Мы плывём, как во сне, по бескрайней туманной реке,
В темном небе развернуты вширь семицветные стяги,
И смеется верхом на дуге из мерцающей влаги
Лепрекончик зеленый с блестящей монеткой в руке.
- Помню. Это Барбе сочинил для нашего отца Кьярта. Уже когда тот постригся в отшельники-колумбаны. Монах - водитель китов. Монах-садовник. Вот бы его сейчас сюда - полюбоваться!
- Тут ведь еще и живности всякой кишмя-кишело, тоже пёстрой. Большие тридакны с двухметровыми створками, всякие губки, актинии, раки, крабы, морские звезды, морские ежи и множество водорослей. А рыбы, братец! Одни названия чего стоили: губан, скалозуб, кардинал, как Барбе, рыба-бабочка, рыба-клоун, рыба-попугай, морская собачка, еж-рыба и даже рыба-муха. Как по-твоему, это еще есть?
- Отчего же нет. Цивилизация покрывает собой лишь самую поверхность суши, а океан, как был колыбелью жизни, так ею и остался. Ему почти все равно, что происходит на его поверхности и берегах. Никто не знал и не знает, что именно скрыто на дне его разломов, рифтов и впадин, где рождаются извержения и цунами. И ведь он сам себя почистил от рутенских отходов, ты же знаешь.
- Смотри, Бьярни, какой островок зеленый, будто уваровит в оправе, - сказала Фалассо. - Чует моя непревзойденная интуиция, что стоило бы начать с него.
- Ладно, мне-то одинаково, - ответил он. - Как братец твой - не возражает?
- Зелень означает пресную воду, - ответил Фаласси. - Наши бортовые запасы ведь не вечные.
Вертолет приводнился и заколыхался на морской зыби.
- Ребята, дальше мелко, летунчик боится пузо о здешние каменные колючки пропороть, - крикнул Бьярни. - Сейчас мотор угомонится - и давайте вылезать. Надеюсь, местные акулы меня нюхом почуют. Живой стали никто ведь не любит. Рефлекс у них.
Все трое спустились в теплую воду и пошли вброд.
На берегу был крупный светлый песок.
- Это такая же пыль цивилизаций, как и в Кёльне? - спросила брата Фалассо.
- Может быть. От гибели кораллов барьер ушел бы вниз и сократился. А тут совсем иное, сама же видела.
На берегу за ними следил человек - так спокойно, будто уже давно за ними следил и всё о них знал. Высокий, темнокожий, что еще более подчеркивало его худобу, в бородке, которая имела форму вывернутой наружу запятой, в пышнейшей курчавой шевелюре с проседью и в набедренной повязке из широких листьев.
- Я так думал, мои акулы вас не тронули - значит, вы хороши для этого места, - сказал он на языке, который почему-то был им понятен.
- Вы кто? - с непревзойденным остроумием спросил Бьярни.
- Я виринун - мудрец, знахарь и колдун, который отделил небо от земли, подставив под него палку. Я Байаме, тот, кто начинает и завершает. Я тот, кто ждет, когда никого и ничего не остается.
- Неужели вокруг больше нет людей? - спросил Фаласси.
- Отчего же? Для них просто наступило Время Сновидений. Смотрите: вот мой народ. Ручей - змея с прозрачным хрустальным телом, сквозь которое проглядывают камни. Сами камни - лягушки Бун-юн Бун-юн, которые очищают его воды во время таяния снегов в горах, когда по руслу катится горячий красный шар грязной воды. Видите, на спине одной даже сохранились полоски? И горный хрусталь, что лежит поверх горных вершин, - тоже мой и тоже подвижен. Когда я поднялся в горы с моей женой, мы стали им наполовину, лишь то, что выше пояса, выступало из него наружу. И деревья мои - это дочери речного змея. И цветы - это застывшие птицы. И все твари, которые тут во множестве бродят, - о нраве и уме каждого сложена история. Даже солнце, если рассудить, - не что иное, как огромный яичный желток. Даже о ветрах есть сказка. Хотите послушать?
- Конечно, - ответил Фаласси. - Для того мы и здесь. К тому же такое поведение будет учтивым.
- Итак, Ван-ворон построил свой дом высоко на белом эвкалипте Яраан.
В это время Гигер-Гигер, холодный западный ветер, дул с такой силой, что с корнем вырывал деревья и переносил хижины воронов с места на место. Доставалось от него и всем прочим. "Надо, - подумал Ван, - постараться схватить Гигера-Гигера и запереть его вот в этом большом полом бревне".
