Витёк, Витёк, верный мой приятель. Верный ли? Нефедов утверждал, что Витёк за деньги рассказывал профессору про меня. Делился информацией, как сейчас говорят. А может быть, Нефедов просто соврал? Как-то не вяжется у меня одно с другим: деньги и Витёк, веселый раздолбай с веснушками на носу. Вот он-то наверняка сумел бы что-то придумать. При условии, что никуда не уехал, жив-здоров и все такое. Сколько ему сейчас? Тридцать три?
И мне было бы столько же, не попади я в ловушку хроноспазма. Хотя кому я вру? Все началось гораздо раньше, в тот злополучный день, когда в купе поезда "Москва-Казань" я открыл шкатулку и вытащил на свет божий серебряного коня…
Три дня я живу у дяди Гоши. Три дня ищу работу и осваиваюсь в этом новом мире. Жадно слушаю радио, ловлю обрывки разговоров на улицах.
Народ активно занимается бизнесом. Я всегда думал, что если купить в одном месте товар за сто рублей, а в другом продать за двести - это спекуляция. Нет, оказывается - бизнес. Торгуют все. Улицы обсажены ларьками, как пеньки опятами. Поэтому и на работу требуются в основном продавцы, бухгалтеры, операторы каких-то ПК и менеджеры. Кто такие эти самые операторы и менеджеры, я тоже пока не разобрался. Но это явно не я.
Ни продавцом, ни бухгалтером устроиться не могу - нет документов. Да, собственно, никем не могу. Везде спрашивают паспорт. И еще обращают внимание на одежду. В старом дядигошином пальто, шапочке, подаренной еще дедом Чагой и махандских сапогах я действительно выгляжу подозрительно. Надежда найти работу тает с каждым днем. Что ж мне, ночью выходить на большую дорогу с кинжалом князя Атхи? Собственно, это тоже бессмысленно - теперь по ночам на улицах ни души.
Жизнь у дяди Гоши меня утомляет. К старику постоянно ходят всевозможные мятые личности, невеселая попойка идет и днем, и ночью. Я все время хочу есть. Даже не есть, а жрать. Мне снится мясо, жареное, вареное, тушеное… И пельмени. И пирожки. Запеченная в духовке курица, покрытая золотистой корочкой. Салат "Оливье". Котлеты. Голубцы. Селедка, заправленная растительным маслом и украшенная кружочками лука. Торт "Наполеон". Мама всегда пекла его на Новый год, по бабушкиному рецепту, пекла заранее и на Утки ставила в холодильник - чтобы коржи пропитались кремом.
Новый год уже совсем скоро, через пару недель. Боюсь, не то чтобы "Наполеон", а и пирожное "картошка" мне попробовать не удастся. С едой у дяди Гоши туго. Точнее, ее тут вовсе не водится. Дядя Гоша и его друзья питаются закуской и водкой Сыр, колбаса, вареные яйца, луковица, консервы - по местным меркам такой набор продуктов равноценен царскому застолью. Обычно же в ходу запивка - вода из-под крана и черствый хлеб.
Все дни похожи один на другой и заканчиваются одинаково - далеко за полночь принявший свою суточную дозу дядя Гоша начинает "рычать" на собутыльников. Те огрызаются. Не знаю, как эти ситуации разруливались до моего появления. Теперь все просто - я выхожу из своего чулана, беру особо буйного гостя за шиворот и отправляю в подъезд. Остальные обычно уходят сами.
За эти бессмысленные дни у меня было несколько видений из жизни Темуджина, но я плохо их запомнил. Какие-то бесконечные стычки, разборки с дальними и близкими родственниками, ссоры с Джамухой, потом и вовсе война с ним. В память врезалась сцена казни пленных после одной из битв - их заживо сварили в семидесяти котлах. Ну, и конечно, момент, когда Темуджина объявили царем царей, Чингисханом, подняв его на белом войлоке над восторженно ревущими нукерами.
Такая жизнь мне уже осточертела. Надо найти другое жилье. Надо найти работу. Надо что-то менять. Надо!
Но как?
…Очередное промозглое зимнее утро. Еду в центр, брожу по улицам, заходя подряд во все конторы, фирмы, магазины.
