Натурально, о роскошном подарочном издании Филиппова безумства, которым он обусловил существование нашего Верта, мы позаботились заранее. И наклепали с него великое множество электронных копий. Равно как и с других плодов нашего славного беллетристического гения.
Ах, вы не знаете, что у нас появились свои компьютеры? Да ладно, могли бы и догадаться. Где живой байк и высокоразумный шимп, там и высокоаналитичный комп, вестимо.
Ну, я решил больше не выставляться со своим первым лицом и четко вести разговор в третьем. Чтобы не прогибать под свою персону дальнейшее повествование. И чтобы мои ушки не слишком торчали из повести наружу. Уж кому меня не знать, как самому мне!
Итак, начнём, благословясь…
Разгар великолепного зелено-золотого лета. Вовсю цветут липы, наполняя округу мёдом и жужжанием пчёл. Двое сидят у широкого окна со стрельчатым сводом наверху - такие любят в Вестфольде, "серединной доле" Верта, в том ядре, что окружено плотной мякотью других земель, но особенно - в "Вольном Доме". Эта резиденция предков и потомков династии Хельмута в свое время была поставлена на века, будто крепость: фундамент и цоколь каменные, угрюмый нижний этаж поверх кирпича отделан мореным дубом, а светлый верх, где расположены жилые помещения, - весь из лиственницы. Там гостили дети рода и их матери, когда старой королеве Эстрелье хотелось увидеть своих птенцов. Грозная слава палаческого гнезда ушла, растворилась в водах безымянной реки, что протекает неподалеку, "старшие люди" ушли навсегда - не обязательно умерли в обычном смысле слова, в Вертдоме это понятие означает скорее невозможность легкого контакта.
Юноша и девушка, сходно одетые в мягкую рясу наподобие монашеской - светло-серого цвета, из лучшей мериносовой пряжи, с кручёным поясом. Бельгард и Бельгарда, после молодого короля Фрейри - старшие в наследовании короны. Не то что бы они принимали обет или хотели его принять - мама Зигрид четко сказала, что двоих затворников, ее самой и ее супруга Кьярта, в семье достаточно. Ну конечно, эта бывшая королевская пара, Кьяртан и Зигрид, до того поусердствовала в изготовлении царственных отпрысков, что у самих отпрысков начисто отсутствовал стимул. А у второй по старшинству пары детей еще и склонность натур такая: не выделяться ничем, помимо скромности, и не лишать себя никаких удобств во имя роскоши. Ибо ряса с её вольным покроем - самая лучшая одежда на свете.
Итак, оба склонились над огромной книгой, согнутой вперегиб и водруженной на стол.
- "Мои возлюбленные ба-нэсхин, созданные по особливому моему произволу, дабы закрыть пустое место в повествовании, внезапно стали камнем, ставшим в край угла…" - читает сестра.
- Что это покойный Филипп так странно у тебя заговорил? - спрашивает брат. - Он что, тренировался во владении старым рутенским?
- Список духовного завещания безусловно отредактирован, как все дорогие рукописи. Переводил на пергамен безымянный любитель словесного витийства, - отвечает Бельгарда. - Погоди, дальше стиль снова сбивается на оригинальный - видно, он писать устал.
- "Переменчивая Морская Кровь. Кровь Хельмута, в которой не было отвращения к отнятию жизни, взятому само по себе. Кровь Эстрельи и Моргэйна, не подозревающая о сакральном смысле родственных уз. Кровь Фрейра и Юлиана, что возвратила нас к древним смыслам любви. Кровь Армана и Элинара…"
- Про брата и мальчишек - явная приписка на полях.
- Нет, на полупустом листе после первой главы. Слушай!
"Преодолеть пороги беззакония. В Хельмутовом семени на глубинном, ядерном уровне преодолены основные запреты всех религий. Дело не в том, что эти запреты неправедны и несправедливы - но лишь в том, что и нарушение, и следование должны быть свободным выбором, а не заложенной извне холодной схемой. И в том, что никакой грех не должен ломать живую жизнь".
