- Ду-ду-ду-ду-ду! - мощно, басовито грохочет пулемет. Летят срубленные пулями ветки, скифы кричат, поспешно покидая поля боя.
Стрельба стихает.
- Пулемет системы Льюиса - самое действенное средство против дикарей. - Один из офицеров, тот самый, что отдавал приказ есаулу, спрыгивает с коня рядом с нами. У него нервное, туго обтянутое желтоватой кожей лицо и изящная эспаньолка. - Эти варвары боятся его до жути. Господа, позвольте представься - штабс-капитан Слащев Петр Петрович! Здравствуйте, Майор.
Он кивает Бейкопу. Тот хрипит, поворачивает налитое кровью лицо - и падает. Мы с Нефедовым бросаемся к англичанину. Оказывается, тонкая скифская стрела пробила ему шею. Майор хрипит, во рту пузырится кровавая пена.
- Успокойтесь, господа, - штабс-капитан вытаскивает наган. - К сожалению, сегодня мистер Бейкоп нам не компаньон. Встретимся завтра.
И он стреляет в голову майора, обрывая его мучения, я вскрикиваю.
- Поначалу всем трудно привыкнуть, - убирая револьвер, понимающе кивает Слащев. - Но я не услышал ваших имен…
С трудом отведя взгляд от затихшего Бейкопа, вслед за Нефедовым представляюсь.
- Из какого вы года? - немедленно спрашивает штабс-капитан, похлопывая сложенной вдвое ногайкой по голенищу сапога. Похоже, здесь этот вопрос заменяет традиционное "От куда вы?".
К нам подъезжают остальные. Только прекрасная амазонка гоняет своего белого скакуна по мелководью, поднимая тучи брызг.
- Мы из тысяча девятьсот восьмидесятого, - сообщает Нефедов и в свою очередь, спрашивает: - Петр Петрович, а не родственник ли вы будете Якову Александровичу Слащеву?
- Это мой дядя, господин профессор. К сожалению, я ничего не знаю о его судьбе - мы покинули границы бывшей Российской империи в двадцать первом. Дядя находился в эмиграции. По слухам, у него там были какие-то трения с Главнокомандующим, бароном Врангелем…
- Не знаю, насколько приятно вам будет это узнать, Петр Петрович, но ваш дядя генерал Слащев в конце двадцать первого года по разрешению советского правительства вернулся в страну. С двадцать второго года преподавал тактику на высших курсах командного состава Рабоче-крестьянской Красной армии "Выстрел". В двадцать четвертом издал книгу воспоминаний "Крым в 1920 году". В начале двадцать девятого убит неким Лазарем Коленбергом в собственной квартире, якобы из-за казненного в годы Гражданской войны брата.
Все это Нефедов отчеканивает на одном дыхании, глядя прямо в глаза штабс-капитану. Столпившиеся вокруг офицеры взволнованно переговариваются, кто-то кричит: "Не может быть!"
- Успокойтесь, господа! - Слащев усмехается. - Иного от дяди Якова я и не ожидал. Он - блестящий офицер, солдат от Бога, но, сожалению, ничего не понимает в политике. Не понимал… Есаул, протирая ствол пулемета промасленной тряпкой, хмуро бросает:
- Коммунисты, небось?
- Увы, - улыбается Нефедов. - Рылом, пардон, не вышли.
- Отчего же "увы"? - иронично изгибает бровь штабс-капитан.
- В Советском Союзе быть членом партии значит иметь хорошие карьерные перспективы, - серьезно отвечает профессор. - Все очень изменилось господа. Если у вас есть желание, я могу многое поведать вам о том, как мы теперь живем.
Следя за разговором, я не замечаю, как к нам подъезжает амазонка. Вблизи эта женщина еще прекраснее. У нее лицо греческой богини, точеная шея, узкая талия, перехваченная офицерским ремнем. На атласной коже блестят капельки воды. Высокая грудь, плоский живот, стройные бедра. И глаза - холодные глаза много повидавшего человека. На вид Ольге не более тридцати.
- Ну, - лукаво улыбается она. - Петр Петрович, познакомьте же меня с новоприбывшими!
