женщины. Дымка тумана, как облачко, окутывала их обеих, но не мешала Уенуку любоваться их красотой. Воздух вокруг был чист и прозрачен, а у берега, вблизи облачка, все было покрыто серебряной пылью. Это и были Хине-пукоху-ранги и Хине-ваи, что спустились с неба, где жили, ради чистой озерной воды.
Юноша подходил к ним все ближе и ближе, будто его влекла неодолимая сила, а сестры невозмутимо смотрели на него: они не боялись его, а только удивлялись. Уенуку опустился на колени у кромки воды и сказал Деве-Туман:
- Меня зовут Уенуку. Скажи мне свое имя.
- Я дочь гор, Хине-пукоху-ранги.
Уенуку протянул к ней руки.
- Останься со мной, останься в мире света, - сказал он. - Я никогда не видел такой красивой женщины, как ты. Я сильный, я буду о тебе заботиться. Тебе понравится наш мир. - На небе холодно и пусто. А у нас летом тепло, потому что солнечные лучи заглядывают даже под деревья. И зимой у нас тоже тепло, потому что в наших очагах пылает огонь. В лесу поют птицы, смеются мужчины и женщины. Пойдем со мной!
- Откуда ты знаешь, как там - в небе? Может быть, куда лучше, чем здесь? Я буду постоянно скучать по нему, и ты будешь несчастлив со мной, - сказала девушка.
- Я всегда буду тебя любить, - только и мог сказать ей в ответ Уенуку.
- Ты не понимаешь. Я смогу быть с тобой только ночью, на рассвете я должна подниматься на небо: ведь я вся - легкий туман, что тает от жарких лучей.
- Я всё равно хочу тебя, - сказал Уенуку. - Пусть я днём буду один, я все равно хочу, чтобы ты жила со мной.
Дева-Туман улыбнулась.
- Хорошо, я приду к тебе, - сказала она.
В тот вечер Уенуку сидел один в своем доме, смотрел на огонь и вспоминал Деву-Туман. Пламя угасало, от него уже остались только синие язычки. В эту минуту Уенуку услышал негромкие голоса, потом дверь осторожно приоткрылась. Уенуку увидел Хине-пукоху-ранги и с радостью обнял ее. Ночь они провели вдвоем. Но утром Дева-Туман вновь поднялась на небо и встретилась сестрой. Они светились, как два облачка, и уплыли в вышину прежде, чем их настигли первые лучи солнца. Ночь за ночью Хине-пукоху-ранги приходила к Уенуку.
- Мне так хочется, чтобы мои соплеменники увидели, какая ты красивая, - сказал как-то Уенуку.
- Это не для них, - ответила Дева-Туман. - Есть вещи, о которых не рассказывают. Я ведь предупреждала тебя.
Уенуку боялся лишиться молодой жены и сначала хранил тайну, но с каждым месяцем все больше гордился своей небесной подругой и в конце концов не устоял перед искушением: он рассказал о ней друзьям и похвастался ее красотой. Новость скоро облетела всю деревню. Летние дни становились длиннее, и женщины не давали покоя Уенуку.
- Ты говоришь, что у тебя есть жена, - смеялись они. - Где же она, Уенуку, почему мы ее ни разу не видели? Может, ты прячешь дома не женщину, а бревно или охапку льна? Ты только говоришь, что она красивая, покажи ее нам, тогда мы тебе поверим.
- Я не могу ее показать, - защищался Уенуку. - Каждое утро, едва забрезжит рассвет, они с сестрой улетают к себе на небо.
- А ты заделай все щели в доме и скажи, что еще темно. Она останется, а когда совсем рассветет, мы откроем дверь и увидим, правду ты говоришь или нет.
Уенуку слушал их и думал, что и ему самому все трудней каждое утро снова разлучаться с женой. Он завесил окна циновками и заткнул мхом щели в стенах. При закрытой двери в доме было темно, как в безлунную ночь, когда все небо сплошь затянуто облаками.
Вечером Дева-Туман по обыкновению пришла к нему. Ночные часы пролетели незаметно, на востоке появились первые лучи света, и Хине-ваи окликнула сестру:
- Пора, пришло время расставаться с землей!
- Иду! - крикнула Дева-Туман, шаря в темноте в поисках плаща.
- Что случилось? - спросил Уенуку.
- Мне пора идти.
- Еще рано, - сказал Уенуку, притворяясь, что говорит в полусне. - Зачем ты понапрасну меня беспокоишь? Посмотри, еще совсем темно.
- Скоро утро. Сестра уже звала меня.
- Она ошиблась. Может быть, ее обманул свет луны или звезд. Еще совсем темно. Ложись и спи.
Хине-пукоху-ранги снова легла.
- Наверное, Хине-ваи ошиблась, - сказала она. - Как странно! Не знаю, что с ней случилось. Раньше такого не было.
Так повторялось не однажды, и Деве-Дождю в конце концов ничего не оставалось, как возвратиться без сестры. Она медленно поднималась на небо, ее голос звучал все глуше и, наконец, перестал долетать до Уенуку и его жены.
- Что-то случилось, я знаю, - сказала вдруг Дева-Туман, окончательно проснувшись. - Ты слышишь, в лесу поют птицы!
Они оба прислушались: до них доносились громкое пение маленьких друзей Тане и голоса людей, собравшихся на площадке перед домом. Хине-пукоху-ранги забыла о плаще и бросилась прочь из дома. Дверь распахнулась настежь. На мгновение Дева-Туман замерла, и люди, собравшиеся перед домом, тоже замерли, потому что ее наготу прикрывали только длинные черные волосы, и мужчинам никогда прежде не приходилось видеть такой стройной, такой красивой женщины. Сразу было видно, что она не человек, а высшее существо.
Уенуку вышел вслед за женой и с гордой улыбкой сел на пороге, радуясь завистливым взглядам, которые бросали на него со всех сторон. В ту же минуту Дева-Туман взобралась на крышу и вскарабкалась на конек. Люди закричали, но тут же смолкли.