- Странно звучит. Будто современный язык взламывает старую чопорную стилистику. Нет-нет, это не сам старший Фил, скорее его младшенький тезка постарался. В качестве упражнения в эсперанто.
- "Быть может, ненасытная вертская жажда до всего рутенского и привела к истощению Большой Земли. Я спрашиваю себя - не повлияло ли на систему и не приблизило ли конечную точку отсчета то, что мы расхищали и припрятывали некие духовные ценности? Хотя бы и те, о которых не подозревали сами рутенцы?
Да, возможно, мы и нарушили равновесие обоих миров навязчивостью своего существования. Но это было необходимо, чтобы в конечном счете попытаться воплотить - не прежнюю жизнь, но былую память. Ибо единый и властный алгоритм бытия человека, равно как и его созданий, что воспроизводится им в изделиях ремесла, творениях искусства - тех, что поглощают кровь или душу, молоко и семя - сей алгоритм вечен и неистребим. И несёт его лишь плоть рутенских потомков ба-нэсхин, кровь вестфольдских королей. Все прочие рутенцы оказались недолговечны и пали, как лист осенний. Лишь ба-нэсхин были в состоянии преодолеть полуторавековой порог, пережив как последнее поколение чистых, беспримесных рутенцев, так и их печальных отпрысков".
- Вот видишь, явно наш человек пишет, а не сторонний. Фил-старший даже в своих последних дневниках не скатывался до того, чтобы объявить Вертдом своей второй отчизной - тем более первой.
- "Воистину сказано: прах еси и в прах обратишься… Произошла холодная кремация большого мира, и не знаешь теперь, плакать из-за этого или гневаться".
- Когда это написано? - спрашивает Бельгард. - С этим несовпадением здешнего и тамошнего времен легко совсем запутаться.
- Филипп переселился на Поля еще до рождения Арма с Эли.
- Я не про основной текст. Кто его дополнял, скажи мне?
- Уж только не его тезки. Малыши в принципе неспособны на философствование. Вот послушай далее:
"Древние знали, что для повторения и обновления бытия нужна календарная жертва. Чтобы по-прежнему вращалось колесо. Тот, Кто своей всевечной жертвой выпрямил круг и тем вывел человечество из бессмысленного существования, обрек мир на истощение, конец и Суд, а его "владыку" - на необходимость в единый миг и с великим риском преодолевать то, что должно было растянуться на века и тысячелетия: центробежную силу Колеса, что его притягивала и заставляла повторять урок.
Было ли в этом благо для человека? И наказание для Вселенной? Кровь Авеля несла проклятие земле куда более страшное, чем кровь Каина. Первая отравлена, вторая, предваряющая, всего лишь случайна и неуместна. Авель убил по доброй воле - пусть и кажущихся бессмысленными ручных скотов…"
- Да уж, больно это современно по мысли.
- Угм. "А теперь запомните. Насильственно пролитая кровь оскверняет и налагает проклятие. Добровольная, жертвенная - освящает и искупает. Это благословение. Кровь за кровь - отмщение, расплата, но и щедрый дар".
- Я подозреваю, что именно с того рутенское человечество время от времени инстинктивно устраивает себе кровавую баню, чтобы чрезмерно не расплодиться. Моровая популяция, - усмехается Бельгард.
- "И вот вам мой завет, любимые мои дети. Ищите кровь и давайте кровь. Там, где завоеватели и миссионеры древности не находили понятия о первородном грехе, там, где природа и человек заключили если не мир, то перемирие, - именно там вы отыщете свою вертдомскую и одновременно морскую кровь. Я полагаю, что на границе двух сред по-прежнему процветает морская раса - амфибийная, амбивалентная, живущая на суше, как в море: не строя дворцов, не нуждаясь в вещах, не сбиваясь в бессмысленную толпу".
- Вот это да. Сестренка, это ж никак и в самом деле Основатель Филипп.
Бельгарда выпрямляется и смотрит ему в глаза:
- Отец рассказывал, что прадедушка…прапра… Хельмут не один раз с ним говорил. И воплощался однажды. Значит, и писать мог.