- Работник не нужен? Могу грузчиком, могу мебель передвинуть, починить чего-нибудь - трубы, проводку…
Обычно меня просто вежливо выпроваживают на улицу. Иногда гонят с использованием того, что в газетах называют "непарламентской лексикой". А бывает, что и просто не пускает. Теперь во многих организациях на входе сидит охрана.
Надергав по дороге бумажных ленточек с объявлений, где-то к обеду забираюсь в телефонную будку и начинаю обзвон. Сегодня мне везет - договариваюсь о встрече в некой фирме, занимающейся ритейлингом. Что такое этот самый ритейлинг, я не знаю, да, собственно, и какая разница - я готов к любой работе.
Фирма расположена в Кировском районе, за дамбой. Меня встречает девушка с множеством заколок в тугих, темных волосах. У нее приветливая внешность, на лице дежурная улыбка. Разговор длится недолго - оказывается, их фирма владеет сетью из трех магазинов по продаже стройматериалов, вот и весь ритейлинг. Эти самые материалы нужно разгружать. Обычно разгрузкой занимается летучая бригада из четырех человек, выезжающая в тот магазин, куда прибывает фура с товаром, но пару дней назад один из грузчиков заболел. Я буду его заменять. Оплата ежедневная, расчет по окончанию работы. Приступать надо завтра утром.
Все просто и понятно. Согласен ли я? Конечно, согласен! Беру у девушки контактный телефон, мы прощаемся.
На улице метет. Впереди остановка. Подъезжает троллейбус. Номера я не вижу, но он едет в нужную мне сторону. Подбегаю, успеваю заскочить в переднюю дверь. Троллейбус, лязгая Дверьми, трогается.
Народу в салоне битком. Меня то и дело хлопают по плечу, просят передать водителю деньги на билеты. Передаю. После Десятой или двенадцатой просьбы пытаюсь втиснуться в глубину салона - мне надоело торчать возле кабины и быть передаточным звеном.
Пассажиры стоят стеной. Кто-то опять дергает за рукав. Женский голос:
- Мужчина, передайте, пожалуйста…
Поворачиваюсь.
- Надя.
В серой кроличьей шубке, в шапочке с люрексом. Взрослая. Уже не тоненькая девушка - женщина. На лице - усталость, вокруг глаз - морщинки. Сколько ей? Кажется, тридцать один. Вот так встреча.
Она не смотрит на меня, нетерпеливо сует сотенную купюру.
- Мужчина! Передайте!
Я улыбаюсь. Мой обросший длинной щетиной подбородок находится сантиметрах в пятнадцати от кончика ее носа. И тут же приходит страх. Сейчас она поднимет глаза и узнает… Узнает? Конечно! Хотя… Прошло четырнадцать лет. Она узнает - но вот вспомнит ли?
- Мужчина, я вам говорю!
Надя наконец-то отпускает мой рукав, смотрит, что за тормоз ей попался - не хочет передать деньги водителю. Я вижу ее глаза. Зрачки расширяются. Узнала? Похоже, нет. Но задумалась.
- Дочка, давай, я передам, - вылезает сбоку активная пожилая женщина в пуховом платке. У нее густые сросшиеся брови, на щеке бородавка. Надя машинально отдает ей сотню.
Я слышу, как бровастая "активистка" ворчит за моей спиной:
- Вечно от мужиков никакого толку. Зальют глаза с утра пораньше…
Надя смотрит на меня. Я замечаю, как на ее лице сменяется гамма чувств - от недоумения до раздражения. Надя силится понять - почему ей так знакомо лицо этого плохо одетого, давно не бритого парня? Дальше мучить ее будет слишком жестоко.
- Здравствуй, - говорю я тихо.
- 3-з-здравствуйте… - запинаясь, произносит она в ответ. - Э-э-э… мы знакомы?
- Надя, это я, Артем.
Наверное, если бы в троллейбусе было попросторнее, она бы грохнулась в обморок. Но зажатая со всех сторон согражданами Надя на ногах устояла. Несколько секунд она, побледнев, хлопает ресницами, пытаясь что-то сказать, потом всхлипывает обнимает меня.
- Господи, Артем! Живо-о-ой…
Мы идем по заснеженной дорожке к бело-зеленой двенадцатиэтажке. Вокруг высятся точно такие же. Вечереет, в окнах зажигается свет. Весь этот микрорайон построили как раз накануне развала Советского Союза, и жить здесь считается, как объясняет мне Надя, престижно.