Через несколько дней, когда Гигер-Гигер утомился, повалив деревья на протяжении нескольких миль и поранив людей своими холодными порывами, Ван внезапно напал на него и загнал внутрь полого бревна, заделав отверстия на его концах и в середине.
Напрасно Гигер-Гигер гремел и выл внутри.
- Ты несешь всюду только разрушения, поэтому останешься здесь, - сказал Ван.
Гигер-Гигер обещал быть не таким порывистым, если Ван временами станет давать ему немного воли. Долгое время Ван не верил ему и держал крепко запертым, но затем стал иногда выпускать его, когда тот обещал не создавать ураганов.
Но Гигер-Гигер то держал обещание, то снова нарушал его - такой уж был его дикий нрав. К тому же из-за того, что он буйствовал внутри, бревно начало разрушаться.
И когда-нибудь Гигер-Гигер сметёт все на своем пути, мчась навстречу своему любимому Ярраге - весеннему ветру, дующему с Камбурана - востока. Яррага привык встречать появляющийся с Диньерра - запада Гигер-Гигер и согревать его своим ароматным теплом.
Ибо дважды в году все ветры встречаются и устраивают большое корробори и празднества. Дуран-Дуран приходит со своим знойным дыханием с Гарбар-ку - севера, чтобы встретить свой любимый Ган-я-му, который приходит с Були-миди-мунди - юго-востока, чтобы освежить мягким, прохладным дыханием Ган-я-му, пока его жар не уменьшится и он не перестанет опалять попадающихся ему на пути. Затем с Нуру-буан - юга дует ветер Нуру-нуру-бин, чтобы встретиться с Мунди-ванда - северо-западным ветром. Они завиваются друг возле друга, крутятся и поют громкие песни.
После большого корробори ветры расстаются, и каждый возвращается в свою страну в надежде снова встретиться и устроить новый праздник, такой же прекрасный, как этот.
Вот потому и беспокоится Гигер-Гигер в полом бревне, потому и завывает - ведь он не может вырваться из тюрьмы и ринуться вперед, чтобы смешать свое ледяное дыхание с ароматным дыханием Ярраги.
- Какая прекрасная сказка - и как много новых слов мы узнали, - ответил Ситалхи.
- Тебе бы лишь только получать информацию, - откликнулась его сестра. - А ведь это старинная легенда о любви, разве ты не чувствуешь? Я читала нечто похожее в книге.
- Ты права, девушка: это о любви, - ответил Байаме.
- Значит, нас привела к тебе наша счастливая судьба, - ответил Бьярни. - Мы принесли с собой дар и к нему любовную историю. Так мы делаем повсюду.
- Хорошая история, по мне, всяко лучше иных подарков, - ответил Байаме. - Особенно такая, что будет холодна, как Гигер-Гигер и те гигантские горы и глыбы льда, что плывут сюда с юга.
- Тогда слушай, - сказал Бьярни. - Эту историю, которую не однажды рассказывал детям мой Бран, я тоже подслушал и крепко запомнил. Называется она -
Cага о Йорун Ночное Солнце, дочери Асгейра Пёстрого
"Жил человек по имени Асгейр Дышло. Он был по происхождению чужеземец и отличался высоким ростом и худобой, от чего и получил такое прозвище; но во всем остальном был не хуже иных прочих. У его родичей была земля поблизости от Пастбищного Залива, и там он поставил свой дом, когда вернулся из Миклагарда. Люди говорили, что он был на хорошем счету у тамошнего конунга, много за него сражался и получил богатые дары; и доля его в добыче была всегда большой. Но известней всего был тот его меч, что Асгейр непременно надевал, когда в дом прибывали гости или когда сам ехал на большой тинг; только тогда он завязывал на ножнах и крестовине так называемые "путы мира" в виде тонких кожаных ремешков. Был этот меч прямой, с острым концом и хотя длиной не уступал клинкам местных кузнецов, - вдвое их легче. Выкован меч был из металлов разного вида и цвета. Средняя пластина была голубовато-белой, как пролитое молоко, тверда и отменно прокована. Она была вложена между пластинами более мягкого синего железа; это железо с трудом брала ржавчина, и на нем играли разводы более темных тонов. Поверх железа был желтый с огнистым отливом металл, слишком твердый для обычной бронзы, а поверх него еще и красивые накладки из красной меди, изузоренные тайными письменами - рунами в округлых рамках. Эти знаки давали клинку его силу, отчего он долго сохранял остроту и не притуплялся от бранного дела: только становился чуть уже.