Двое - юноша и девушка - поворачиваются друг к другу, оставив книгу в покое. И внезапно, как по наитию, оборачиваются к высокому окну.
И видят иное.
Окон в светлице три: одно, большое, в центре, два других, чуть поуже, по бокам.
Из среднего падает на по-прежнему раскинутые страницы фолианта серебристо-серый, по-зимнему холодный свет. Ветви нагих деревьев - чеканка по вороненой стали. Посреди них возвышаются руины - целый лес полуразрушенных готических соборов, чьи руки в мольбе вздымаются к небесам, чьи очи - розы из множества разноцветных стёкол - взирают на тусклый солнечный диск и на плечах которых лежит некая то ли пыль, то ли пепел. Но что самое странное и страшное - весь этот пейзаж находится почти на одном уровне с подоконником.
А из других окон по-прежнему глядит улыбчивое вертдомское лето.
- Это… - сбивчиво проговаривает Бернард, - это Рутен переплыл реку.
- Да. А на ее берегу сейчас наши племянники, - утвердительно кивает Бельгарда. Отчего-то она куда более спокойна, чем брат. - Арман и Элинар.
…Мальчики любят ловить рыбу с моста рядом с Вольным Домом, где они сейчас гостят в окружении дальней и ближней родни. Пускай они до сих пор не поймали ни одной, даже самой завалящей, пусть вода темна и неподвижна настолько, что облака и ветер в ней не отражаются, - тем лучше: ничто не нарушает здешнего покоя.
Сегодня радужная пелена уже не стоит поперек моста, не затягивает дальние окрестности за ним, как иногда бывало раньше и нередко - при них.
Что там, вдали? Родичи говорили разное: то деревушка или городок наподобие того, что окружает Вольный Дом, то горы по имени Гималаи. Ребята любят обсуждать между собой всякие возможности, но не здесь: спугнуть боятся. Крупную, заповедную рыбу или тишину.
Только здесь на мосту, они соблюдают приличия. Только здесь они становятся по-настоящему похожи.
Как ни удивительно, мальчики от двух перемешанных пар разноземельных близнецов выросли совершеннейшими антиподами. Веселый почти до буйства Арман, черноволосый и синеглазый, кажется типичным кельтом. Элинар с его ровным, внешне покладистым, но "упёртым" характером, светловолосый и зеленоглазый, сразу заставляет вспомнить про свою духовную мать, сиду, хотя удался скорее в деда, Брана. Золото и чернь, сапфир и изумруд в одной оправе - комнаты ли, пейзажа - потому что оба практически не разлучаются и даже не помышляют об этом. Точно два орешка под одной скорлупкой.
Однажды мальчики видят там, за рекой, нечто удивительное - будто облетел пух со всех тополей сразу. Хотя они твердо знают: уж чего-чего, а никаких тополей там не водится. Не сговариваясь, оба швыряют свои удочки на мост и переходят через него - как есть босые, в одних штанах, подвернутых до колен, и рубашонках.
И вот они стоят, полуодетые, на фоне обильного и какого-то странного снега. Причудливо изогнутые ветви, на их фоне развалины величественных зданий, что столпились вокруг, будто цитаты из старинных гравюр. Сады камня, останки былой славы.
У занесенной снегом тропы оба замечают небольшой крест над домиком под двускатной крышей. Капличка. Вместо иконы - сидячая статуэтка ребенка с локоном, что спускается вниз с головки, и с пальцем во рту.
- Это кто, младенец Христос? - отчего-то шепотом спрашивает Арман.
- Похоже, что нет, - так же тихо отвечает Элинар. - Я слыхал о нем - это Гарпократ, "Гор-па-херд", юный бог зимнего солнца. Древние греки решили, что это бог молчания.
- А теперь зима?
- Не знаю - снег какой-то удивительный. Теплый.
- Но этот божественный мальчишка будет молчать? - спрашивает Арман.
- Ты о чем?
- Он говорит со мной. Если мы сделаем то, что он от нас хочет… что мы сами хотим, он клянется, что земля снова вернется на круги своя. Родится заново, как он сам, - и только в этот день Всепобеждающего Солнца.
