12. Эта ночь!..
Это была чудовищная, нескончаемая ночь. Агнес снилось, что она не спит, и она просыпалась в холодном поту и лежала, дрожа с головы до ног. Кто-то невидимый и оттого еще более страшный приближался от окна к ее ложу, садился за ее спиной… Под его тяжестью проминался ее тюфяк, она чувствовала его холодный недоброжелательный интерес как ледяное дыхание на своей шее. У нее перехватывало горло, и она знала, что если обернется к нему, то умрет, и молилась, молилась, панически хватаясь за латинские слова Pater Noster и Ave, наполняя каждое прочувствованным смыслом. Эту вмятину у себя за спиной она ощущала явственнее, чем любой материальный предмет в комнате, и пятеро спящих сестер казались не более живыми, чем бревна.
Течение ночи развеяло этого гостя, но облегчения не принесло. Среди узоров сарацинского ковра над изголовьем вспухал кровавый волдырь. Дойдя до своего предела, он с брызгами лопнул, распространяя вокруг себя сладкий запах трупного гниения. Вскрылась влажная язва, уходящая в глубь стены и полная копошащихся синюшно-бледных червей. Бурная ночь стенала и плакала за окном, а вонь накатывала как волна и давила как камень. Но Агнес все-таки выцарапалась и села, откинув одеяло и чуть дыша, мокрая до нитки. Рубашка задралась, и когда она опустила глаза на свое обнаженное бедро, то не закричала лишь потому, что в ней не было дыхания. До самого колена свисали сизые сморщенные лоскуты кожи, а из-под них глядела черная гниющая плоть, испещренная глубокими кавернами. И самое ужасное - она не была одна, но сестры не шли в счет. Какое-то движение, чьи-то вздохи за спиной, мимолетное дыхание на волосах… Агнес упала на подушки, скомкала их, подгребла под бока, громоздя вокруг себя нечто вроде защитных бастионов. Твоя собственная постель. Единственное место, где мир таков, каким ты его хочешь. Наступившая тишина показалась ей выжидательной.
Кто-то был рядом с нею. Совсем рядом. Зрение, еще минуту назад игравшее с ней злые шутки, вдруг уступило ночной тьме, и теперь она полагалась на другие чувства. Полагалась настолько, насколько это стоило делать здесь и сейчас. Она чувствовала жар чужого тела совсем рядом, твердость рельефных, словно из дерева вырезанных мышц, и объятия, такие тесные и властные, что не вздохнуть. Да, кажется, и не надо. Она уж и не знала, о чем молит, сквозь всхлипы механически повторяя латинские слова: чтоб исчез или уж остался. Ее приподняло и выгнуло над постелью, горячие сухие губы стянули кожу у правого подглазья, словно заклеймили, а потом ее бросило обратно, мелкие огненные точки ярким облачком поднялись в воздух, некоторое время роились в дальнем, самом темном углу, а затем со звуком, похожим на издевательский смешок, почему-то оставивший по себе горькое чувство неисполненного обещания, просочились сквозь потолок, покинув Агнес с ощущением невозвратной утери. Она ведь даже не целовалась никогда! Скула горела, как от пощечины. Ее обманули. В слезах она проснулась окончательно и обнаружила, что ничего не изменилось. На пять голосов сопели сестры, казавшиеся под теплыми одеялами не более чем наметенными вьюгой сугробами. Плохи дела - инкубы зачастили! Замуж пора. Почти против воли Агнес рассмеялась в смоченную слезами подушку, а потом ей был наконец дарован густой и черный сон без сновидений.
Интерлюдия № 2
Две мужские ладони играючи перебрасывали в воздухе маленькое зеленое существо, внешне напоминавшее обрезок не слишком толстой колбасы, брызжущее слюной и извивающееся в тщетных попытках ужалить.
- Класс! - сказал мальчишка. Он сидел, болтая ногами, на крышке большой плетеной корзины. - Па, ты в самом деле лучше всех!
- Скажи это своей матери, - усмехнулся Рикке.
- Она знает. Дай мне, я тоже хочу поиграть с оггом.