Жаркий костер трещит посреди поляны. Вечереет. Бивуак отряда штабс-капитана Слащева шумит голосами, звенит стаями, в отдалении хлопают выстрелы - это есаул с любезного разрешения Нефедова осваивает его М-16.
Я валяюсь на траве в стороне от костра, бездумно смотря на закат. Старые карагачи качают ветвями над моей головой траве попискивают мыши. Фыркают стреноженные кони.
С полудня мы заняты тем, что пьем спирт, закусываем жареным мясом свежеубитого оленя, ведем долгие разговори ссоримся, миримся, стреляем, устраиваем скачки на лошади опять пьем. Все бы хорошо, но мысль о том, что этот пикник навечно, буквально отравляет мне жизнь.
Слышу шаги.
- Отчего вы скучаете, Артем Владимирович?
Ольга. Или, как ее называют господа офицеры, княгиня Ольга Павловна. Я знал, что она придет.
- Отдыхаю.
- Вы странный.
- Не страннее других. Тут, у вас в долине, такой паноптикум…
Она смеется. У Ольги низкий, грудной голос с волнующей хрипотцой.
- Артем Владимирович, но ведь это-то и забавно!
- Да уж…
Она садится рядом со мной. Кобура маузера глухо стучит о землю. Я чувствую терпкий запах духов. На ней короткое темное платье, поверх которого наброшена кожаная куртка.
- Провидению было угодно подарить мне этот удивительный мир! Здесь я - хозяйка! - Ольга достает серебряную дамскую фляжечку. - Не желаете ли, Артем Владимирович?
Я и так достаточно пьян от спирта, поэтому отказываюсь.
- А если я предложу на брудершафт? - тихо спрашивает Ольга.
Молчу.
Она расценивает мое молчание как немое согласие, отвинчивает колпачок, переворачивает его, превратив в крохотный стаканчик, наливает и передает фляжку мне.
- За наше неожиданное и взаимоприятное знакомство! - я продеваю руку с фляжкой в полукольцо ее руки, делаю глоток.
Коньяк, наверное, неплохой, но мой сожженный спиртом язык отказывается сообщать свое мнение о качестве напитка.
- А теперь… - она подсаживается ко мне поудобнее, обнимает за плечи.
Мы целуемся. У Ольги холодные, упругие губы. Она оказывается весьма опытной, и уже спустя несколько секунд я понимаю, что завелся.
Поцелуй заканчивается. Княгиня улыбается.
- Я вам нравлюсь?
- Вы очень красивая.
- Всегда хотела быть самой красивой из всех женщин и чтобы все мужчины любили только меня одну - и вот надо же! Мое желание сбылось! - Ольга заливается смехом. - Теперь я самая красивая, а также единственная женщина тут! Наверное, я попала в рай.
- Майор Бейкоп уверен, что это ад…
Она перебивает:
- Майор Бейкоп - глупый человек, сноб и мизантроп.
- Мне он таким не показался.
- Вы еще слишком молоды и наивны. Вам кажется, будто жизнь разнообразна и бесконечна, но это не так! Жизнь состоит из постоянных повторений. Каждый день одно и то же. Каждая неделя, каждый год. Одни и те же люди… Да! Даже если они меняются, они все равно одинаковые. Одни и те же ошибки, те же разочарования, та же боль, та же любовь, даже чувства все время одни и те же. Пока ты молод, кажется, будто следующий день несет в себе что-то… - Ольга задумывается и ее лицо становится грустным. - Артем Владимирович следующий день ничего не несет. Понимаете? Жизнь там, княгиня махнула рукой в сторону горного хребта, - ничем не отличается от жизни здесь, только там мы стареем, болеем и умираем, а здесь нет. Здесь нет ничего того, что мучает нас только… радость.
- В чем радость?
Ольга встает, делает несколько шагов к костру. За деревьями раздается взрыв хохота - там Нефедов рассказывает офицерам похабные анекдоты.
- Здесь мы как боги.
- Я не заметил…
- Мы вечно молоды, сильны, бессмертны. Мы можем делать все, что захочется…
- А какой в этом смысл?
- А в чем есть смысл? У вас был смысл?
- Был.
- Я же говорю… Вы слишком молоды. Поэтому вам казалось, что в вашей жизни есть смысл.