- Ты угадал… ты считаешь, что угадал его верно? Мы же двоюродные, от этого могут случиться плохие дети…
- Что ты такое говоришь, чудик!
Они тихонько навзрыд смеются - ибо оба, и Арм, и Эли, страх как боятся того, что им предписано, - боятся, хоть им уже по тринадцать лет и по вертдомским понятиям они уже взрослые. Хотя не такая уж в них близкая кровь: один скорее сид, другой почти человек. Под невидимую музыку бытия они снимают с себя всё, помимо плоти, и танцуют - занимаются любовью, каждый из них открывает для себя другого. Сапфиры и изумруды, бледное золото, черный агат… Любое сравнение с драгоценностями бледнеет. Смуглые, стройные, еще неразвитые тела, темные соски, узкие бедра и ляжки, тонкие руки для того, чтобы сдавить в объятиях, напряженная нежность… Руки отверзают, губы кладут печать. Разъятие и внедрение, сплетение судеб и свершение рока… Один закусывает губу от боли, другой - от напряжения. Оба - от счастья. Блаженное страдание, горькое разрешение, сладостный итог всего. И белый пепел, серебристый снег падает на изнеможенные тела, вместе с ними, любовно окутывает их, точно лепестки сакуры.
Бесшумно низвергаются водопады храмов.
Оба возлюбленных просыпаются на влажном зелёном лугу под ветвями, простертыми над ними пышным шатром их живого хризолита. Нет ничего в мире, кроме теплой почвы, деревьев с набухшими почками и грандиозного двубашенного собора из розовато-желтого камня, что рвется к сияющему лазурью небу всей своей окрылённой мощью.
- Гарпократ получил силу - и снова начинает время, и каждый виток его круговорота, каждый возврат к себе, каждое обновление должны быть оплачены. Мы дали земле семя, и пепел оборотился листом, прах стал матерью жизни. Но, говорит он, это лишь начало, - горячо шепчет Арман.
- Ты точно знаешь, что мы поступили как должно? - спрашивает Элинар.
- Разве в тебе самом не записано это лучшим из языков - языком тела? - отвечают ему. Кто - его друг, его внутренний голос, само их обоюдное молчание?
Двое мужчин, две матери юнцов, двое их погодков благоговейно наблюдают за ними в окно Вольного Дома. Собственно, прямо смотреть на таинство им "не достоит", да и не нужно. Лишь бы не грозила опасность птенцам Хельмутова гнезда.
- Совершено, - говорит Фрейри-Юлиана, молодой король Верта и мать Армана.
- Они, чего доброго, думают, что это им сон приснился, - хмыкает Фрейр, раскоронованный король, отец Элинара.
- Пускай думают: наяву они не были бы так смелы, - отвечает ему Юлиан, отец Армана и Фрейров возлюбленный.
- Почему это? Они же из рода сидов, как и мы с Юлианой, - Фрейя пожимает плечами.
- Ты с Фрейри, - поправляет ее брат. - И в них есть кровь Моргэйна, который не боялся любви с тем асасином из замка Ас-Сагр, как то бишь его… Однако это совсем еще дети - пускай думают, как им легче.
- Сны сидов равны бытию, - кивает король Фрейр соломенно-рыжей головой: апельсин или солнце. - Слияние сидов равно разрушению, восстание их плоти - сотворению нового. Такое нашим отрокам пока не вынести.
- Так это мальчики приблизили Рутен сюда, к нам? - спрашивает Бельгарда.
- Наверное, сначала мы сами - читая книгу. И лишь потом они, - отвечает ей брат-близнец.
- Но зачем?
- Чтобы мы прошли след в след и продолжили их действо.
На этой судьбоносной и культовой фразе дверь в светлицу распахивается настежь и влетает papan terrible, жуткий псевдопапаша семейства - Бьярни. Сходство его с побратимом, королем-отшельником Кьяртаном, год от года становящееся всё большим, сейчас поистине ужасает - ибо выражается он отнюдь не на царский манер.
- Нет, шефы мои дорогие, от этого и впрямь крыша станет набекрень!
