Нил был ближе всех, он поддержал её, когда она приседала от слабости на пол, и бережно обнял.
- Не будет моста, Трис. Нужно проводить её до гостиницы. А рисунки я выкину сама.
Раскидав клочки с крыши, я вернулась в наше пристанище, где остались только Вельтон, Зарина и Пуля. Воспользовавшись тем, что обе через минуту уши в Пулину каморку обсуждать что‑то, или случившееся или своё, я подошла к Вельтону и умоляюще сложила руки:
- Мне нужно четыре отгула! Прошу!
- Зачем?
- Очень нужно, очень! Но я не могу сказать зачем, Вельтон, пожалуйста!
- Ладно, - он не нашёл что возразить мне, и исправил график на стене, - но у тебя потом полмесяца не будет совсем выходных.
- Всё равно.
- А, я понимаю, ты устала от всего этого, да? Столько эмоциональных потрясений… может, расскажешь нам всем, когда Нил и Трис вернутся, что у тебя там в каморке произошло, и почему ты рисунки порвала, не отдав их в дело.
- Дела нет. И это слишком нетипичный случай для агентства, чтобы я хоть что‑то смогла объяснить.
Вельтон вздохнул, но настаивать ни на чём не стал, только буркнул себе под нос:
- Что‑то последнее время у нас много непорядка…
После агентства мы с Трисом вернулись домой. Этим субботним утром ни он ни я никуда не собирались, и я затеяла генеральную уборку на кухне, - на полках поднакопилась пыль, да и воробышек следы оставил.
- А где птица?
- Только заметил, - я порадовалась, составляя с нижних полочек утварь. - Улетел он от нас, ему скучно стало.
- Сам? Как у него получилось?
- Получилось.
- Тебе помочь с уборкой?
- Нет, иди лучше поспи. Что‑то мне кажется, что сегодня ты усвистаешь на свидание, так что отдохни, чтобы вид был не замученный.
Тристан как‑то невесело хмыкнул, но выражение его лица я не видела, я была увлечена работой. Ничего не ответив больше, он ушёл в свою комнату. Увлёкшись, я многое ещё переделала по дому, даже к двум часам дня сготовила ужин, но Триса будить не стала. Поела сама и тихонько выскользнула из дома. Мне нужно было забрать фотографии.
К счастью, они были готовы. Не смотря на то, что подкатывала сонливость, я пошла в свою мастерскую и попросила чтобы меня никто не беспокоил.
Обустроив себе стол посреди аудитории, обложившись карандашами, эскизными листами и увеличенными копиями фотографий, я начала всё измерять и делать первые наброски композиции.
Я не знаю, может быть, было бы легче пригласить Тристана в каморку, попросить воскресить в памяти светлый день детства, чтобы мои руки нарисовали картину, но это было бы неправильно. Во - первых, этот трюк мог бы и не сработать - Тристан не посетитель, а во - вторых, и это главное, - я сама, сама от себя, хотела нарисовать ему подарок. Создать рисунок без всякого вмешательства потусторонних сил. Вложить в работу всю свою силу, все свои возможности, всю свою любовь, - для него.
К шести вечера меня сморило, я готова была заснуть прямо за столом, но, пересилив себя, ушла из мастерской, и поехала к Гелене. Мне казалось, что только она одна могла понять моё состояние, и она понимала. Старая ведьма, прямо от калитки пробуравила меня глазами, а потом обняла и сказала:
- Прорастай, прорастай моё семечко.
Ночь я провела у неё. Правда Геле не знала, что с полуночи до шести утра я не спала, а слушала тишину в комнате и думала о своём. И очень удивилась, увидев, что я встала ни свет ни заря вместе с ней. К восьми часам после завтрака, она выгнала меня:
- Ко мне должны прийти, нечего тебе здесь торчать весь день. Если захочешь, то приходи к вечеру… и с тебя тогда, - она с усмешкой закачала пальцем, - по килограмму фиников, кураги и грецких орехов. Ничего, не разоришься.