- Лови, но только будь осторожен. Маленькая злючка так и норовит тяпнуть за палец.
Некоторое время Туолле пытался повторять отцовские подвиги, потом ойкнул и затряс рукой с оггом, стиснувшим на ней свои мелкие острые зубки.
- Ну, что я говорил? - вздохнул Рикке. - Реветь будешь?
- He-а… У-у… Пожалуйста, отцепи его от меня… поскорее!
- На тот случай, если тебя укусил огг… то есть, если ты ему это позволил, ты берешь его позади головы… вот так… и вгоняешь ему пальцы пониже челюсти. Он начинает задыхаться, ослабляет хватку, и ты его выкручиваешь.
Укушенный палец привычным жестом отправился в рот.
- Уф! А все-таки они мерзкие. Зачем их спроектировали?
- Ты хочешь, чтобы я тебе объяснил? А ты не боишься, что кто-нибудь из них тем временем ухватит тебя за зад?
В самом деле, корзина как причудливый хищник-цветок вся ощетинилась раззявленными зубастыми пастями. Мозгов у оггов, видимо, не было вовсе, поскольку с челюстями, в лучшем виде распяленными толстыми прутьями, они оказались совершенно беспомощны. Туолле презрительно стукнул пяткой по корзине.
- Слюнями захлебнутся.
Рикке довольно засмеялся и снял сына с корзины. Приподнял крышку ровно настолько, чтобы бросить огга к кишащим внутри собратьям, и поспешил вновь захлопнуть ее, да еще для верности перетянул ремнями.
- Беда, если расползутся, - деловито пояснил он. - Попрячутся эти зубастики в траве и станут кусать наших возвышенных дам за белы ножки. Не находишься потом с извинениями.
- Ты мне так и не сказал, - заметил Туолле, не сводя глаз с цветущей челюстями корзины, - зачем их, таких гадких, вывели? Какая от них радость?
- Радости от них, положим, никакой, а польза есть. Ты знаешь, что мы воюем?
- Скажем так, я об этом слышал.
- Ну, раз так, то ты, без сомнения, слышал и о том, что мы - гуманная раса. Мы воздействуем на противника естественными, экологически корректными методами регулировки его численности. Эти малоприятные твари в корзинке обладают одним славным свойством, а именно: ферменты их слюны, вмешиваясь в биохимический состав крови наших врагов, образуют несовместимую с жизнью смесь.
- Они для них ядовиты?
- Именно так. Видишь ли, истребить биологический вид - преступление против экологии, а вывести новый, находящийся с ним в естественной вражде, - совсем другое дело.
- Это, кажется, называется софистикой, па?
- Каждый дерется как может.
- И мы можем лучше?
- А их больше. Причем во много раз.
- Дерьмо.
- Эй! - встревожился отец. - Только не говори, что у меня подцепил это словечко.
- Ну не у бабушки же!
Солнце заливало уютный зеленый лужок, где они были одни, если не считать корзины. Оно подбиралось к пыльным сапогам мужчины, а мальчишка валялся на пузе где-то в районе левого отцовского локтя.
- А почему так получилось? - спросил Туолле. - Почему этих тварей так много? Я не про оггов, па.
- Потому что они размножаются без всякого удержу и смысла и слишком мало ценят свою индивидуальную единицу. Тогда как мы с тобой - сложные продукты молекулярного моделирования и генной оптимизации. Мы слишком дорого себе обходимся. Мы штучный товар, Туолле.
- Мы, стало быть, лучше?
- Да, но это нас не… Это бабушка учит тебя задавать взрослые вопросы?
- И добиваться ответов. Па, ты очень ненавидишь этих тварей.
- Именно они учили меня ненависти. И все же до сих пор есть вещи, которые не укладываются в моей голове. Они убивают себе подобных. Они унижают таких же, как они сами. В своих жестоких играх они достигают таких чудовищных извращений, что невозможно порой поверить, будто эти твари наделены разумом. А кроме того, они грязные, от них плохо пахнет, и они не умеют вести себя за столом. Хотя ты, пожалуй, не знаешь, каково это.
