– Уходи. В моей юрте нет места женщине, я посвятил себя служению Эрлику. Его духи служат мне.
– Ты заблуждаешься. На самом деле ты их прислужник и делаешь то, что они желают. Я ведь вижу, что ты рад мне, но темное, поселившееся в твоей душе, не дает ей раскрыться мне навстречу. Изгони темное, и мы будем счастливы. Обними меня, и я растоплю лед в твоей душе!
Гюнеш шагнула к нему, он раскрыл объятия… и в следующий миг его пальцы сомкнулись на ее горле. Искалеченные, они вцепились в нее мертвой хваткой. Гюнеш захрипела, не в силах разомкнуть его руки. Теряя сознание, она опустилась на колени. Он оказался за ее спиной и, схватив правой рукой за волосы, потянул книзу, а левой достал нож и приставил лезвие к ее горлу.
– Ты умрешь, посвященная Эрлику! – И нож надрезал кожу до крови.
Гюнеш, находясь в полуобморочном состоянии, почувствовала, что Кайсым убрал нож. Он тащил ее, держа за волосы, через всю юрту, и через несколько мгновений она уже была снаружи – лежала на земле.
– Уходи и больше не попадайся мне на глаза! В следующий раз я не остановлюсь и накормлю Эрлика твоей кровью. Больше нет Кайсыма, которого ты знала, – есть черный шаман. Ты просила, чтобы я вернулся? Я вернусь, но не один, и тогда весь улус содрогнется от моей мести! Земля, озера, реки станут алыми от крови. Моим именем будут пугать детей и коленопреклоненно просить милости. Но ее не будет!
Кайсым махнул рукой людям, ожидающим встречи с ним.
– Эй, вы, там! Гоните ее прочь от моей юрты, и подальше! А если она попытается вернуться – убейте ее!
Сразу несколько человек бросились к Гюнеш, ошеломленной происходящим, обезоружили ее и погнали плетьми.
Кайсым вернулся к юрту, подошел к онкону с изображением ухмыляющегося лика Эрлика и тихо сказал:
– Прости меня, повелитель, что я не принес ее в жертву тебе. Подобное больше не повторится. Клянусь!
Наше время. Киев. Иванна
Звуки нежные и волнующие пробились сквозь сон. Казалось, что капли теплого летнего дождя мягко, ласково обволакивают меня. Два голоса: мужской и женский, и их переплетение порождает видение обнаженных тел, горящих страстью и желанием. Дрожь пробежала по моему телу и задержалась на пупке. Тело напряглось, прислушиваясь не к словам, а к сладостному чувству, невольно ими вызванному. Горячая волна нахлынула и начала подниматься от кончиков повлажневших пальцев ног все выше и выше, учащая дыхание и заставляя сердце биться сильнее. Сладостная нега и ощущение счастья постепенно заполняют все мое естество, разрастаясь до вселенских пределов и обещая вылиться в полное и всепоглощающее блаженство. Я хочу распрямиться и ощутить его всем своим телом, но не могу. Я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, потому что слишком крепки его объятия!
– Егор, ты задушишь меня любовью, – шепчу я, и рвусь всем телом ему навстречу, и… окончательно просыпаюсь.
На большой двуспальной кровати я – ОДНА! Ворочаясь во сне, я обмоталась простынями и не могу свободно двигаться. То, что представлялось страстным шепотом, оказалось приглушенными звуками популярной мелодии. С легким разочарованием, недоумевая, я освобождаюсь от своего горячего влажного кокона.
Песня завораживает и зовет за собой, хочется унестись куда-то ввысь, где есть только любовь. В женском голосе звучит горечь расставания, мужской меня заводит до предела: "Королева вдохновения!" Тело не мое: оно горит и томится острым желанием. Мое разгоряченное тело трепещет, еще немного – и я застучу зубами от возбуждения. Не помню, чтобы со мной происходило подобное. В сторону анализ, воспоминания – я хочу ЕГО!