- Хорошо!
Я ничего не имела против таких условий и снова уехала в мастерскую.
Вахтерша очень удивилась, что я стала приходить в выходные, но ключ отдала, предупредив, что работать я могу только до шести часов, а потом всё полностью закрывается до утра.
Самозабвенно проводя часы над рисунками, я даже забыла о еде. Мне хотелось поскорее найти лучшее из всего возможного, и я нашла. Композиция, которая была выполнена ещё как набросок, была и простой и сложной одновременно. Так досконально изучив фотографии, я составила всё в один миг, убрав лишнее.
Двор его дома, у крыльца куст сирени, лавочка, под которой лежит дворовый пёс. Он попадался аж на пяти фотографиях, был не ухожен и без ошейника, - но это был постоянный житель двора. На самой лавке покосилась одна доска у спинки, мусорная урна рядом расписана примитивными цветами через трафарет, а рядом, на газоне - разбитые кем‑то из жильцов клумбы с настоящими цветами. Всё было огорожено рядом врытых в землю и покрашенных покрышек. Формат рисунка захватывал несколько этажей дома, прямо так, как было на одном из снимков, - и я перерисовала всё, вплоть до каждого развешенного белья на балконах, занавесок, открытых и закрытых створок окна, вплоть до щербатых пятен выколупленной плитки. И окна его квартиры тоже.
Это всё позади, - а на переднем плане фрагмент тротуара, другая лавка, поближе, на которую были положены игрушечная пластмассовая машинка и форма для куличиков в виде морского конька. С этими игрушками у Тристана были фотографии, и, судя по датам позади карточек, он играл ими как раз когда ему было четыре. Сам четырёхлетний Трис был нарисован в профиль, - ещё такой курносый, с верхней оттопыренной губой, внимательно и осторожно смотрящий на стрекозу. Стрекозу держал на указательном пальце его отец, он присел на корточки рядом с сыном, и, улыбаясь, смотрел на него. Мать стояла позади Триса, слегка наклоняясь и касаясь одной рукой его плечика, а второй готовясь шутливо эту стрекозу спугнуть. И тоже улыбалась. Родители Тристана, такие молодые, обоим чуть больше двадцати лет, ещё сами казались счастливыми как дети, - от своей любви, от того, что у них был сын, от того, что было так солнечно и эта стрекоза с хрустальными крыльями села на палец.
Было много солнца, было яркое ощущение лета и тепла. Лёгкая одежда, лёгкая обувь, лёгкий ветерок, погнавший облачко одуванчиков с газона.
Я поняла - я нашла… мгновение.
Это было такое приятное опустошение, что я, подсев к окну мастерской, долго полулежала на подоконнике, смотря в сторону раскидистых клёнов парка. И ни думала ни о чём, только чувствовала, насколько же мне сейчас тоже - легко, тепло и солнечно.
Потом, когда время подходило к шести часам, я натянула на планшет лист и оставила его высыхать до завтра. Завтра мне предстояло начать долгую и кропотливую работу по воплощению этого мгновения. Настоящему, фотографичному, чёткому как в жизни.
Дома я нашла записку от Триса: "Где ты? Я волнуюсь", но самого его дома не было. Заглянув в холодильник, решила сходить в магазин. Если Тристан не вернётся к моему уходу, то мне тоже придётся объяснять ему всё запиской. К восьми вечера был готов плов, салат из свежих овощей, и маленькие десертные булочки с кремом. Я разошлась так, как на праздник, но праздник этот я отмечала за столом в одиночестве. Где он сам был? Когда спал в конце концов?
"Я не приготовила ужин, но приготовила завтрак. Меня не теряй - я взяла в агентстве выходные, рисую в мастерской, а ночи провожу у Геле. Завтра надеюсь тебя застать!", - приколов записку к доске объявлений, я, прежде чем уйти, аккуратно вернула оригиналы фотографий в альбом, и снова положила его на шкаф.