- Там я мог что-то делать, чего-то добиваться, получать результаты.
- И что? Допустим, вы что-то делали. Допустим даже, что это было чем-то прекрасным и великим. Какой же в этом смысл, если вы потом все равно умрете?
- Есть люди, которые делают что-то, о чем помнят веками.
- Да, да, да, да, да… Помнят веками. И что? Вам то что от этого? Вы уже умерли. Прах. Тлен. Вас нет. Вам все равно, помнят о вас или нет.
- Мне не все равно.
- Тогда вы глупец.
- А вы запутались в своей бесконечной жизни.
- У меня был выход? - устало спрашивает княгиня.
Я задумываюсь. Действительно, какой у них был выход?
- Вы пытались отсюда выбраться?
- Зачем? - с неподдельным удивлением вскрикивает Ольга.
- Да, это был глупый вопрос…
Она умолкает, лезет в карман кожанки, достает плоскую коробочку.
- Что это? - спрашиваю, чтобы как-то заполнить паузу.
- Кокаин… - Она тонкими пальцами берет из коробочки шепотку белого порошка, вдыхает одной ноздрей, потом другой. - Не хочешь?
- Нет, спасибо.
- В этой бездонной коробочке он никогда не кончается, - Ольга убирает коробочку, усмехается. - Я несколько раз пыталась выбросить его, но каждый раз находила тут же в кармане.
Я не знаю, о чем еще говорить. Хочется спать, да и княгиня меня здорово утомляет. Даже не так, она заставляет меня думать о Телли. Заставляет злиться на то, что я провожу время не с ней. Что я вынужден сидеть здесь, с этой пьяной и безумной женщиной, встречать ее каждый день, день за днем… Если бы здесь была Телли - хотел бы я выбраться из этого хроноспазма? Или нет? Или в этом случае проклятое место тоже стало бы раем для меня? Но можно ли любить вечно, если ничего не происходит? Можно ли тут не сойти с ума?
- Однажды… - внезапно начинает говорить Ольга, - я подняла роту китайцев - у них лагерь за рекой, ближе к горам - и истребила все племя до последнего ребенка.
- Для чего?
- От скуки.
- Значит вам все-таки скучно?
- Иногда…
- Вы кого-нибудь любите?
- Здесь это невозможно.
- Почему?
- Потому что я уже сотню лет вижу одних и тех же людей, - с грустью произносит Ольга и тут же оборачивается ко мне.
- Но ты… Ты тут новенький, - Ольга улыбается. - И ты мне нравишься.
- Я не об этом, - усмехаюсь я.
- А я об этом…
Ольга садится рядом и обвивает мою шею руками.
- Я могла бы полюбить тебя, стать твоей, отдаться тебе полностью. Позволить победить меня, сделать своей рабыней…
- Действительно? - с какой-то неприятной для самого себя холодностью спрашиваю я.
- Возьми меня. Полюби меня. Полюби меня так крепко и горячо, как только можно и даже больше, сильнее этого. Дай мне полюбить тебя, больше жизни и смерти! Сделай меня счастливой и наполни мою жизнь…
- Смыслом? - еще более ехидно спрашиваю я.
- Да. Да, мой мальчик, смыслом.
- Но в жизни нет смысла, - резко обрубаю я. - И каждый следующий день ничего не несет.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Три ящика динамита
Трава Колизея шелестит под ногами. Разумеется, арена настоящего Колизея усыпана песком и находится в Риме. А в долине Неш Колизеем называют почти круглый лог между трех холмов. Их склоны образуют некое подобие амфитеатра. Сейчас там полно зрителей. Пришли все - и афганцы из разных эпох, и скифы, и македоняне, и грязные кушаны с нечесаными волосами, и дисциплинированные китайцы в темно-зеленой форме. И, конечно же, монголы. Конечно же, потому что один из двух сегодняшних поединщиков - багатур Кобдо, нукер из войска царевича Джагатая. Монголы оказались в долине, обшаривая окрестные горы в поисках сына Хорезм-шаха Мухаммеда Второго Джелал-ад-Дина, непримиримого врага Чингисхана. Это было давно, в начале тринадцатого века.