Егор обнаруживается в углу комнаты за компом. В голове словно возникает бегущая строка: "Ему завтра в командировку! Нет, уже сегодня! Он готовит материалы! Я хочу его!" Встаю, сбрасываю с себя ночнушку и тихо, как кошечка, на цыпочках подкрадываюсь к нему сзади. Излишняя предосторожность: когда он погружен в работу, то отрешается от всего, и единственный способ привлечь его внимание – забрать ноутбук. Прильнув всем своим горячим телом к его спине, я наклоняюсь к его уху, и мой язык выразительней всех слов говорит ему о моем желании.
– Любо-ко-ко! – нежно мурлычу я и убираю его руки с клавиатуры.
– Извини, – шепчет он, – я тебя разбудил…
– Все чудесно! Удивительная ночь, прекрасная песня, и мы вдвоем. – Я пытаюсь увлечь его за собой, заставить встать из-за стола. Это непросто.
– Мне завтра надо уезжать…
– Я знаю! – Мои руки бесцеремонно выискивают уязвимые места на его теле. Еще немного – и он будет только мой. Чувствую, как он напрягся.
– От результатов этой командировки многое зависит.
– Ты говорил… – Я щекочу ему ушко языком.
– Мне еще надо подготовить много материалов.
– Я тебе помогу… – Чувствую, что еще немного, и я потеряю сознание от желания, а он словно прилип к стулу.
– Иванна, дай мне поработать, а потом я приду к тебе. – Голос его сух и холоден, так могла бы говорить мраморная статуя. – Рано утром придет редакционная машина, чтобы отвезти меня в аэропорт.
Меня будто облили ледяной водой, выставили голышом на снег, и я ощутила, что, несмотря на лето, из открытой форточки потянуло морозом и иней покрыл наши отношения. Песня закончилась, очарование ночи исчезло, и ведущие радиостанции начали нести всякую чушь. Моя рука ложится на "мышку" и отключает звук. Я резко отстраняюсь от него, намереваясь вернуться в постель, но он ловит меня за руку.
– Обиделась? Ты же знаешь, как важна для меня эта поездка! – В его голосе слышатся нотки раздражения. – Ты сама воркоголик и знаешь, что это такое. – Я наклоняюсь, рассыпавшиеся волосы прячут мое горящее лицо, и он сбавляет тон: – Ну, прости, пожалуйста.
Я отворачиваюсь, чтобы он не видел, как карета превращается в тыкву.
– Все, все, не обижаюсь. Езжай ты… в свою командировку. – Я стараюсь говорить беспечно, без напряжения. И не важно, что у меня творится в душе.
– Ты это серьезно?!
– Серьезнее не бывает.
– Я знал, что ты меня поймешь. – Он не может сдержать вздох облегчения. – Ты необыкновенная женщина!
– Ты ошибаешься. Я, как и любая женщина, – особенная!
Егор возвращается к работе, а я томлюсь в тишине отсутствием сна и глупыми мыслями. Вдруг в голову приходит строка: "Не топчи цветы моей любви и страсти". Не могу вспомнить, откуда она и к чему всплыла в памяти. Решаю не менять рингтон своей мобилки "Пошлю его на…" Лолиты на "Королеву вдохновения".
Часть 1
Алтай. Зима 1932 года. Дорога в никуда
1
Суровы и негостеприимны Алтайские горы в зимнюю пору. Горные хребты неприступными стенами вздымаются на километровую высоту, острыми белоснежными вершинами буравя небо, заслоняя прячущиеся между ними долины, испещренные артериями рек. Рожденные на Алтае неторопливая Катунь с серо-белыми водами и синяя стремительная Бия, как противоположности инь и янь, соединившись, дали начало не похожей ни на одну из них могучей сибирской реке Обь, несущей желто-коричневые воды в Северный Ледовитый океан.