Асгейр раздобыл его неизвестно как и где: сам миклагардский конунг в жизни не видел ничего похожего, и поговаривали, что именно его зависть прогнала Асгейра с прибыльной и почетной службы.
Однако сам Асгейр меча не любил и говорил, что он слишком легок для того, чтобы им нанести добрый удар. К тому же и рукоять клинка была странной. На ней умещались полторы мужских ладони и две - хрупкой женщины или ребенка, оттого и рубить им было неудобно.
Впрочем, этот клинок все равно был великой ценностью. Его красота и редкость послужили тому, что имя самого хозяина переменилось к лучшему. Так как меч стали именовать Пестрым, владельца его прозвали Асгейр Пестрый Клинок, или попросту Асгейр Пестрый. Впрочем, позже меч получил куда более почетное имя: Радуга Сечи.
В Исландии Асгейр высватал себе недюжинную женщину по имени Торбьёрг Корабельная Грудь, красивую, как статуя на носу боевого корабля, и умелую хозяйку. Ее мягкий нрав и приветливость всем были по душе. Жили они в добром согласии, и скоро у них пошли дети. Торбьёрг родила мужу много сыновей, здоровых и годных к любой работе: что на воловьей пашне, что на бранном поле. Однако Торбьёрг всё кручинилась оттого, что у нее никак не получалось родить дочку.
Тут надо сказать, что до прибытия в Исландию Асгейр одну или две зимы провел у норвежцев и был очень хорошо принят. Там ему сильно полюбилась женщина по имени Сигню Нерожденная, весьма знатного рода, и когда он собрался домой, она попросилась с ним. Он спросил, есть ли на то воля ее родни.
- Им всем нет до того никакого дела, - ответила Сигню. - Я ведь всего-навсего побочный ребенок Харальда Серого.
На это Асгейр сказал, что у него слишком мало людей, чтобы решиться на увоз женщины из такого сильного и влиятельного семейства, как ее.
- Тогда я объявляю тебе, - сказала Сигню, - что я беременна и что ты - отец ребенка. Когда он родится, я пришлю его тебе с моим знаком на пальце, и сделает это мой доверенный раб. А там - как хочешь.
- Я думаю, что приму это дитя как должно, - ответил Асгейр.
На том оба расстались.
Лет через пять-шесть приехал из Норвегии человек по имени Индриди Вольноотпущенник. Он говорил, что Сигню отпустила его на свободу, чтобы он мог послужить ее дочери, и что на Западе, где он был взят в плен, род его был не менее хорош, чем род самой Сигню. Он привез девочку, у которой на шее висел шнурок с кольцом, что Асбьерг однажды подарил своей побочной жене и которое она очень любила. Девочка была на редкость хороша собой: тело у нее было стройное и гибкое, лицо белое и округлое, глаза темные и ясные, а черные волосы блестели как шелк и уже сейчас рассыпались по плечам и доставали до пояса.
А был второй день полнолуния, когда они оба прибыли с побережья, и уже смеркалось.
- Как твоя госпожа ее назвала? - спросил Асгейр.
- Йорун, - ответил Индриди.
- Йорун Ночное Солнце, - сразу прибавил Асгейр. И проговорил еще:
- Думаю, многие люди дорого заплатят за подобную красоту.
Прозвище, которое дал девочке отец, сохранилось за ней до конца жизни.
Торбьёрг приняла девочку с радостью, потому что ей всегда хотелось такую. Асгейр же более того радовался, получив Индриди, потому что с первого взгляда понял, какой тот хороший боец.
Индриди стал воспитателем и защитником всех детей Асгейра и его жены. Он был великодушен, спокойного нрава, справедлив, на диво храбр и искушен во всех воинских искусствах. Он убил в Исландии много людей, но ни за одного из них не было присуждено виры. В доме его сразу полюбили.
Тем временем Йорун росла и хорошела. К четырнадцати годам она была по плечо своему отцу, за что ее ещё прозвали Йорун Длинноногая. Волосы ее стали еще красивее и такими длинными, что когда она их распускала, закрывали ее до самых щиколоток. Скальды любили говорить, что ночью в Йорун отражаются три луны: две в зрачках, а одна запутывается в косе и играет на глади волос. Но она этого не слышала.