Кобдо выше меня ростом, шире в плечах. Движениями и статью он напоминает медведя. Очень быстрого, сильного и опытного в схватках медведя, закованного в наборный цзиньский панцирь.
Второй боец, противник монгольского багатура - я. Так захотела княгиня Ольга. Она вместе со своей свитой расположись на камнях, специально принесенных из-за холмов. Где-то там, среди господ офицеров, находится и Нефедов. Он странам образом сошелся с этой компанией, мгновенно став для них своим человеком. Меня это удивляет - что общего может быть у советского профессора и недобитых белогвардейцев? Впрочем, сейчас мне не до размышлений на отстраненные темы. Кобдо уже вышел на средину травяной арены и зрители приветствуют его восторженными криками. Он явный фаворит сегодняшнего поединка. Не знаю, как Ольга заставила монгола участвовать в этом. Мне же был попросту поставлен ультиматум: или я сражаюсь, или каждый день меня станут подвергать одной из самых жестоких китайских казней: перепиливать переносицу продетым в ноздри конским волосом. В случае моей победы Ольга обещала оставить меня в покое. В случае же весьма вероятного поражения я остаюсь у "ее престола".
Я вооружен шашкой, честной казачьей шашкой, врученной мне перед боем есаулом. Махандская рубаха, штаны, сапоги да фигурка коня на груди - вот и вся моя экипировка. Кобдо подготовлен к поединку гораздо серьезнее. Помимо наборного панциря, наплечников, наручей, широкой кожаной юбки, расшитой железными пластинами и чашеобразного шлема с наносником, он надел на левую руку выпуклый медный щит с изображением Ока Тенгри. В правой руке монгол сжимает палицу - железный шар на длинной рукояти. Во времена Чингисхана такие палицы наряду с прямыми широкими мечами были излюбленным оружием монголов.
Понятно, что шансов у меня никаких. Но так уж устроен мир, что кто-то всегда лучше подготовлен, лучше оснащен, предупрежден, обучен. Если бы мы, к примеру, стрелялись - тогда преимущество оказалось бы на моей стороне. Но стрелковые поединки в долине - редкость. Огнестрельное оружие тут является монополией "цивилизованного меньшинства".
- Начинайте! - слышу я голос Ольги.
Кобдо поглубже нахлобучивает шлем и, помахивая палицей, начинает двигаться в мою сторону. Зрители орут. Я иду ему навстречу, держа шашку клинком вниз. Надо побыстрее кончать с этим цирком. Интересно, насколько больно умирать от удара железным шаром по голове? Волнения я не чувствую. Злости на Ольгу, штабс-капитана, Нефедова - тоже.
Я просто устал. Мне хочется выспаться. Лечь - и спать трое суток. Или четверо. Справиться с Ольгой, доказать ей, что я имею право на свою волю в делах и поступках, мне не удалось. Поединок я не выиграю. Значит, остается смириться и жить как указывают обстоятельства.
- Давай! - говорю я монголу и указываю на свою макушку. - Прямо вот сюда! Один удар - и все. Ну!
Он с ревом прыгает на меня, палица взлетает в небо. Жители долины, наблюдающие за боем со склонов, вскакивают на ноги. Визжат кушанские дети, улюлюкают женщины, вопят мужчины.
На долю секунды зависнув над головой Кобдо, железный шар со свистом несется вниз. Инстинкт самосохранения, могучий и всесильный, в самый последний момент заставляет меня увернуться. Палица с глухим шлепком врезается в траву. Я наступаю на рукоять, поднимаю шашку. Монгол бьет меня щитом, пытаясь высвободить оружие. От удара я падаю, бестолково тычу клинком снизу вверх, пытаясь попасть в незащищенную руку Кобдо, держащую щит. Неожиданно скрежещущая по доспехам багатура шашка проваливается словно бы в пустоту. Кобдо охает и выпускает рукоять палицы. Она уже не нужна монголу - он мертв. Острие шашки попало в щель его панциря и вошло меж ребер прямо в сердце.
Бывает же!
Я поднимаюсь на ноги и обвожу взглядом склоны холмов. Стоит оглушающая тишина. Сотни глаз смотрят на меня. Есаул подходит, забирает шашку, несколько раз втыкает ее в землю, чтобы счистить кровь. Ольга встает с камня, и я отчетливо слышу ее слова:
- Как скучно, господа. Прямо роман. Герой оказывается героем и подтверждает свое реноме. Тоска.
