Во втором действии, происходящем в декорациях поместья, молодой швед продолжал добиваться руки крестьянской дочери, с которой познакомился при странных обстоятельствах. Против брака были настроены все, кроме старого ключника Милляра, похожего на согбенную бабку, да и тот помогал гостю, чтобы досадить хозяевам. Режиссёр Тойво Похоронен демонстрировал глубокое понимание общества, а артисты на полную мощность раскрывали национальный финский характер:
- Слышал, Юсси, шведский пароход разбился на скалах. Утонуло девяносто семь шведов.
- В чём трагедия, Аппенен?
- В каютах было три свободных места.
Несмотря на козни, к концу второго акта Свенссон сумел завлечь крестьянскую дочку в свои тенета. Трогательно держась за руки, они объяснялись возле разобранной постели:
- Эрик, я должна сказать, что у меня до тебя был мужчина.
- У меня до тебя тоже был мужчина, - признался Свенссон.
На этот раз рабочие с ароматическим сопровождением перестарались. Завоняло чем-то неистово-приторным.
"Что хотел сказать этим творец? - напряг извилины Филипп. - Какой богатый ассоциативный ряд… Дело пахнет керосином? Вникнуть в замысел постановщика - вот задача, достойная искушённого зрителя".
Из-под сцены потянулся дымок.
"Туману напускают", - по инерции отработали вхолостую мозги завороженного представлением барда, когда зрительный зал зашумел, не оставляя места сомнению.
- Palo! - взвизгнула артистка с косичками, и тут же в щель между досками сцены просунулся язычок пламени.
- Пожар!
- Горим!
Заскрипели покидаемые кресла, застучали каблуки. Публика ринулась прочь. Свенссон дёрнул свою пассию за кулисы, но откуда-то сверху обрушилось пылающее ведро, обливая жидким огнём занавес. В зал шибануло густым смрадом горящего скипидара, замешанного на керосине. Свенссон с нордической невозмутимостью развернулся спиной к огню, схватил артистку на руки и с разбегу перепрыгнул через оркестровую яму в первый ряд, видать, был очень силён. Он обрушился коленями на кресла, девушка снесла спинки и улетела ко второму ряду. Сухой треск дерева не заглушил гулкого кряканья ломаемых костей. Свенссон пронзительно закричал.
"Апокалиптичненько", - Филипп замер, во все глаза созерцая подлинную трагедию, которой одарила его жизнь. Она кидала и швыряла барда по-всякому, он привык выхватывать от неё по сусалам и убираться с дороги, но не паниковал, будучи научен, что это смерти подобно. И хотя зал вовсю заполнялся густым серым дымом, Филипп встал и, щурясь, проскользнул к первому ряду, где ворочался среди обломков артист, игравший Свенссона, и копошилась над ним девушка с косичками.
- Не вой, дура, - придавил её глубоким баритоном Филипп. - Держись за мою одежду.
Он присел на корточки, просунул руки Свенссону под спину и колени, поднялся и быстро пошагал по проходу, догоняемый пламенем рухнувшего занавеса. Артистка поспевала за ним, вцепившись в пояс. Выход был чист. Публика выломилась из полупустого зала, никого не затоптав. Кашляя, Филипп шагал по вестибюлю, ноги потерявшего сознание Свенссона болтались как ватные. "Отплясался швед на сцене", - подумал бард. Артистка скакала позади, то цокая каблучком, то шлёпая пяткой, из чего Филипп заключил, что у неё во время падения слетела туфля. В зале нарастал гул пламени. "О какой ерунде думаешь", - отметил Филипп, чувствуя медный вкус страха во рту.
Он пнул ногой дверь и вышел на ступени театра. Блеснула вспышка.
- Шикарно! Снимай, - крикнул кто-то.
Сверкнуло магниевым огнём так, что Филипп зажмурился. "Не хватало ещё с крыльца навернуться", - подумал он, сбавляя ход.
Нащупав ногой ступеньку, бард осторожно сошёл и опустил шведа на брусчатку. Артистка с косичками дёргалась от рыданий.