Она вообще много говорит, едва не захлебываясь словами, смеется, машет рукой в сиреневой рукавичке. А другой очень крепко держит меня за локоть, словно боится, что я исчезну, испарюсь, как призрак.
Мой рассказ о плене и скитаниях она выслушивает с чисто женским сочувствием. Мне стыдно - я обманываю женщину, которую когда-то любил. Нет, не любил, но был близок, хорошо относился и все такое… Мне стыдно, но этот стыд я обязан стерпеть. Так надо.
Время от времени задаю наводящие вопросы. Мне неловко идти к Наде домой - там муж, дети, но она еще в троллейбусе сказала: "Я тебя никуда не отпущу!".
Вот как раз о муже я и спрашиваю:
- Так что за счастливчик взял тебя в жены?
Она вздыхает, останавливается, наклоняет голову. Из-под выбившейся челки смотрит на меня. В глазах - слезы.
- Я тебя ждала, Артем. Долго. Пока твоя мама не уехала. Мы часто вечерами собирались у вас на кухне, фотографии смотрели, тетрадки твои школьные… А потом… В общем, тетя Валя перед отъездом сказала: "Не хорони ты себя, Наденька. Не вернётся наш Артемка…"
По щеке Нади стекает слеза. Она вытирает ее рукавичкой.
- Но ты не думай, я не сразу. Только в восемьдесят восьмом осенью. Свадьбу в "Акчарлаке" справляли.
- Так кто он?
- Он все время за мной ухаживал, - будто оправдываясь, частит Надя. - Красиво ухаживал. Букеты, подарки, билеты в театр. Пожалела я его, Артем. А может, себя пожалела. Мне тогда уже двадцать шесть было. У ровесниц дети в школу пошли, а я все одна да одна…
- Имя ты так и не назовешь? - улыбаюсь я.
- Женя.
- Который Женя?
- Ну Женька… Ты ж его знаешь.
- Погоди, так Женька… Бикмуллин, что ли? Бики?! - я решительно высвобождаю локоть. - Он же издевался над тобой! Чуть в милицию из-за него не загремела!
- Он изменился!
- Такие не меняются.
- Не изменился, но он меня… Да я сама не знаю, Артем, что это было. Мы долго не общались, он разбогател, девчонок менял, как перчатки. Потом как-то встретил меня пьяный, ехал откуда-то с водителем. Подвез до дома. Думала утром протрезвеет - забудет, а он позвонил. Стал навещать, то се…
- То се…
- Несчастный он был какой-то. Вроде бы деньги есть, а счастья нет.
- И ты пожалела.
- Мне казалось, что… Ох, Артем. Все было так… сложно. Надо было что-то делать. Менять.
- Извини, Надя, но я к вам не пойду.
- Да нет, что ты! - она улыбается сквозь слезы. - Развелись мы. Летом официально оформили, а не живем года полтора уже, наверное.
И с горечью добавляет:
- Он теперь в Лондоне! С молодой женой! Фотомодель какая-то. Ноги от ушей. Но ты знаешь - я не жалею. Последние годы трудно было. У него - всегда работа, у меня - только дом да дети. Квартиру-то он мне купил, когда разъехались, а до этого мы в коттедже жили.
Резко меняя тему разговора, указывает рукой куда-то вверх:
- Во-он мои окна светятся, там, где занавески голубенькие.
- Погоди, а дома-то у тебя кто?
- Соседка. Хорошая женщина, добрая. Она сидит с моими, когда попрошу. У нас в саду карантин, ветрянка. Ну, вот наш подъезд. Лифт, правда, уже месяц не работает.
- Ничего, - усмехаюсь я, вспоминая наши с Нефедовым горные маршруты. - Я привычный…
- Папа, папа приехал! - звонко кричит мальчик лет четырех, выбегая из комнаты. У него круглая ушастая голова, поверх колготок надеты шортики.
- Нет, сынок, это не папа, - улыбается Надя.
Я сглатываю - в горле встает комок. Черт, неужели и меня когда-нибудь будут встречать вот так - "папа, папа!"? Сажусь на корточки, проклиная свою нищету - даже конфетку ребенку не на что купить!
- Ну, как тебя зовут, мужчина?