И не глядя на меня, объявляет:
- Мое слово нерушимо. Вы свободны, Артем Владимирович, но я бы не советовала вам попадаться мне на глаза.
Она идет к лошадям. Нефедов забегает вперед, кланяется:
- Ваше сиятельство, позвольте мне поговорить с ним? Напоследок?
- Конечно, профессор. А потом присоединяйтесь к нам - сегодня будем охотиться в западной части долины.
Они уезжают. Другие зрители тоже потихоньку расходятся. Монголы уволакивают труп Кобдо. Нефедов подходит ко мне улыбаясь, но я вижу, что глаза его холодны.
- Поздравляю! - он протягивает мне руку.
- Не с чем, - я пожимаю его ладонь и понимаю, что Нефедов нервничает. - Что тебе нужно?
- Дай мне коня, Артем.
- Нет.
- Ну, теперь-то, в этом месте, ведь все равно! Дай!
- Нет.
- Ты что, не понимаешь, что все! - Нефедов начинает кричать, размахивая руками. - Не будет больше ничего - ни походов, ни могилы Чингисхана. Мы обречены жить здесь вечно, понимаешь?! Не упрямься, дай коня. Я просто посмотрю!
- Нет.
- Сволочь, - с чувством говорит профессор, вытаскивает из-за ремня подаренный Слащевым "Смит-и-Вессон" и стреляет мне в лоб…
Темуджин пил хмельную арху, как воду. За войлочными стенами новой юрты горланили нукеры, смеялись женщины, звенели струны моринхууров, трещали костры, протяжно растекались над огромным станом песни.
Объединенное войско Тоорила, Джамухи и Темуджина праздновало победу. Сломана меркитская шея, побиты враги, захвачена богатая добыча. Отбита, спасена красавица Борте - теперь вся степь знает: Темуджин - это сила.
Но не весело сыну Есугея. Смотрит он на Борте - и горбит плечи, давя тяжелый вздох.
Три дня и три ночи Темуджин, повесив пояс на шею, а шапку на руку, с обнаженной грудью возносил молитвы Вечному Синему небу. И все это время Борте, его Борте, уже была наложницей меркитского сотника Чилгрэ-боко.
Скрипнув зубами, Темуджин оросил короткий взгляд на круглившийся живот Борте. Через три месяца она должна родить. Но чей это ребенок? Когда, в какой день он был зачат? В ночь накануне набега меркитов? Или две ночи спустя - но уже не от его, Борджигинова семени?
Как узнать? У кого спросить? Шаман Мунлик бренчал амулетами, бил в бубен, говорил с духами. Ответ, полученный из Верхнего мира, озадачил Темуджина: "У пчелиной матки все пчелы - дети ее. У царя людей все подданные - дети его".
Борте не смотрела на мужа, сидела, как каменный истукан, только пальцы с зажатой иглой порхали над вышивкой. Потемнело ее лицо. Огрубели руки. Не женой - наложницей и служанкой жила она в юрте Чилгрэ-боко. За позор этот уже отмщено страшной местью. Лежит где-то в степи зарубленный сотник и кости его грызут дикие звери. А вместе с Чилгрэ-боко лежат, не погребенные, и тысячи меркитов.
Когда вернулся Темуджин из похода к своему куреню, увидел он лишь пепелище да старух, рыдающих над опоганенным жилищем.
Темуджин поблагодарил Вечное Синее небо за спасение матери, а потом велел Боорчу, Джелме и Бельгутею скакать к хану Тоорилу за подмогой. Сам же, вместе с Хасаром, отправился в иные земли, на реку Онон.
До Темуджина дошли слухи, что там стал в большой силе и почете юный хан джардаранов Джамуха. Когда-то он спас Темуджину жизнь, предупредив его о коварстве тайджиутов.
Тогда мальчики побратались, став андами. Теперь сын Есугея решил попросить у побратима помощи.
Полгода ушло на создание воинского союза. Джамуха тепло принял Темуджина, а услыхав рассказ о злодеяниях меркитов воскликнул: