* * *
В этот день они шли быстрее и разговаривали меньше: каждый должен был наедине с собой обдумать то, что им вдруг открылось. Торвард снова стал думать о Драконе Битвы: теперь, когда до цели оставалось не больше двух переходов, она постепенно завоевывала утраченное было внимание. Его вера в успех значительно укрепилась, от нетерпения невольно он ускорял и ускорял шаг, пока усталая девушка не начинала окликать его.
Местность опять стала оживляться, тропинки, сенные сараи, засеянные поля и прочие признаки жилья попадались так часто, что идти приходилось крайне осторожно. Не раз они пережидали где-нибудь под скалой или за развесистой елью, пока мимо пройдет то пастух, то пара работников, то проедет верхом на лошади бонд.
– Мы прямо как вне закона! – заметила однажды Ингитора.
– Так и есть, – обронил Аск.
И она понимала, что он имеет в виду. Они вдвоем существовали внутри какого-то другого мира, во власти каких-то других законов, и вид обычного стога сена вызывал смущение, как нечто противоречащее всему нынешнему строю их мыслей и ощущений.
– Здесь уже совсем рядом Золотое озеро, а при Вигмаре Лисице это стала самая населенная местность в Медном Лесу, – объяснял он. – Нам идти осталось день-другой, не больше. Теперь мы по ручью свернем на юг, и там будет долина. Я там не был, но мне рассказали приметы.
Ночевать они устроились под навесом двух валунов, которые стояли, привалившись друг к другу, так что получилось нечто вроде маленькой крыши. Сидя здесь, они отчетливо видели впереди горы, к которым и лежал их путь.
– А здесь далеко до Великаньей долины? – спросила Ингитора, у которой вид этих гор вызвал мысль о великанах.
– Порядочно! – отозвался Торвард, вспоминая, как побывал здесь впервые пять лет назад. – От Золотого озера до Раудберги пять дней верхом, а до Турсдалена там еще дня два. Не бойся. Туда мы точно не пойдем.
– А она там живет? – спросил Ингитора, прочно усвоившая привычку никогда не называть вслух имени Дагейды.
– Она не живет там. Она живет где ей вздумается или просто – нигде. Я думаю, она так и живет верхом на своем сером чудовище – скачет, скачет…
Ингитора вздохнула. Ей вдруг стало жалко Всадницу Мрака, которая не имеет в мире самого простого, необходимого – жилья, приюта.
– Ничего, она не мерзнет! – утешил ее Торвард. – Ведь она человек только наполовину. Половина крови в ней от инеистого великана. Ты можешь себе представить, чтобы инеистый великан замерз?
Ингитора улыбнулась ему в ответ. А потом опять вздохнула.
– Может быть, и он может замерзнуть, – сказала она. – Кто угодно замерзнет, если останется один.
– Н-да! – обронил он, и Ингитора уже знала, что этот короткий ответ у него обозначает глубокую задумчивость.
Сегодня он был неразговорчив, и Ингитора понимала, что все его мысли сосредоточены на том, что им предстоит. До цели его оставался один шаг, самый последний и самый важный, и даже по тому, какие взгляды он бросал в быстро темнеющее небо на юге и на далекие вершины трех гор, к которым нужно было идти, Ингитора понимала его состояние.
Потом он вдруг оживился, начал бессвязно разговаривать и смеяться; его терзало лихорадочное возбуждение, предстоящая ночь казалась то слишком длинной, то слишком короткой. Он то расспрашивал Ингитору, то принимался сам что-то рассказывать ей, перескакивая с одного на другое; ему хотелось хоть как-нибудь отвлечься от мыслей о том, что нельзя было сделать раньше завтрашнего дня.
А очень подходящее отвлечение находилось совсем рядом, можно сказать, под рукой. Он думал о кургане, но эти мысли сами подталкивали его к мыслям о девушке, потому что его сила одолеть курган бралась из единения с ней, и в нем могучей волной поднималось все то, что не давало ему покоя в эти дни.
Ингитора понимала, что с ним происходит, сочувствовала ему, но и беспокоилась. Она сама же пробудила в нем силы, которых ему раньше не хватало и которые теперь кипели в нем, переливались через край и требовали выхода. И он жаждал дать им выход самой прямой и привычной ему дорогой. Он брал ее за руку, потом обнимал; она отстранялась, отодвигалась, он вроде бы унимался, но потом придвигался к ней снова. Его глаза блестели лихорадочным темным огнем, даже в чертах лица появился какой-то резкий отпечаток. Возле него было жарко, этот жар плавил и растапливал все: осторожность, сознание, твердость; она делалась мягкой и податливой и из последних сил отводила от себя его горячие руки.
– Моя капля меда на вершине деревца… – задыхаясь, шептал он, целовал ей руки, которые она пыталась отнять, тянулся поцеловать в шею. – Ну, что тебе, жалко… От этого еще детей не бывает, я знаю…
– Не сходи с ума! – уговаривала она его, отталкивая, борясь с желанием плакать и смеяться, пытаясь сдержать собственную взбудораженность, но это было таким же бесполезным делом, как гасить солому, возле которой бушует пламя.
– Я уже сошел с ума, и не надо мне ума никакого, мне нужно только тебя, мне так хорошо с тобой! – отвечал зверь бессмысленно-сладким лепетом и касался губами ее щеки, шеи, отчего ее пробирала горячая дрожь, которую он тоже чувствовал и разгорался еще сильнее.
– Я умею чертить руну Исс – хорошее отрезвляющее средство! – пригрозила Ингитора, вспомнив, какое дважды спасительное действие оказала эта руна в свое время на Бергвида. – Но не хочу ее будить: тебе завтра понадобятся силы, и тебе не надо быть замороженным.
– Какое замороженным, я сейчас сгорю! Что ты со мной сделала, я себя не помню!
От него исходил такой мощный поток поглощающего, повелительного влечения, что попытка противиться ему выглядела как противоречие самим животворящим божествам, чьи фигуры обнимают друг друга на серебряной бляшке его пояса. Она пыталась оттолкнуть его, но убеждалась, что оттолкнуть его можно, только если сам он на это согласен. Она отворачивалась, а он обнимал ее сзади и прижимался горячими губами то к виску, то к шее.
– Представляешь, я стих сочинил! – с лихорадочным томлением шептал он, (жаль, что Ингитора не могла в полной мере оценить исключительность этого события). – Самому смешно, никогда в жизни со мной такого не было, я стихов и слушать-то никогда не любил, а тут – помнишь, я тебе обещал по золотому кольцу на каждый палец? – прямо вдруг накатило, само сочинилось! Слушай:
Света вод хотел бы
Видеть я на деве,
Руки белой Хлинны
Льна унизать златом.
Ласки многих знал я,
Но ослеп от блеска
Губ девицы дивной -
В их изгибах гибну!
– Ну, что, ничего? Как по-твоему? – допрашивал он и целовал ее полуотвернутое лицо, настойчиво пытаясь дотянуться до губ.
В четных строках не хватало хендингов, но каждое слово этой полустрофы само казалось Ингиторе сверкающим кольцом из красного золота. Из последних сил она вывернулась из его рук, вскочила, протянула руку ладонью вперед, точно хотела заградить дорогу этим стихам.
– Не смей! – в отчаянии воскликнула она. – Нельзя! Не хочу слушать!
Каждый стих мужчины о женщине – любовное заклинание, о чем бы в нем ни говорилось, а эта виса, где не все созвучия были соблюдены и не все хендинги стояли на местах, казалась такой же сильной и неотразимой, как сам Аск. Облако его горячей бурлящей силы охватывало Ингитору и тянуло к нему, а эти стихи были как золотые оковы, заключившие ее внутри этого облака безо всякой надежды вырваться.
Вместо ответа он схватил ее руку и снова стал целовать, сначала ладонь, потом тыльную сторону; Ингитора пыталась отнять ее, но другой рукой он, стоя на коленях, обхватил ее ноги и притянул к себе, а потом обнял с такой пылкой жадностью, словно не собирался выпускать никогда. И тут Ингитора просто завизжала, потому что это было уже слишком.