- Есть знание, которое не приносит пользы, - пошутил Туолле. - Как, скажем, знание дурных манер.
- …но, пойми меня правильно, малыш, я не хочу говорить о них здесь и сейчас. Давай поболтаем о тебе. Скажи, тебе позволено драться с другими мальчишками, или бабушка Антиль растит тебя, как оранжерейный цветочек?
- Мне уже дважды оперировали нос, - признался Туолле.
- Больно?
- Нет, я же сплю. Потом больно. Однако считается, что принцу негоже щеголять сломанным носом.
- А мама? - осторожно спросил Рикке. - Она находит для тебя время?
- Она королева, - пожал плечами его сын. - Па, мне нужно спросить…
Рикке ухмыльнулся. Туолле находился в самом расцвете почемучного возраста, и было, честно говоря, непонятно, где он находит время ломать носы себе и другим.
- Па, какая вышла бы разница, если бы я был принцессой? Почему мне все тычут в лицо моей исключительностью? Чем мужчина отличается от женщины?
- Тебе умно ответить или как?
- Без шуток, па.
- Мужчина и женщина проходят разные школы. Мужчина всю жизнь учится жить, а женщина - любить. Когда встречаются мужчина и женщина, считающие себя достойными друг друга, они меняются. Мужчина вручает женщине свою жизнь, а женщина ему - свою любовь. Мне кажется, мужчина при этом в выигрыше.
Он усмехнулся.
- Но ведь мужчина не умирает!
- Да, но теперь он имеет то, за что ему стоит умереть, а это - великий дар.
- Меня больше учат быть королем, а о том, что я - мужчина, только говорят. Они делают сейчас проект "Призрак", ты знаешь? Это конец войне. Единственный способ не дать им стереть себя с лица земли. Но это - бегство. И в свете "Призрака" им нет никакой нужды в короле-мужчине, который, как ты говоришь, знает, за что он сражается и умрет, если нужно. Я им не нужен, па!
- Тебе это сказали? Или дали понять?
- Нет, - хмуро признался Туолле. - Но я размышлял.
- Такие разговоры велись до твоего рождения. Это я от тебя скрывать не буду. Но самый его факт все изменил и все расставил по-новому. Ты появился зримо и осязаемо. Ты всех заставил с собой считаться. Ты их всех покорил. Ты уже не причуда. Ты - маленькое чудо, Туолле. Тебя любят не потому, что ты кому-то нужен или не нужен, а потому, что ты есть, и было бы ужасно, если бы тебя не было. Ты поймешь, когда у тебя будет сын. Ну а если к тому же маленький принц такой вот гривастый и славный, то он, некоторым образом, становится символом будущего.
- Даже если его нет? В смысле - будущего? Па, тебе не жаль отдавать им этот мир? Неужели ты не врос в него так, что сердце разрывается по каждому кузнечику?
- Я не гляжу туда, Туолле. Пока они еще завершат "Призрак", ты успеешь вырасти, а я могу и не дожить.
- Па, - сказал Туолле, - я хочу вырасти настоящим мужчиной. Научи меня.
12. Эта ночь. Продолжение
Обычно Локруст на своем сундуке с книгами спал тревожнее бродячего пса, мышиный шорох непременно будил его: кто знает, может, мышь собирается грызть его драгоценные пергаменты! Однако этой ночью маленький чернокнижник забылся, как младенец, скрестив на груди скрюченные ручонки и прижав колени к животу. Кошмары шли сегодня другой дорогой, он тихо и ровно дышал и был от души разочарован, когда звяканье железного кольца с наружной стороны двери вырвало его из редкого блаженства.
С мстительной неторопливостью он запалил лучину, потому что пробираться к выходу ощупью, меж нагроможденными одна на другую склянками с множеством разных снадобий, было бы по меньшей мере неразумно, а по правде говоря - вообще опасно. Проклиная кухарок, которые не могут потерпеть с больным зубом до утра, Локруст долго возился с тяжелым ржавым запором: он не умел заставить служить себе обыденные вещи.
Когда он управился с ним, то рассеянно заморгал на яркий факельный свет.
- Ты не торопишься, Локруст, - сказал ему герцог д’Орбуа.
- Монсеньор, - пролепетал чернокнижник, спросонья не соображая, что преграждает ему дорогу. - Вы… в такое время? Сами? Вам стоило приказать… послать…
- Впусти меня.
Локруст отскочил с порога и поспешил запалить лампу. Герцог огляделся по сторонам.
- Гляжу, ты тут обжился.
- На то ваша воля, монсеньор. Прошу вас, сядьте… куда-нибудь.
- Я пришел сам, - сказал герцог д’Орбуа, - потому что хочу поговорить с тобой о моей дочери Агнес. И не хочу, чтобы об этом кто-то знал.
Лампа наконец подчинилась Локрусту, в комнате стало более или менее светло, ночь отползла в дальние углы, и по выражению лица чернокнижника д’Орбуа догадался, что коснулся той единственной темы, где его власти над жизнью и смертью Локруста недостаточно. Интересы Агнес стояли здесь вперед его воли. А разговор с Власером час назад заставил его заподозрить, что феномен этот вошел в систему. Это следовало учесть, а уж настолько-то он был умен.
Обхватив себя за локти и спрятав кисти рук в складках широких разрезных рукавов, он сделал несколько бесцельных шагов среди творческого беспорядка комнаты и остановился над кушеткой у окна.
- Это он?
- Это Марк, - осторожно отозвался Локруст из дальнего угла.
- Крепко же он спит.
- Я оглушил его наркотиком. Он был сегодня… очень плох.
- Я знаю, - сказал д’Орбуа. - Меня поспешили известить. И эта поспешность меня… тревожит.
- Монсеньор?
Камилл д’Орбуа продолжал глядеть на кушетку с высоты своего роста.
- Я допустил, чтобы это случилось, - медленно выговорил он. - Между тем мне следовало бы знать, что возвышенная дева на серва и не глянет, за опоясанного рыцаря выйдет замуж… а с ратником - сбежит. Моя дочь влюблена, и пошли слухи. Моя… любимая дочь, Локруст. Дочь, которая не боится меня и не врет мне. Я способен это оценить.
- Он молод, - сказал Локруст, - красив и прекрасно воспитан. Что еще нужно девушке?
- Двадцать поколений предков, подтвержденных документально. Ленное владение, доход с которого позволяет содержать жену в подобающей ей чести.
- Скажите с ним два слова, монсеньор, и вы поймете, что все это где-то есть.
- Локруст, - вымолвил герцог д’Орбуа, - ты - самый умный человек из всех встреченных мною в жизни.
- Ваши слова ко многому обязывают, монсеньор.
- Разумеется.
Под его взглядом Локруст цепенел, как птица перед змеей, но герцог испытывал человеческие чувства, а стало быть, на них можно было играть. Однако Локруст никогда не пользовался чужими слабостями себе во благо. Не умел.
- Власер говорит о том же, - заметил д’Орбуа, испытующе глядя на белесого, словно ночной мотылек, чернокнижника. - Он утверждает, будто парень - воин, обучен рыцарскому бою. И еще черт-те какому. Старый вояка опасается сказать, но понимает, что этот молодчик управился бы с ним самим, со всеми его искусством и опытом, меньше чем в минуту. Марк может заменить его при мне. Доброжелателей, таким образом, кроме Агнес, у него нет.
Он так беззащитен, когда спит, - добавил он после продолжительной паузы. - Я испытываю сильнейшее искушение избавиться от него, как от проблемы, самым испытанным способом.
- Что ж, - отозвался Локруст, - ничто не мешает вам сделать это.
- Ты не прав, - сказал д’Орбуа после минутного размышления. - Во-первых, я потеряю дочь. Во-вторых… есть вещи, которые я не делаю.
Он вновь погрузился в молчание.
- Я думаю о том, - выговорил он наконец, - что если бы ко мне явился вот такой парень, назвал какое угодно имя и преподнес какую угодно историю, мне бы и в голову не пришло его проверять. Я бы ему поверил.
- Мне кажется, монсеньор, вы не должны опасаться за честь мадемуазель Агнес.
- Только не говори мне о стойкости юных дев!
- Нет, монсеньор, об их стойкости я вам твердить не стану. Агнес действительно любит его, и в этом, как вы изволили убедиться, нет секрета. Но дело - или беда! - в том, что Марк не любит Агнес. И не пытается притвориться.
- В то время как любой мало-мальски расчетливый негодяй не преминул бы воспользоваться своим преимуществом, чтобы вместе с рыцарской дочерью заполучить положение в обществе.
- И тогда ничто не мешало бы вам избавиться от него так, как вы бы того хотели?
- О, я уже высказал свое мнение о твоем уме.
- Благодарю, монсеньор, однако глупцы несут в ад более легкую ношу. Мадемуазель Агнес - умная, а более того - чуткая девочка. Видя равнодушие мужчины, она никогда не потребует его любви. Это тот редкостный случай, монсеньор, когда оба они выше любой грязной сплетни и неприкосновенны для нее. Лишь упорное бездействие способно заставить замолчать злые языки, в то время как любое предпринятое вами действие способно только дать им новую пищу. Если вы поступите с Марком правильно, то будете иметь его преданность, уважение и дружбу точно так же, как имеет их ваша дочь.
- Мне этого мало, - неожиданно признался герцог. - Я хочу видеть свою дочь счастливой. Весьма нелюбезно с его стороны не любить ее.
Локруст беспомощно пожал плечами.
- Люди никогда не забудут, - сказал он, - кем он был. На дурное память у черни крепка.
- Факты, - ответил ему герцог, - похожи на кирпичи. Умный способен выстроить из них, что ему вздумается. А сильный заставит других признать свое творение безупречным. Ты можешь поразмыслить над этим?
С этими словами он осторожно притворил за собой дверь.
- Где вы были на этот раз? - спросил Локруст, усаживаясь к Маркову изголовью. Он уже не спал в эту ночь, размышляя над тем и этим, мечась меж враждебных теней и томясь нежностью и состраданием. Еще и в помине не светало, когда Марк внезапно, без единого звука открыл глаза.
- С отцом, - просто ответил он.
- Ну-ка, ну-ка!
- Но я все равно не назову вам ни фамилии, ни географического региона.
- И все же…
- Я просто знал, что это мой отец.
- И кто же он?
- Воин, - без запинки ответил Марк. - Он учил меня мечу. Веселый, высокий. Мне казалось, голова его выше солнца. Но, может, сам я был не выше его ботфорта.
- Он жив?
- Нет. Не знаю. Почему я сказал "нет"?
- Потому что это, по всей видимости, правда. И где-то вы это знаете. А если вы что-то знаете, я это из вас достану.
- Есть знание, - задумчиво промолвил Марк, - которое не приносит пользы.
13. Странные вещи творятся в Золотом лесу
Койер возвращался домой. Лошаденка трусила, оскальзываясь в обледенелых, присыпанных коварным снегом колеях, и его седую недельную щетину нет-нет да и раздвигала довольная ухмылка.
Ах, какой он хитрый! Кто польстится на его лохмотья? Навряд ли те, кого герцогские сборщики податей по осени выгнали замерзать за неуплату: сами такие. Никто его не признает в этаком виде, потому что всяк сперва смотрит на одежку.
Он проезжал этими местами две полные луны назад, только тянулся за ним тогда целый караван из восьми подвод, груженных разным красным товаром. Остро зыркала с седел наемная стража, держа полувынутыми мечи. Ехал богатый купец, перед которым, как перед сеньором, ломали шапки.
Однако обратно тою же дорогой в той же компании везти деньги расторговавшийся богач опасался. Он не стал бы первым, кого предадут те, кому он платит, и, хлопая костями по голой спине рабыни, одуревшей от многочасового стояния на четвереньках, вместо столика, он вострил ухо на будоражащие воображение байки собутыльников. Для тех, кто торгует своей верностью, искушение могло оказаться слишком велико. Сгинешь в глухом лесу на полдороге и останешься в памяти людской одною лишь зловещей тайной. Большие деньги - большие страхи.