- Да отпусти ты, дура, - беззлобно буркнул Филипп, стряхнув её руки с пояса.
Какой-то хипстер изогнулся, выбирая ракурс, сверкнул блицем говнозеркалки. Филипп прошёл мимо, оттолкнув тщедушного уродца. Площадь заполнялась народом. На горящий театр сбегались поглазеть даже те, кто к театру был всегда равнодушен.
- Китайцы…
- Эх, китайцы!
- Я знаю! - разорялся коренастый эксперт в заплёванном фраке. - Это ходи зажгли. Их под сценой целый муравейник, весь театр населили…
Пена летела с его толстых губ. Его слушали. Бард протолкался дольше, расхотев с ним знакомиться.
Здание занималось с поразительной скоростью. Видать, горючих жидкостей не жалели и расплескали повсюду. Лопались окна, сыпалось вдоль стен стекло. Из окна сразу высовывался жирный язык и облизывал стену, гул пламени нарастал. Горячий дым уносился к Небу, охотно впитывающему культурное всесожжение, а сквозняк приносил чрез нижние отверстия свежий воздух, позволяя раздышаться огню. Филипп, завороженный, стоял и смотрел, окружённый толпой. В середине площади морду почти не припекало. Его толкали, шарили по карманам, но бард замер, разинув рот, и таращился на крушение мечты и храма.
Когда наваждение спало, Филипп стал выбираться и возле алтаря Мельпомены натолкнулся на господинчика из литературно-драматическая части. Господинчик горестно уставился на горящий драмтеатр, с которым была связаны достаток и место в обществе, враз обратившиеся в пепел, волосы были опалены. Когда он обернулся к барду, Филипп заметил, что брови и ресниц на красной половине лица у него нет.
- Хочу узнать, понравилась ли вам моя пьеса? - нашёлся бард, которому срочно требовалось что-то сказать.
- Пьеса? Что пьеса… - пробормотал господинчик.
- Я вам рукопись трагедии давеча приносил. "Ростовщик" называется.
- Рукопись… всё там, - господинчик мотнул подбородком на тёмные окна административного этажа, до которого пока не добрался огонь.
"Остаток сгорит в туалете. И почти литр сливовицы! - нахлынула боль настоящей утраты. - Нагревается, небось, в кабинете, а то и лопнула, бедная".
- Что рукопись? - возопил господинчик. - Весь театр сгорел! Всё… - подавился он и вытолкнул из себя: - Всё сгорело!
Барда потряс крик души литературного клерка, играющего на подмостках жизни самую настоящую трагедию.
- Понимаю, понимаю, - забормотал Филипп и отчалил.
Пошатываясь, он брёл по улицам, точно пьяный. Горожане, валившие на огненное шоу, не отвлекали его. Даже три пожарных экипажа, с бочкой и лестницами, влекомые тройкой вороных коней, которые пронеслись мимо, сверкая медью и звоня рындой, возникли и пропали как во сне.
Он ввалился в казармы. Не замечая подначек удивлённых ратников, пробрёл по спальному расположению к своему месту.
Услышав его, сел на одеялах Мотвил.
- Почто палёным от тебя воняет? - потянул носом шаман. - Как в театр сходил?
- На все деньги! - объявил Филипп и завалился на койку без задних ног.
* * *
Михан рассекал по городу гренадёрским шагом, и неудивительно - получивший первую в жизни официальную увольнительную стажёр торопился приникнуть к сочным достоинствам мегаполиса.
У солдата выходной.
Пуговицы в ряд.
Ярче солнечного дня…
Пуговицы в ряд.
Часовые на посту -
Пуговицы в ряд.
Проводил бы до ворот,
Товарищ старшина,
Товарища старшина.
Пуговицы в ряд.