– Там еще дальше есть! – заявил он, подняв к ней голову.
– Ни за что! – Ингитора зажала уши руками.
Содержание следующей висы слишком ясно отражалось у него на лице. Благодаря большому опыту она и сама легко могла прикинуть, какие еще слова рифмуются с " девой "; если она что-то такое сейчас услышит, против таких заклинаний вся ее воля будет бессильна!
Стоя на коленях, он доставал лицом как раз до ее груди, и, снизу вверх глядя на нее с горячей нетерпеливой жаждой, был точно какой-то блестящий змей, из пленяющих и губительных объятий которого ей никак не вырваться. Весь он был полон такого сильного, проникающего тепла, словно под его смуглой кожей переливается вместо крови живой, дышащий огонь, и она была прозрачна и беспомощна перед этим потоком.
– По-моему, это уже как раз и называется домогательствами, и вовсе не "самую малость"! – в пылком негодовании воскликнула она. – Ты утверждал, что у тебя для этого не хватит наглости. По-моему, ты себя недооценил! Ты же обещал!
Это было ее последнее средство: напоминать благородному человеку о его обещании значит сомневаться в нем, но сейчас перед ней был зверь – красивый, сильный и опасный.
– Отдай назад! – задыхаясь, в откровенном томлении он умолял вернуть ему обещание. – Отдай, я не могу больше!
– Не отдам! – так же задыхаясь, отвечала она и решительно мотала головой, зная, что в этой борьбе у нее не один противник, а два, и упиралась руками в его плечи, стараясь оттолкнуть. – Не отдам! Пусти! Забыл избушку? Ты ведь клялся, что этого не повторится!
Теперь она действительно рассердилась, и он это понял. Помедлив еще несколько мгновений, он выпустил ее и мягко опрокинулся спиной на землю, показывая полную покорность и безопасность:
– Ну, все! Не буду!
Он запрокинул голову, дыша глубоко и медленно, стараясь успокоиться, и на лице его медленно угасал темный подземный пламень. Ингитора стояла поодаль, глядя на него с настороженностью, точно ждала, не бросится ли зверь опять.
– Ну, не бойся, иди сюда! – Он сел на земле, с усталостью и мольбой глядя на нее, словно ему было плохо, когда она оказывалась дальше, чем в двух шагах. – Больше не буду! Если ты так решительно… Я не могу… Я тебе говорил: с дракой мне не нужно! Самое страшное, на что я однажды был способен…
Он запнулся, и Ингитора тут же уловила колебание в его голосе.
– Ну, так что же? – с выразительной строгостью спросила она. – Еще какой-нибудь "выкуп невинности"? Неужели был случай, когда тебя не прельстили пять марок серебром?
– Ну, не совсем так… – неохотно, одолевая нежелание, выговорил Аск. – Только это… не то, чтобы я ее взял силой. Просто одно время я жил с женщиной, хотя знал, что она меня не любит и не хочет со мной жить.
– Как же так? – еще слегка поддразнивая, спросила Ингитора. Она видела, что он вспомнил что-то очень неприятное и это воспоминание испортило ему настроение и охладило пыл, что было даже очень кстати.
– Я тебе расскажу. А ты мне скажешь, большой ли подлец я был, – вдруг сказал он уже совсем спокойно: страстный порыв сменился какой-то ясной решимостью.
– Ну, не надо! – Ингитора уже смягчилась и не требовала таких суровых наказаний. – Тебе это не нравится, не надо. Расскажи что-нибудь веселое.