- Артемка! - звонко выкрикивает мальчик.
Комок в горле перекрывает дыхание. Я на мгновение прибываю глаза.
Надя назвала своего сына в мою честь…
Ужинаем. Надиной дочке Неле всего два года и мама кормит ее с ложечки. Артемка, конечно же, ест сам, основательно работая вилкой. Пьем чай, смотрим телевизор. Точнее, дети, как завороженные, следят за Хрюшей и Степашкой - передача "Спокойной ночи, малыши!" уцелела - а мы с Надей тихонько разговариваем. Поговорить нам есть о чем. Вспоминаем общих знакомых, приятелей и приятельниц.
Уложив Нелю и Артема, Надя возвращается на кухню, достает бутылку импортного белого вермута. Я такой еще не пил называется "Мартини".
- К Новому году купила, - Надя ставит на стол блюдце с нарезанным лимоном, фужеры.
Я разливаю.
- Ну, за встречу.
- За тебя, - говорит Надя и залпом выпивает вермут.
Делаю глоток. Вкусно.
- А ты совсем не изменился. Как будто и не было этих четырнадцати лет… - Надя щурится.
Я молчу. Она протягивает руку и гладит меня по щеке.
- Колючий… ты останешься?
Когда она задает этот вопрос, голос ее дрожит. Наверное, я не прав, но, выдержав паузу, я отвечаю:
- Да.
Утром еду на работу. Фура уже стоит у заднего крыльца магазина. Грузчики, трое очень похожих мужичков с интеллигентными бородками, курят в стороне. Подхожу, здороваюсь.
- Ну, значит, все в сборе, - объявляет один из мужичков. - Все, коллеги, давайте приступать.
Фура забита коробками с итальянской кафельной плиткой. Разгружать ее надо осторожно, по одной коробке, чтобы не побить. Работа не тяжелая - бери, неси, ставь. Обращаю внимание, что трое грузчиков общаются со мной и между собой на хорошем русском литературном языке, без матюгов и жаргона.
Во время перекура выясняю: все они - бывшие сотрудники лаборатории математической логики и теории алгоритмов одного очень секретного в советское время НИИ. Один мэнээс, второй - кандидат наук, третий тоже год назад защитил кандидатскую.
Спрашиваю:
- А что ж, институт ваш закрыли?
- Нет, молодой человек, номинально он функционирует, только вот работы у нас нет уже два года. А нет работы - нет и зарплаты.
- Неужели же другой работы, кроме как грузчиками, не нашлось?
- Теперь всякий труд почетен, - усмехается бригадир. - Лаборант у нас был, юноша один. Небесталанный, надо отметить. В девяносто первом открыл свое дело. А когда у нас стало совсем плохо, пригласил вот по старой памяти. Платят тут более-менее, особенно если работать каждые сутки. Жить-то на что-то надо!
Мой первый рабочий день заканчивается около четырех. Получаю деньги - целую тысячу рублей. Хотя это раньше тысяча была чем-то невероятным, запредельной суммой, за которую можно было купить холодильник, телевизор и еще что-нибудь. Теперь на тысячу рублей можно прожить день - два, особо не шикуя. Билет до Москвы в плацкарте стоит четыре тысячи.
- Завтра приходи, - говорит мне бригадир на прощание. - Еще одна фура придет.
Я прощаюсь с "коллегами", выхожу на улицу. Довольно морозно, с серого неба сыпет снежная крупка. Надо съездить к Дяде Гоше, предупредить, что… Что я переезжаю к Наде? Нет, переезжаю - это слишком. Просто поживу у нее несколько дней, пока не заработаю на билет до Москвы. Надя предлагала вчера деньги, но я, конечно, не взял. Дожидаюсь трамвая. "Пятерка" приходит минут через двадцать, я успеваю здорово замерзнуть.
С передней площадки, оттуда, где находятся "места для пассажиров с детьми и инвалидов", доносится надтреснутый старческий голосок с характерным акцентом. Очень знакомый голосок.
- Ви слышали? Онэ таки всерьез думают, что во всем виноваты эвреи! Конэчно, так ведь проще.