Старинный гимн отпущенных в увал сам собою рвался из груди Михана. Где только его подслушал, кто из омоновцев напел, а, поди ж ты, отложилось в памяти. Из глубин генетического кода всплыл распорядок проведения культурно-развлекательной программы - поесть мороженого, сходить в кино, познакомиться с девушкой. Запущенный силой психосоматики синтез производил на участках ДНК, содержащих соответствующую запись родовой памяти, молекулы информационной рибонуклеиновой кислоты, которые химическим путём сообщали сохранённое предками знание клеткам головного мозга. От этого в башке у Михана возникали картинки, которые парень не мог соотнести с окружающей действительностью и личным опытом. Вот он сидит в тёмном зале в окружении молчащих людей, смотрит движущиеся картинки на светящейся стене. Вот он сидит на неудобной скамейке из крашенных белых реек, неловко повернулся к девушке в сарафанчике и протягивает цветок. Что за чушь! Откуда взялось? Михан не знал и сам себе удивлялся. "Не иначе, наряды по роте ушатали", - гадал стажёр. Последний раз он видел девушку ночью на конюшне, это была обращённая в рабство Покинутая Нора, которую насиловал Скворец и ради потехи застрелил пьяный Лузга. Такой расклад Михан понимал. Но цветок, скамеечки на песчаной дорожке? Пуговицы в ряд? Спасительной дланью Отца Небесного отмёл этот бред знакомый голос позади:
- Михан, погодь! Обожди гнать как в самоволку.
Молодец оглянулся. За ним поспевал Жёлудь, ладный, нарядный, изодетый чудно. Михана кольнула зависть. Лучник выглядел настоящим великомуромским повесой. Как ему это удалось, откуда что взялось, ведь дома за ним ничего подобного не наблюдалось? Почему у боярского сына есть всё и далось без труда, а у нормального парня есть только красный греческий платок, и тот повязать вряд ли уместно? И тогда, чтобы заглушить ревность, Михан насмешливо рявкнул:
- Шире шаг! Чего плетёшься как беременный ишак?
Жёлудь догнал, сказал примирительно:
- Вместе веселее.
"Чего напрашивается?" - хотел обидеться на него за собственную никчёмность стажёр, но не получилось. Он тяготился с выбором притонов, не помог и старый шарманщик - Михан не знал, о чём его спрашивать. Молодой же лучник в Великом Муроме успел позажигать и разнюхал злачные места.
- Ну… пошли, - сделал одолжение Михан. - Ты знаешь, где тут гулять?
- В общих чертах, - уклончиво отозвался Жёлудь. - Намедни у Нюры зависал. Куртку подарила, очень я ей угодил.
- У тебя и баба здесь есть? - скрипнул зубами Михан.
- Настоящая ударница труда, - похвастался Жёлудь.
- Чего к ней не идёшь?
Лучник вспомнил, как Нюра отвернулась, деликатно скрывая факт знакомства. Вспомнил злую бабку, рассевшийся после взрыва барак. Лучше было там не появляться.
- Не хочу.
- Почему? - будь у Михана баба, в увольнение он помчался бы к ней со всех ног.
- Просто не хочу.
- Твой красный пролетарий вышел на больничный? - блеснул теоретическим знанием парень.
- Взял отгул, - сказал Жёлудь.
Казармы, хоть и располагались на задворках центра, но всё же в сердце города, поближе к мэрии, дворцам и домам богатеев. Парни быстро оказались на проспекте Льва Толстого в окружении гуляющей толпы и разноцветных вывесок. Будочники вскарабкивались по деревянным стремянкам зажигать фонари. Причудливые лампы подсвечивали в витринах диковинные товары, придавая им заманчивый вид. Конные и пароконные экипажи катили по проезжей части в четыре ряда, наполняя воздух стуком подков и колёс. По тротуару неистово фланировали франты в плаще и фраке, в стильных френчах и модного покроя сюртуках. Со щеголями и с товарками под ручку выходили прехорошенькие барышни с тонкими талиями, в фасонистых платьицах и затейливых шляпках, под которые ещё надобно было заглянуть, чтобы рассмотреть барышнино лицо. Прелестные существа, чей пол не определить, летели по панели так споро, будто на ногах имели туфельки с крылышками, но это были красные кедики от Конверса. Брутальные мачо с густыми бородами, искусно дополненными шерстью яка, озирали огненным взором подведённых глаз пространство вокруг себя, отпугивая недостойных и выбирая достойных. Там расфуфыренные ахтунги охраняли вход в ночной клуб "/Слэш". Вечер только начинался, но к дверям выстроилась очередь.