– Нет, все равно когда-нибудь… Пять лет это не дает мне покоя. Я хочу, чтобы ты послушала. – Он взял ее за руку и усадил напротив себя, но тут же выпустил. – Это мой главный подвиг, но я до сих пор так и не понял, гордиться мне этим делом или стыдиться. Пять лет назад мне однажды случилось поехать в гости к одной женщине. Она была молода, красива и сама себе хозяйка. Она приняла меня хорошо, и уже на другой день… Так получилось, что она отдалась мне, хотя я об этом не просил и даже не думал, что это возможно. И я влюбился, ну, просто… – Аск покрутил головой, не зная, как выразить силу своей слепой страсти. – Ну, просто как баран. Мне вскоре пришлось вернуться домой, но я не мог ее забыть и хотел на ней жениться. Все мои говорили, что я сошел с ума, а я отвечал, ну и пусть. Я послал людей сватать ее, и… она не дала ответа. Она не сказала ни да, ни нет, а сказала, что даст ответ к середине зимы. Ей сказали, что в середине зимы я едва ли буду дома, а она ответила, что ее ответ будет меня ждать. И… на середине зимы она прислала людей, чтобы они разграбили Аскефьорд. А меня не было тогда. Когда я узнал об этом, я вернулся, но их уже не застал. А потом я тоже собрал людей для похода. Так получилось, что у нее был один амулет… Она просто не могла без него жить. И он попал ко мне. Это очень длинная сага, об этом в другой раз. Я снова приехал к ней. И предложил ей вернуть амулет, если она все-таки станет моей женой. Она не хотела. Я ее уже не любил тогда, но я был так обижен, что просто не мог жить, пока ей не отомщу. А как я мог отомстить женщине? Я же не мог ее убить! Мне оставалось только одно: принудить ее к тому, чего она не хотела. Но только для меня уже ничего хорошего в этом не было. Я пожил с ней месяца полтора и вернулся домой. И до сих пор не могу понять, гад я был или нет.
За прошедшее время он настолько свыкся с этой девушкой, что совсем перестал думать, что говорит, и стал говорить то, что думал. В скрытности уже не осталось смысла: она знала о нем так много, что самое главное – имя – уже не могло ничего изменить.
А Ингитора слушала, с напряжением стараясь охватить умом всю эту сагу. Она не собиралась ревновать к прошлому, но то, что он говорил, было очень важно. У него тоже была своя месть. И тоже очень трудная. Выдержал он это испытание или нет?
– Ну, скажи мне, что я должен был сделать? – серьезно спросил Аск, точно просил совета в давно миновавшем деле. Она могла посмотреть на те события глазами женщины и при этом оценить их как умный человек, и Торвард рассказывал, чувствуя неодолимую потребность рассказать именно ей все то, о чем он не говорил за эти пять лет ни с кем, даже с Халльмундом. – Если она не любила меня, то просто отказала бы, и я постарался бы забыть о ней, и забыл бы. Но зачем ей понадобилось разорять Аскефьорд, убивать людей? Разве любовь – это оскорбление?
– А она… ведь как-то же она должна была объяснить, почему не любит тебя?
– Она объясняла, – опять с неохотой ответил Аск. – Она… она говорила, что она – воплощение Богини на земле, и если я хотел взять ее в жены, то оскорбил Богиню, и Богиня ее руками отомстила мне. Но я не понимаю! Их Богиня – что-то вроде наших Фригг и Фрейи вместе. Эта Богиня – Мать Любви. Она не может считать любовь преступлением, не может мстить за нее. А раз уж мой дом разорили, я должен был отомстить за это, хочу я или нет. Я не смог бы сам себя уважать, как мужчина и как конунг, люди не стали бы меня уважать и были бы правы! Фьялленланд послал бы меня к троллям и был бы прав! А как еще я мог ей отомстить? Никак не мог, но уже пять лет я противен себе, когда вспоминаю об этом!
Лицо его помрачнело, он обнял колени и сжался, словно хотел спрятаться от собственных слов. Но у Ингиторы полегчало на душе: именно его досадливая мрачность говорила о том, что он, пройдя свое испытание местью, пришел примерно к тем же выводам, что и она. Он сумел отомстить, но не гордился этим.
– А если бы она просто отказала тебе, ты не стал бы держать на нее зла?