Несмотря на молодость, Йорун слыла хорошей хозяйкой: любая работа у нее спорилась. Она была такой искусницей, что мало кто и из женщин постарше мог с ней потягаться в любом рукоделии. А когда мужчины семьи сеяли, Йорун всегда находилась рядом и пела заклинательную песню вардлок, чтобы всходы были дружнее, а урожай лучше. Никто не умел петь вардлок так хорошо и таким красивым голосом, как она.
Однако нрав у нее был не по возрасту крутой, и когда нужно, она была очень храбра. То, что было у нее на уме, могла сказать в лицо любому. Оттого многие говорили, что не Индриди надо было бы приставить к Йорун, чтобы ее усмирять, потому что в самом главном они слишком схожи друг с другом.
Также нередко видели, как она и Индриди вдвоем уходят куда-нибудь на ровное место: на морской берег или темный песок каменных пустошей, - и там упражняются, оттачивая удары, наносимые разным оружием. Это считалось странным занятием, хотя не чтобы совсем неподобающим женщине. Происходило это, впрочем, открыто и на виду у всех.
Асгейр и Индриди очень доверяли друг другу. Как-то учитель полушутя спросил у своего хозяина:
- Моя любимица уже невеста, и многие сильные мужи уже делают вокруг нее круги, точно ястреб вокруг лебедицы. Что скажешь, если и я к ней посватаюсь?
- Скажу, что ей нужен кое-кто получше бывшего пленника, будь он хоть трижды из царского рода, - ответил Асгейр. - И не такой, что вдвое старше, а к тому же покрепче духом, чем любой из тех, кого я знаю. Не ожидал я от тебя таких слов.
- Ты прав: я и в самом деле не тот человек, что мог бы с ней совладать, - ответил Индриди.
На том дело и кончилось, и никто из двоих не захотел обидеться на другого.
Жил в то время человек по имени Хёгни с Осинового Холма, человек достойный, но небогатый и, по слухам, не во всем удачливый. Женой его была Гудрун Пригожая. У них родилось трое сыновей и столько же дочерей, и все стали людьми весьма уважаемыми. Самым старшим из сыновей был Старкад Золотая Пуговица. Прозвище своё он получил оттого, что эта пуговица была единственной его драгоценностью, добытой в опасных походах, и он перешивал ее с одного плаща на другой, когда прежний совсем уж истреплется. Ставил он эту дорогую пуговицу как раз на то место, где сходятся на горле ключицы, и, говоря что-нибудь, теребил ее пальцами. Был он высок ростом, на голову выше других мужей, и очень силен. Он был приветлив, нерасчетливо щедр, прекрасно владел оружием, дельно судил о людях, и его многие любили. Никто не мог отвести ему глаза, ибо он видел всё как есть: однако был по природе молчалив, на словах прям и резок и казался ко всему равнодушным. Узнавал ли он о смертельной опасности или радостной новости, он не становился печальнее или радостнее. Выпадало ему счастье или несчастье, он ел, пил и спал не меньше и не больше, чем обычно.
Старкад единственный из братьев остался холостяком, хотя был на хорошем счету и успел нажить кое-какое добро.
Вот говорит как-то ему отец:
- Всех невест мы с тобой перебрали, кроме одной. Не хочешь ли посвататься к Йорун, дочери Асгейра Миклагардца?
- Отчего ж нет, - говорит Старкад. - Только молода очень, не отдадут ее из-за одного этого.
- А если бы отдали?
- Взял бы за себя с радостью.
- Говорят, у нее дурной и резкий нрав. Нелегко будет вам поладить.
- Может, и правда, только я не верю. Хочу попытать счастья.
- Что ж, это тебе с ней жить.
Поехали они к Асгейру и посватались.
- Я к этому всей душой, - говорит им Асгейр, - да и супруга моя скоро пожелает снять с себя бремя. Но нехорошо такое решать без самой Йорун - она еще своей волей не сыта.
Йорун же, услышав от Асгейра о сватовстве, отвечает:
- Тебя послушать, так лучше Старкада нет на свете человека; но пусть бы это хоть как-то было написано у него на лице. Чтобы уж мне наверняка знать.
- Так ты его хочешь или нет? - спрашивает Асгейр прямо.
- Как ты, отец, прикажешь, так и поступлю, - отвечает Йорун, а на лице ее ничего такого не видать.
Вышел от нее отец и говорит обоим мужчинам:
- Согласна моя дочь, только вот подождать надобно три года.
Отец с сыном так не хотят, и решают все четверо, что отпразднуют свадьбу не далее чем следующим летом. На том заключили сговор и ударили по рукам.