- Данспол, танцы вокруг шеста, пляски до упаду. Кавалеру с тремя барышнями вход бесплатный, - прочитал Михан и дёрнул Жёлудя за рукав. - Айда!
- Ну, айда, - поплёлся молодой лучник в хвост очереди и позырил на вывеску. - Куда айда? Трёшка за билет! Ты долбанулся об колоду, на трёху упиться можно.
- Да лана, расслабься! Айда куда надо айда, это козырный гадюшник на главном проспекте столицы, можно разок себе позволить, видал, сколько народу топчется, - тараторя как заведённый, молодец утянул товарища за собой словно щепку в водоворот.
Жёлудь только плечами пожал, стараясь понять и разделить чувства Михана. Стажёра укатала служба, а клубе гоношилось веселье. Отбивали ритм барабаны и тарелки, наяривала скрипка, играл аккордеон. Ахтунги, наряженные в броские мундиры заведения, оставались при своих перекрещенных портупеях с железным кольцом на груди, сигналя непонятливым, что и на халтуре находятся при исполнении. Один собирал плату, другой отцеплял от медного столбика золочёную верёвку на крючке и запускал публику. Или не запускал, отгоняя выставленной ладонью, и деньги тут не имели значения.
- Танцульки это круто, - продолжал уговаривать Михан. - С тёлками познакомимся.
- С ночными бабочками, - поправил натаскавшийся в муромских реалиях Жёлудь.
- С красавицами тогда уж, я тоже по-ихнему наблатыкался, - не ударил лицом в грязь стажёр, выслушавший в роте кучу баек от вернувшихся из увольнения ратников.
"Полукровка", - стоящий перед ними молодой осанистый эльф с мифриловыми колечками, продетыми по нижнему краю ослиных ушей, вполоборота облил парней высокомерным взглядом, а молодая рыжая кобылка, держащая его под ручку, в знак поддержки издала короткий презрительный треск.
"Послерожденный", - Жёлудь сделал морду кирпичом и полоснул незнатного эльфа таким надменным взором, словно сам родился в Садоводстве до Большого Пиндеца.
- Слышен хруст французской булки, - сообщил он Михану, чтобы парочка впереди услышала.
Стажёр не уловил перегляда, но быстро врубился в обстановку.
- Потянуло запахом свежей выпечки, - демонстративно принюхался он.
Эльф отвернул гриву. Уши навострились и обратились прямо вперёд в знак категорического нежелания слушать глумливые речи недоносков.
- Может, двинем отсюда, пока не дошло до выковыривания изюма? - воспользовался ситуацией Жёлудь, чтобы не платить три рубля за сомнительное дрыгоножество, а спокойно напиться.
Очередь продвинулась. Ахтунг отцепил верёвку, запустил эльфа с кобылой, накинул крюк, отгородился десницей.
- Найн, - сообщил он.
- Чего? - Михан непонимающе уставился на ладонь, почти упёршуюся ему в грудь.
- Не вы, - строго сказал ахтунг. - Оба. Идите отдыхать в другое место.
У Михана едва не упала шторка, до того стало обидно прилюдно опозориться. Эльф прошёл фейсконтроль, а такие чёткие пацаны нет!
- Ты, воспитанный в семье геев хипстер, - забычил он, но ахтунг только придавил лыбу, ему такое было не впадляк.
Жёлудь проявил благоразумие и оттащил сына мясника, приговаривая:
- Забей, твой пердёж и рычание не вызовут блатных ситуаций. Это коренной обитатель Содома. Его бить только палкой. Здешние воротилы знают, кого ставить на дверь.
- Ты прав, пожалуй, - предпочёл согласиться Михан, у которого отпало настроение танцевать. - В таком заведении с эльфами и ахтунгами можно на раз-два зафоршмачиться. В дружине узнают, не простят.