Продвигаюсь по вагону, держась за холодный поручень. Ну точно! На переднем сидении восседает, оживленно беседуя сразу с несколькими дамами сильно бальзаковского возраста мой "жучок" Соломон Рувимович. Жив, курилка! И как будто бы ничуть не изменился - тот же нос, очки с толстенными стеклами, каракулевая шапка-пирожок.
Стою, наблюдаю, слушаю. Трамвай останавливается на Горького. "Жучок" поднимается, хромает к дверям. Выхожу следом. На улице вижу, что Соломон Рувимович все же постарел. Годы согнули его, в правой руке появилась палочка. Левая же сжимает неизменный портфель.
Обгоняю старика, останавливаюсь.
- Здравствуйте, Соломон Рувимович.
Он скользит по мне взглядом, втыкает палочку в сугроб, вешает на ручку портфель, достает необъятных размеров носовой платок, снимает очки, и подышав на стекла, вдруг произносит:
- Ви будете смэяться, Артем, но у меня сейчас эсть ваш Гиляровский. Да, да, тот самый, прижизнэнный, в очень хорошем состоянии.
Я действительно смеюсь. Узнал меня "жучок". И про Гиляровского помнит.
Водрузив очки на свой напоминающий баклажан нос, Соломон Рувимович растягивает толстые губы в улыбке:
- Конэчно, сэйчас он вам ни к чэму.
Спрашиваю:
- А вы все там же, в "Доме Печати"?
- Ну что вы. Уже давно на заслужэнном отдыхе. Книги тэперь никому не нужны. Все зарабатывают дэньги.
Мы медленно идем по улице. Я предлагаю поднести портфель, Соломон Рувимович отказывается.
- Все свое ношу с собой. Сам.
И в обычной манере начинает говорить, словно бы продолжая прерванный диалог:
- …русский социализм, Артем, был попыткой избавиться от власти дэнег. Не получилось, да.
- Ну, сами-то вы и при социализме занимались бизнесом.
- Что ви, какой бизнэс! Я просто помогал страждущим. Конэчно, я имел свой гешэфт, но разве я работал для дэнег? А тепэрь… Люди убивают друг друга ради богатства. Это плохо. Вот вы, молодой человэк, вам всего девятнадцать. Скажите старику - сколько стоит человэческая жизнь?
Я молчу. Он вздыхает.
- То-то и оно - жизнь бесцэнна. Ее нэльзя измерить в долларах. Запомните, Артем - все еще вэрнется на круги своя. Русский социализм - это рэлигия. Да, да, именно рэлигия, со своими святыми и великомучениками. Христианство тоже прошло чэрез катакомбный период. Тэперь он наступил для социализма. А я, старый эврей, собираюсь в страну, откуда нет возврата.
И заметив мое замешательство, с улыбкой уточняет:
- Нэт, не на кладбище. Всего лишь в Израэль. Родственники настаивают. Но для меня это будет поэздка в один конец - возраст, знаете ли. Вот мой дом. На прощание хочу пожэлать вам, молодой чэловек - не становитесь рабом дэнег. Прощайте.
- До свидания, Соломон Рувимович.
Он трясет головой, хромает к старому, давно не ремонтированному трехэтажному дому. Я некоторое время смотрю ему след, размышляя над словами старика. Наверное, он прав.
И вдруг вспоминаю: Соломон Рувимович сказал, что мне девятнадцать! А ведь последний раз мы с ним виделись четырнадцать лет назад. Что это? Оговорка? Или старик не так прост как кажется?
Опять вопросы. И, боюсь, из категории безответных…
Иду по улице, сунув руки в карманы. Прохожих мало, только возле остановки у Парка культуры темнеет небольшая толпа. Подхожу ближе и вижу складной столик, разложенный прямо на снегу. На столике - пачки разноцветных бумажек, прозрачный барабан лототрона. Молодой, чуть старше меня, парень в пуховике, белозубо улыбаясь, хорошо поставленным голосом вещает:
- Беспроигрышная лотерея! Подходите, испытайте судьбу! Всего одна ставка в две с половиной тысячи - и вы можете выиграть пять тысяч, при этом своих денег не потеряете! Все легально и законно, имеется лицензия и сертификаты. Выигрыш идет в фонд помощи детям-сиротам. Двойная ставка выигрывает десять тысяч! Тройная - пятнадцать! Подходите, испытайте судьбу! Беспроигрышная лотерея! Ваши деньги останутся целы в любом случае!