Глава 39.Рубежи
Мои внутренние часы стали сбиваться с привычного графика, - мне было очень трудно в понедельник с утра включиться в работу с учениками. Но я это сделала - мне стало казаться, что даже в преподавании у меня проснулось вдохновение, я за один урок умудрилась дать информацию трёх уроков, но всё более сжато и больше по существу, - ручки только шуршали от напряжения. Даже самой мне с трудом верилось, что всё складывается как нельзя лучше - и необходимые слова быстро находятся и репродукции в альбомах тоже.
- Всё. Что кто не успел записать - списываем у прирождённых стенографистов.
- Да, после сегодняшнего, леди Гретт, самой за мольберт духу не хватит сесть…
- Почему?
- Да, это здорово, - поддержала другая девушка, - просто у нас после просмотра таких картин, ну… как бы это…
- Опускается всё!
- Подождите уходить. Объясните, я не понимаю, что вы имеете ввиду?
- Они такие все великие, все те художники, что вы в "ахр" рассказываете. Картины у них крутые, куча всяких смыслов там… глубоких, философских, за жизнь. А я как на свои рисунки посмотрю…
- Да, я тоже, как на твои посмотрю, так…
- Слушай, хватит прикалываться. Скажешь, нет что ли?
- А то. Полный класс классиков, - один насмешливо стал тыкать пальцем наугад, - вот будущий Моркуа, вот Патесс, а вон та круче самого Альберта Кита картины пишет!
- Что о них говорить, даже на местных художников посмотришь, - начинаешь думать, зачем вообще кисточку в руки взяла.
- Да это сейчас, а потом мы будем круче всех. Вот поступим, выучимся и утрем нос…
- Так, ребята… - я прервала начавшуюся дискуссию, потому что мне всё стало понятно. - Что‑то вы не туда зашли. Творчество это не спорт, не игра и не книга рекордов. Зачем вам это нужно?
- Да вы что, а как же не сравнивать? Как же не превзойти? Так и роста не будет.
- Никто не говорит, что не нужно самосовершенствоваться, но… не ради этого.
- Результат всегда должен быть. Зачем же тогда писать картину, например, если в результате не повесить её в каком‑нибудь выставочном зале, чтобы её видели зрители, оценили критики, были написаны отзывы, кто‑нибудь её купил…
- Если вы будете писать за этим, то вы будете заниматься чёрт знает чем, но только не творчеством.
- А какая разница? Тоже творчество.
Я насмешливо развела руками:
- Большая разница. Творить, как любить - это отдача самого себя, это наслаждение процессом создания, когда до тебя не было, а после тебя - стало. И то, что ты создал - всегда в дальнейшем живёт самостоятельно. Неужели можно создавать только ради одобрения критики и продажи? Неужели можно создавать, чтобы переплюнуть в мастерстве другого художника? Послушайте…
Из пачки пастельных листов я взяла верхний, тёмно - синего цвета, расстелила его на столе, открыла коробку с пастелью.
- Вот, - вам что‑то хочется выразить, - я быстро сделала разными мелками несколько широких разводов, - вы не сможете жить без этого выражения. И в этот момент вам по - настоящему наплевать, кто рисует круче вас, и кто добился большего признания как художник. Это не работа на оценку, не работа на продажу, не ради первого места на конкурсе…
Ещё заштриховав несколько необходимых пятен, я быстро нарисовала несколькими линиями фигуру человека и потом, положив на лист всю руку - от ладони до локтя, резко провела вниз. Часть пастели смазалась, и через секунду я подняла перед своими учениками рисунок, на котором сквозь пелену густого дождя был виден силуэт девушки. Она стояла на берегу, подняв к дождю руки и запрокинув от радости голову. И озеро, и деревья, и грозовые тучи - всё еле - еле читалось за стеной ливня. Потоки воды.