Вдоль правого берега Катуни тянется на тысячу километров обновленный Чуйский тракт, связывая два молодых государства: страну Советов и Монгольскую республику. Новая дорога, пробитая в скалах силами и жизнями заключенных Сиблага, пролегла через высокогорные перевалы: Семинский и Чике-Таманский. И хотя Семинский выше – он расположен чуть ли не на двухкилометровой высоте, полуторакилометровый Чике-Таманский более коварен и труден. По пути к нему узкая дорога множество раз закручивается серпантином, ограниченная с одной стороны отвесными скалами, грозящими камнепадами, с другой – смертельной пропастью. На его крутых подъемах захлебываются от прилагаемых усилий и разреженного воздуха двигатели "ЗИСов". Для обеспечения круглогодичной проходимости Чуйского тракта, имеющего важное, стратегическое значение для обороноспособности страны Советов, строящей социализм и общество всеобщего благополучия, а также для развития торговли было принято решение на зимний период установить вдоль всей дороги временные лагерные подпункты, противопоставив силы заключенных превратностям и капризам природы.
На высшей точке заснеженного Чике-Таманского перевала расположилась "командировка" 7-го отделения Сиблага: два наспех сооруженных деревянных барака, домики охраны и начальника лагеря и несколько хозяйственных построек. Ограниченность территории на этом скальном участке вынудила лагерный подпункт максимально "сжаться", и вместо привычного для ИТЛ высокого бревенчатого забора с трех сторон его окружали лишь проволочная "колючка" и вероломная спираль Бруно. Со сторожевой вышки над воротами хорошо просматривался периметр лагпункта, а ручной пулемет "Максима-Томпсона" и прожектора в ночное время не дали бы беглецу, если бы кто-то решился на побег, уйти даже совсем недалеко. С тыльной стороны находился головокружительной глубины обрыв, и он для задумавших побег заключенных был преградой даже посерьезнее, чем снискавшая печальную славу спираль Бруно. С края этого обрыва открывался вид на долины рек Большой и Малый Ильгумень, громады горных хребтов с белыми шапками вершин, со склонами, до половины укутанными посеребренными массивами ельника и лиственниц.
Начальник "командировки" Григорий Метелкин нервно курил папиросы одну за другой. Едва перешагнувший тридцатилетний рубеж, сухощавый и поджарый, с продолговатым лицом и упрямым подбородком с ямочкой, полный надежд на великое будущее, он воспринимал это назначение как первый шаг восхождения по карьерной лестнице. Он понимал, что многое зависит от того, как он себя зарекомендует на первом своем самостоятельном посту. Пока складывалось не так, как он рассчитывал, и это было поводом для беспокойства. Ну как не нервничать, если после обильного снегопада, продолжавшегося без перерывов четыре дня, ударили жестокие морозы за сорок градусов, да еще с сильным ветром?! Снежные заносы местами были выше метра, а участок Чуйского тракта, будь он неладен, за который он отвечал и на котором должен был обеспечивать порядок, протянулся более чем на полтора десятка километров: от деревни Хабаровка, через перевал и до деревни Купчегень. Фактически лагерь оказался в снежной ловушке, и усилий двухсот пятидесяти зэков, имеющихся в распоряжении Метелкина, было недостаточно, чтобы в скором времени расчистить дорогу до этих деревень. Это займет никак не меньше недели, так как работы приходится вести сразу в обоих направлениях. Двадцать четыре зигзага серпантина в сторону деревни Хабаровка и двадцать три – в направлении Купчегеня, но начальство из головного лагеря не хочет слышать никаких объяснений и по рации передало приказ: не более трех дней на выполнение работ. К погодным сюрпризам добавились другие неприятности: лекарь Свиридов, из заключенных, доложил, что семерым заболевшим он поставил диагноз "сыпной тиф" и их следует немедленно изолировать от остальных, иначе заболевание может принять массовый характер. А куда их денешь, если нет ни лазарета, ни изолятора? Необходимых лекарств тоже нет, и половина заболевших, как пить дать, помрут до того, как их можно будет отвезти в лагерный лазарет, что близ городка Упала. Не было печали! А ведь, падлы, заразят других зэков, и это при таком фронте работы!