- Что-то ты поздновато фишку раскусил, - отвечают ему, наивно полагая, что речь идет о последнем явлении Рутена здесь присутствующим.
- Так это ж только два часа назад, - отвечает Бьярни. - Кобыла моя Налта, ну, знаете, я ее еще Хортом покрыл, оба от Черныша в энном колене. Родила.
- С чем и поздравляю, - кланяется Юлиан. - Кобылка или жеребчик?
- Он. С шишечкой, как у предка. Единорожек.
…Немая картина.
ГЛАВА I. Евразия
Скорей! Одно последнее усилье!
Но вдруг слабеешь, выходя на двор, -
Готические башни, словно крылья,
Католицизм в лазури распростер.Н. Гумилев
- Ты понимаешь, что именно мы видим? - говорит брат сестре, Бельгард - Бельгарде.
Оба, как были в домашних рясках и веревочных сандалиях, перешагнули порог - вернее, подоконник Дома - спрыгнули вниз, прошли в глубину зачарованного пространства, минуя каплицу, и стоят теперь внутри поистине циклопического строения, под стреловидными сводами, полными первозданной тьмой. Своды необъятны, рассечены нервюрами, на опорных колоннах четыре евангелиста - лев Марк, орел Лука, бык Матфей, ангел Иоанн. Из обеих круглых роз, чудом сохранивших стекла, льется вниз радужное свечение: семь цветов лета. Пол вздыблен, камни выкорчеваны, иные поставлены стоймя. Битва народов или просто восстание натуры?
А из оружия лишь кожаное ведро с густым мыльным раствором у Бельгарда и метёлка новейшего вестфольдского образца - у его сестры.
- Кёльнский собор, - ответила Бельгарда. - Наше главное потайное хранилище. Одно это и осталось, когда мальчики вконец обрушили мироздание. А вокруг - черная земля, покрытая дерном, и то ли ручные леса, то ли дикие сады в цвету. Тучная персть земная.
- Земная, да не земляная. Это ведь детрит, - уточняет брат. - Уже не камень, еще не жизнь. Что держит здесь эти деревья, что порождает подобие жизни - веющий над землей дух или живое человеческое семя, проникшее в нее?
- Ты не боишься кощунства?
- Кощунства чего - звучащих слов или внутренних мыслей? Полно: сакральное, чтобы воплотиться, как раз и должно нарушить ту незыблемость правил, что была установлена прежде богом или богами. Я, кстати, ничего не утверждаю: я лишь прислушиваюсь к себе и пытаюсь понять, что записано внутри.
- И расположиться на отдых тут негде, кроме как под этими пыльными сводами, - добавляет Бельгарда безо всякой логики. - Десант выбросили, называется: двух поломоек. Конечно, первыми были наши племянники, а уж после них стыдно бояться.
Тем временем она водила своей "дудочкой" по стенам, нацеливаясь даже на якобы недосягаемый потолок. Окаменевшая вековая пыль и толстые лохмотья паутины споро втягивались внутрь, выходя с другого конца ведьминской метелки подобием асфальтовой смолы, ровным слоем закрывая пробоины в гранитном настиле и вертикальной кладке стен. Ее брат обтирал новорожденные поверхности тряпкой, вынутой из ведра, и от их совместных усилий внутренность храма постепенно обретала краску, цвет, фактуру - оживая, как всё, чего касаются добрые руки вертдомцев.
- Вот преимущество инициированных механизмов: они безотходны. Не нам, так себе. А ведь ночью явно будет холоднее, - заметил Бельгард, с азартом занимаясь расчисткой. - Костер, может статься, и не закоптит потолка, но не живые же ветки нам ломать?
- Отыщем здесь и что-нибудь горючее, - утешила его сестра. - Упаковочный материал, как говорят. Нам много пока не надо. И ведь мы вполне можем вернуться, не правда ли?
- Ну разумеется, ко всему можно привыкнуть, - соглашается брат. - Зверей не боишься?
- Их же нет. Поблизости - уж точно. Можно припереть изнутри двери этого величавого строения, если хочешь. Подтащить глыбы или короба…