Жёлудь проглотил пилюлю насчёт эльфов, хотя в силу происхождения относил себя к высокородным. Он был рад, что ситуация обернулась в его пользу. Не зря на совесть покормил Хранителя перед гулянкой!
- Найдём пацанский кабак и оттянемся, - утешил он друга. - Я тут знаю "Жанжак".
Но в "Жанжак" они не попали, все столы были заняты. Тогда пошлялись по проспекту Льва Толстого, поплёвывая сквозь зубы на панель, заглядывая под шляпки барышням и понося через губу чмырей, которых задевали плечом, да свернули на проспект Воровского и незаметно дошли до широченной улицы Куликова, по которой тоже гулял народ, со стороны Спасской расфранченный, со стороны Пролетарской попроще.
- Винная пивная Мар Кабернеса "Томная ночь", - прочёл заскучавший Михан.
- Вот теперь айда, - оживился Жёлудь. - У меня в глотке пересохло и бабосы карман жгут.
- Только что ныл про дорогие билеты, - подначил Михан. - Забыл, дурень?
- Не ссы, засранец, я угощаю, - подмигнул вдохновлённый приятными воспоминаниями молодой лучник. - За ночными бабочками потом пойдём. Всё будет грамотно, тут тебе не на танцполе лапти ронять. Это Пролетарская сторона!
Разливнуха гудела. За стойкой стоял пожилой мясистый пивень, осаждённый питухами и петухами. Не исключено, что это был сам маэстро Мар. Прямоугольное нездешнее лицо его с крупным носом и полуопущенными тяжёлыми веками налилось пунцовым, видать, знал толк в красненьком. Он медлительно двигался и размеренно кивал на реплики посетителей, а руки так и мелькали, наполняя из оплетённых бутылей прозрачные стаканы, толкал их клиентам, принимал монеты, отсчитывал сдачу.
Не решаясь отвлекать маэстро, парни сели за столик у стены, которых в большом зале было достаточно - завсегдатаи предпочитали общаться с хозяином и своей компанией.
Из проёма за стойкой выплыла грузная потаскуха в засаленном фартуке, с цигаркой на губе, окинула зал намётанный взглядом, подвалила к парням.
- Здесь только вина, мальчики, - хрипловато известила она.
- Литр? - спросил Жёлудь.
- Чего там, два! - Михан не отводил глаз от низкого выреза фартука, в котором бугрились подтянутые лифчиком загорелые прелести официантки. - Неси такого и сякого, какие есть самые нажористые.
- Мавродики не принимаем, - официантка одарила ухмылкой извозчика, завезшего пассажира в непонятное, которая должна была сойти за примирительную улыбку. - Вы здесь новенькие. Деньги сразу показываем, мальчики.
- В превосходное место ты меня завёл, - пробурчал Михан, провожая глазами виляющую корму потаскухи. - Обещал пацанский кабак, а нас как лохов приняли.
К концу первого литра он сказал:
- А место ничего, и вино хорошее.
К пятому стакану он молвил:
- Уютно здесь. Надо бы такое заведение в Новгороде найти, чтобы с вином, а не с пивом.
- Найдёшь, - великодушно обещал Жёлудь. - В Новгороде греки, а где греки, там вино. И симпозиумы, - добавил он, хихикнув.
- К чёрту симпозиумы. Примут меня в дружину, я сразу женюсь. Буду жить в Великом Новгороде на полных правах, понял, дурень!
- За женитьбу! - поддержал Жёлудь.
Хрустнулись стаканами.
Михан, у которого от темы женитьбы в кальвариуме закрутились соответствующие шестерёнки, выловил шлындающую меж столами официантку.
- Скажи, уважаемая, - от креплёного вина голос у него сел как у заправского колдыря. - Чё как тут насчёт девок?
Потаскуха окинула их быстрым расчётливым взором.
- Девок не держим. Идите в Шанхай. Через улицу и налево, там дома с красными стенами. везде китайцы. Девки сами подойдут.
- Слышь, а что за мавродики такие ты заворачивала? - ухватил Михан официантку повыше локтя, кожа у неё была жёсткая на ощупь как засохшая тряпка.