В дверь постучали, и сразу же в образовавшуюся щель просунулась узкая лисья физия старосты первого барака Фадеева, исполняющего также обязанности коменданта и прораба лагпункта.
– Вызывали, гражданин начальник?
– Топорков с тобой?
– Где ж ему быть? Дожидается.
– Заходите! Нечего мороз сюда впускать!
Низкорослый Фадеев смело и вальяжно прошел прямо к столу начальника, а за ним осторожно втиснулся грузный Топорков, недавно назначенный старостой второго барака и до сих пор не пришедший в себя от такого счастья.
Обстановка в комнате Метелкина была спартанской – самодельный грубый стол, топчан, застеленный верблюжьими одеялами, и один стул, на котором и сидел хозяин. В углу присел на корточках дневальный – доходяга зэк, из Иван Иванычей, следивший за тем, чтобы в буржуйке не погас огонь.
Войдя, старосты стянули с голов шапки и остались стоять, блаженно поглядывая на раскаленную чуть ли не докрасна металлическую печку, щедро дающую тепло, так что гражданин начальник сидел в одной гимнастерке.
– Готовьте бригады в ночную – будем работать круглосуточно. У нас три дня, чтобы полностью очистить участок дороги от снега. Запускайте вперед топтунов – пусть пробивают тропу, чтобы люди шли широким фронтом, а не скапливались в одном месте, мешая друг другу. В конце второго барака отвести место для больных и отгородить. Ближайшие к больным нары освободить, чтобы заразу не подхватили. Завскладу скажешь, что я разрешил взять для этого брезент. В бараках сильно не топить – вши меньше кусать будут! Понял, Топорков?
– Будет выполнено, гражданин начальник! – подобострастно вытянулся в струнку староста второго барака.
– Там и так не Ташкент, – подал голос Фадеев. – Дрова на исходе, березовую рощу возле лагеря всю вырубили. Чтобы добраться до ближайших деревьев, километра два дороги надо расчистить от снега.
– Вот и поторопитесь, если не хотите мерзнуть.
– Хлеб заканчивается, на одной баланде много не наработаешь.
– До деревни дорогу расчистите – хлеб подвезут. Пока еще грузовики не научили летать!
Топорков подхалимски хихикнул на шутку начальника.
– Буза может быть – народ на голодное пузо да в такой мороз не слишком будет лопатой махать, да и разговоры идут, что место это гиблое, сатанинское, – гнул свое Фадеев. – Погибель здесь всех ждет.
– Что за чушь несешь?! – Лицо Метелкина от злости стало свекольного цвета.
– Вроде здесь на скале было написано, что эта гора сатанинская. Когда дорогу расчищали, ту скалу взорвали, горных духов обозлили. Поэтому каждый, кто перевал проходит, оставляет здесь подношение горным духам – "джамалу".
Метелкину припомнились кусты жимолости, украшенные разноцветными ленточками, и он пожалел, что раньше не обращал на них внимания и не заставил выкорчевать, – так можно и погореть за попустительство местным религиозным верованиям.
– Вот оно что! – Метелкин взял себя в руки и успокоился. – Товарищ Томо из уездного комитета партии рассказал мне эту историю, но в ней ни слова о чертовщине, затуманивавшей сознание местного населения. Дорога сюда крутая, а раньше была еще круче и ýже, так что лошади даже пустую телегу с трудом наверх вытягивали, а бывало, что на это силенок не хватало. Вот кто-то после тяжелого подъема в сердцах и выцарапал на скале: "Ета не Чике-Таман, а Черт-Атаман, сорок восемь грехов". На самом деле название переводится как Плоская вершина. Никаких духов здесь нет и чертей тоже. Ясно тебе?
– Понятно, но хлеба и дров от этого не прибавится. – Староста первого барака передернул плечами.
– На рожон лезешь, Фадеев! – разозлился Метелкин. – Засиделся ты в начальниках, пора тебя в работяги определить, избавить от религиозных бредней. На золотые рудники в тайгу хочешь? Устрою!