– Нет, зачем? – Он пожал плечами. – Она не виновата, что не любила меня. Мало ли кто в меня был безответно влюблен, я же знаю, что это от твоего желания не зависит! Когда мне перед этим отказала дочка Вигмара Лисицы, я вовсе не считал себя оскорбленным. Не судьба, так не судьба. И благослови ее богиня Вар!
И вот тут Ингитору осенила мысль, от которой стал разом жарко и холодно. У нее словно открылись глаза на то, что уже давно лежало где-то в темном углу сознания; на то, что она уже некоторое время знала, но не желала знать.
Но теперь он сказал что-то такое, от чего уже нельзя было спрятаться. Прозвучали какие-то слова, которых она сразу не заметила, увлеченная этой странной любовной сагой. "Я… как мужчина и как конунг… Фьялленланд послал бы меня к троллям…"
Сердце забилось о грудь с такой силой, что стало трудно дышать. Ингитора скользила взглядом по его лицу и изумлялась своей слепоте и тупости: теперь каждая черта этого лица говорила громким ясным голосом. Она помнила, что Торварда конунга отличает длинный заметный шрам на щеке. Увидев небритую щетину на лице того, кто сказал ей "Привет!", она и не подумала, что может под ней скрываться. Все, от Оттара до Хильды Отважной, в один голос твердили об этом шраме, шрам стал в ее глазах неотделимым и основным признаком Торварда конунга, и, не увидев шрама, она не поняла очевидного. А в остальном… "У него длинные черные волосы, смуглая кожа и карие глаза… Он такой высокий, сильный, стройный, просто бог Фрейр!…"
Не так-то уж много в Морском Пути карих глаз и черных волос, но перед этим она видела их у Бергвида, с первого взгляда приняла было своего Аска за Бергвида, потом убедилась, что это не он – и успокоилась! Даже старый шрам у него на затылке, который она обнаружила, когда причесывала его, не навел ее на мысль – а ведь Анвуд рассказывал о том ударе веслом по голове, который вывел из боя юного Торварда ярла в его первом походе! И все эти саги об эриннских ригах, и сватовстве с двергом-проводником… Она знала все это, потому что вторым участником тех событий был Хельги ярл, сын Хеймира конунга… "Клянусь Фрейром, мой род достаточно хорош…" "Я могу все, что под силу простому смертному из рода Кона Юного…" Он же все ей сказал! Она все слышала, но не желала слышать !
Но теперь глаза ее поневоле открылись. Все внутри перевернулось, стало больно дышать, и Ингитора закрыла лицо руками. Она сидела, как столбик недоумения, и ей казалось, что от жара своего открытия она сейчас растает и растечется в разные стороны… Как будто сама кожа сползала с нее; она задыхалась от невозможности так быстро опять переделать весь свой мир. Одного человека она когда-то ненавидела. Другого она полюбила. И вот эти двое оказались одним – и в первый миг она просто не знала, как ей к нему теперь относиться.
– Что с тобой? – Он заметил, как изменилось ее лицо, и подался к ней ближе. – Все это ужасно?
Ингитора горько закивала, хотя уже не помнила о его рассказе, который он имел в виду. Она протянула руку и коснулась его щеки, положила кончик пальца на угол рта, пытаясь хотя бы нащупать шрам, который окончательно убедит ее, но ощутила только тепло его губ, и это сделало ее боль еще сильнее. Ей хотелось обнять его, того, кто вдруг стал стремительно ускользать от нее, чтобы дать место совсем другому…
– Что? – Он взял ее руку и охотно прижал кончики пальцев к своим губам, но глядел ей в лицо с тревогой, догадываясь, что все не так просто.
– Ты… – почти шепотом, одолевая судорогу в горле, выговорила она. – Торвард… конунг фьяллей…
– Да, это я, – отрывисто ответил он и, поняв, чего она хотела, сам провел ее пальцем по своей щеке вдоль невидимого шрама. – Я тебе еще в озере хотел сказать, ты не стала слушать.
– Да. – Она слабо, как-то судорожно улыбнулась, чувствуя, что сейчас заплачет от этого горького смеха. – Там в озере… я бы сразу утонула, если бы услышала…