- Эта работа не великое творение. Ей не бывать на выставках, не заслуживать критики, не войти в альбомы, не… не… не… но она моя работа, понимаете? Как ваша работа - ваша. Как ваше любое творение - ваше творение. Кто знает, может, этому произведению, как только оно будет создано - суждено собрать все лавры на земле и увековечить ваше имя. Кто знает? Совершенствуйтесь, учитесь, ищите себя самих, свой стиль, свой жанр, свою технику, если хотите этого. Вдохновляйтесь чужими работами, а не затухайте, сравнивая и соперничая. В искусстве, как и в любви - главное искренность, а мастерство придет позднее. И придет само!
- Но учебные работы нужно делать по заданию…
- А вы смотрите дальше. Это же всего лишь шаг. Осилить светотень в натюрморте с яблоками - это шаг к тому, чтобы потом карандаш беспрекословно слушался вас, следуя творческой мысли. Мгновенно!
- А вступительные?
- Вы поступите. Это тоже всего лишь шаг. Если кто‑то пришёл сюда не потому, что так хотят родители, не потому, что этот университет ближе к дому, или потому, что здесь не нужно сдавать химию, или по инерции после пяти лет хождения в ненавистную художественную школу… те, кто пришёл сюда по настоящему желанию стать настоящим художником, - посмотрите в будущее. Да через десять лет вы поймете, что невозможно ни "стать", ни "настоящим" - вы и есть художники. Вы и были, и будете художники, - всегда. А образование лишь ступенька, лишь шаг в продолжение роста, который начался с рождения.
- Звучит здорово.
- Кто слушал тот услышал. А теперь уходите на перемену, а то нам влетит за задержку как в прошлый раз.
Класс опустел. Я сама с удивлением воззрилась на рисунок. Ничего себе, как я выдала за три минуты такое!
Спустившись вниз, к вахте, я позвонила родителям и сказала, что сегодня заехать к ним не получится - дел много. Геле и так была предупреждена, да и надоела я ей порядком, так что я свободно располагая временем до полудня, начала рисовать подарок Тристану.
Тонкими, едва заметными линиями, я перенесла рисунок с эскиза на планшет и стала рисовать точками. Мне хотелось, чтобы в рисунке, как и в настоящих фотографиях, присутствовала именно та фотографичность, - ведь если приглядеться к снимкам, то они состояли из точек. Без цвета, только градации серого. Точки. Точки. Тысячи точек.
Дома Тристана я опять не нашла. Записки не было. Мы постоянно с ним теперь не совпадали по времени. С работы он не вернулся ни в два, ни в три, ни в четыре, но я легла спать, совершенно за него не волнуясь.
Вечером, когда я готовила завтрак, я услышала как пришёл Трис. Что‑то непривычное было в звуках его прихода, и тут, уже заволновавшись, я вышла в прихожую. Тристан был немного нетрезв. Попытка разуться неуклюже привела его на стул у телефонной будки, и он, уже не расшнуровывая туфли, стаскивал их, подцепляя носком.
- Трис, ты чего?
Он только повёл рукой в мою сторону.
- Ничего.
Всего два раза оперевшись на стенку по пути, он ушёл на кухню. Помыл руки, там же умылся и вытерся кухонным полотенцем.
Может, Моника отвергла его ухаживания? Может, его уволили с работы? Да я не помнила ни одного повода, когда бы Трис мог прийти домой нетрезвым. Он недолюбливал крепкие напитки, если и пил, то больше пиво.
- Ты голоден?
- Наведи мне чаю.
Он сел за стол, привалившись спиной к стене, и закрыл глаза.
- Конечно…
Чайник кипел недавно, и заварка была свежая. Я навела чашку крепкого и сладкого чая, поставила перед Трисом, но он даже не шевельнулся.
- Спишь? - я наклонилась над ним.
- Нет.
- Что случилось, Тристан?
- Ничего.
- Вот твой чай.
Он открыл глаза, а я отошла к плите варить спагетти.