О работе на приисках в тайге ходили страшные слухи: к концу сезона состав бригад золотодобытчиков полностью обновлялся, там была самая высокая смертность среди заключенных лагерей ГУЛАГа.
– Опасаюсь я, кабы чего не вышло, поэтому и разговор завел. Тревожно мне, – побледнев, сбавил тон Фадеев.
Он знал, что начальник ценит его за расторопность, исполнительность, безусловное выполнение приказов, за обеспечение порядка в бараках. По сути, он у гражданина начальника правая рука, умеет все жилы из зэков вытянуть, но план дать и порядок обеспечить. Однако же было ему известно, что незаменимых людей нет, иначе он целых шесть лет не находился бы в лагере, а работал на харьковском машиностроительном заводе главным инженером. Его там ценили, грамоты и премии давали, а оказался он здесь из-за пустяка, из которого завистники раздули в уголовное дело – хищение социалистической собственности. Всего год осталось ему мытарствовать, и тогда станет вольняшкой, но эти места не покинет – еще пять лет надо тянуть на поселении.
– Держи нос по ветру, но и не забывай, что у страха глаза велики. – Метелкин остался доволен эффектом, произведенным на Фадеева его словами. – Помнишь, что за транспарант на входе висит?
– Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства, – без запинки произнес Фадеев, поняв, к чему начальник ведет.
– Золотые слова. Напряженный труд все дурные мысли прочь гонит и не дает на морозе замерзнуть, – улыбнулся Метелкин. – Вчера по твоей милости целый день зэки в бараке волынили из-за мороза. Отсюда и дурные разговоры пошли.
– Виноват, гражданин начальник. – Фадеев склонил голову, зная, что его вины в этом нет.
Имеется распоряжение руководства Сиблага: при морозе больше тридцати восьми градусов на работы зэков не выводить, а вчера было все сорок, да и сегодня не меньше. Что вчера работяги наработали бы при таком морозе, когда слюна на лету замерзает, а рука к кайлу примерзает? А так пайку сокращенную получили, запас хлеба приберегли, но все равно через четыре дня давать будет нечего. Надо поварам приказать, чтобы баланду на ужин погуще варили. Нет, Фадеев не пожалел подчиненных, это был лишь голый расчет – на голодный желудок много не наработаешь, а мысли глупые в голову лезть будут.
– Болтунов, которые эту чертовщину распространяют, найди и ко мне приведи. Топорков, это тебя также касается!
– Будет исполнено, гражданин начальник! – бодро произнес Топорков, в уме прикидывая, кого из недругов под это дело подставить.
– В бараках днем, кроме заболевших, дневальных и ночной смены, никто не должен находиться. Лично проверю! – пригрозил Метелкин. – Шкуру спущу, если кого обнаружу!
– Будет исполнено, гражданин начальник! – чуть ли не хором отчеканили старосты.
Топорков внутренне сжался: попробуй в такой мороз выгнать на работу урок! Все равно работать не будут, и бригадиры разбросают их задания на работяг. Фадеев опустил глаза, чтобы начальник не прочитал в них издевку: "Бесись – не бесись, а одним махом не поломаешь то, что складывалось годами. Тут нахрапом не возьмешь, умишко надо напрячь, с чем у тебя, гражданин начальник, туго".
После их ухода Метелкин нервно закурил новую папиросу. У него было неспокойно на душе, как уже не раз бывало в предчувствии грядущей беды. Вот только откуда ее ожидать? Со стороны руководства лагеря? Возможно. Не сладились у него отношения с оперуполномоченным, заместителем по режиму Феоктистовым. Не исключено, что кляузы на него пишет, чернит, и, как назло, перед самым снегопадом уехал в головной лагерь – там он в фаворе. Сейчас сидит в тепле и голова у него не болит, а если я приказ не выполню, вовремя дорогу не расчищу, то грязи нальет полную бочку.