- Ты не подумай ничего плохого, Гретт… не обижайся на меня… - зря я налила ему такую полную чашку, - он её приподнял и плеснул на стол - …мне бывает порой так паршиво. Неизвестно от чего. Просто чувство, что я остался один. Паршивое чувство… я такой идиот, я жду всю жизнь чего‑то… даже наш "Сожжённый мост" - это не то. Если бы я знал, чего мне нужно, я бы всё сделал…
Тристан прервался и, помолчав, продолжил:
- Всем нужно, чтобы кто‑то сотворил для них чудо. Все люди этого хотят. Каждый в агентстве втайне мечтаем об этом… кроме Нила… А, может, и кроме тебя…
- Почему?
Трис снова сомкнул веки, и слегка шевельнул плечом:
- У тебя последнее время такие глаза… сияющие. Ты вырвалась куда‑то. Мне кажется, что что‑то чудесное в твоей жизни уже свершилось… да? Я так завидую, что мне тяжело на тебя смотреть.
- Тебе так кажется, Трис?
- Ты про зависть или про чудесное?
- Про чудесное.
- Да, кажется… уверен. И теперь я остался один.
Я ничего не ответила. Смотрела в кастрюлю и мешала ещё твердый пучок макаронин, который уже начинал потихоньку плавиться и загибаться на кончиках по ходу движения.
- Что со мной не так, Гретт? Почему я чувствую, что иду не по той дороге, хотя всё кажется нормальным? Почему у меня чувство, что я заблудился? Почему ты, мой самый близкий на всей земле человек, со мной, а я один? Почему я работаю в Здании, восстанавливаю мосты, соединяю людей, а сказки нет? Почему я восхищаюсь прекрасной женщиной, а из сердца не уходит пустота? Почему мне так плохо, когда, куда ни кинь, - всё хорошо?
Когда Трис замолчал, я на него посмотрела. Он сидел с закрытыми глазами, прислонившись к кухонной стене и спиной и затылком. Он словно устремил лицо к чему‑то высокому и далёкому, нездешнему, в поисках ответа на все эти свои "почему". И меня качнуло. Как горячим резким приливом от сердца - поцеловать его подставленные пространству губы. Сделать один шаг, обхватить его голову ладонями и поцеловать.
Но меня только качнуло. Я спохватилась, не сделав этого шага, и весь этот внезапный порыв, не найдя воплощения, ударил мне в лицо и я почувствовала, как покраснела. Стало горячо и шее и щекам. Я устыдилась своего желания, и была одновременно раздосадована своей трусостью.
Нет, я захотела его поцеловать не потому, что он жаловался на своё одиночество, не потому, что был таким потерянным и опустошенным сейчас. Это желание возникло не из чувства жалости, не из протеста его словам, не из доказательства, что его любят и он не одинок, а потому…
Потому что так совпало. Это во мне шла какая‑то борьба между прежней целомудренной любовью к нему и новой любовью с ещё робкими искушениями. Да, Трис был совершенно не в своей роли, как говорится, - начиная с этой позы, с которой он сидел, и заканчивая этой неимоверной усталостью, заковавшей его лицо. Я видела его прежде всяким - и бурно энергичным и изможденным до крайности, но эта усталость была не физической, а душевной. Тристан устал ждать, устал искать, устал надеяться. Так почти умирают, отпуская всё от себя. Но я была уверенна, что завтра Трис будет прежний. Его глаза скажут: "Это была минутная слабость. Теперь я готов ждать и надеяться следующие двадцать лет!".
Но в эту минуту, именно в эту минуту он предстал передо мной другим. И я, тоже сейчас другая, словно увидела незнакомца, с которым не связывает никакой шлейф принятых когда‑то отношений. Мой барьер рухнул, и меня потянуло к нему и к его губам. Но я его не поцеловала.
- С тобой всё так, Тристан… - Сказать ему, что нужно ждать и надеяться дальше, было бы жутко банально, хоть и искренне. - …я знаю это лучше тебя самого.