Нужна передышка, думал Ястреб. Нужно избавиться от давящей тоски, чувства поражения, и рассудить, как и где искать Берегиню. Берег жив, а значит, она жива тоже, пусть ранена или больна. Зелья Соланж позволяют Ястребу терпеть боль в ослепших глазах, это уже хорошо. Куда лучше, чем горячка, вызванная Ивкиным ядом, когда Крадок, беспомощный, отлеживался у Бокрина, куда его отволок на себе хмурый, но надежный Тумаш. А время выходило. Точилось по капле. Теперь его нет совсем. А он все отстает - на шаг, на два… Если бы не отравленное стекло, он бы забрал Берегиню из Кромы еще месяц назад… Если бы Савва не был осужден, и вовремя донес ему слово от Старой Луны… если бы… Он тогда перемогся и встал. Две недели они с Лэти, Тумашем и Саввой пробирались в столицу, голодали и холодали, падали от усталости, искали обходные пути, старались не вступать в открытый бой с бродягами и волками… выпили полную чашу тоски, ненависти, неожиданных ударов в спину… Словно весь этот мир ни с того, ни с сего сошел с ума. Сидя ночами у костра, они мечтали, как отыщут Берегиню, как все исправят и вернут, чтобы можно было, как прежде, безбоязненно повернуться к любому спиной… Нельзя же это - когда на их теплом Берегу творится такое, хуже Черты. И опоздали на день! Ястребиные перья сгорели. Он знает. Ястреб ощущал пустоту, невозможность поговорить с птицами, взглянуть на мир их глазами. Это было так же больно, как ослепнуть. А теперь и вовсе не вернуть. Не на время забрала Ивка оберег. Впрочем, к слепоте он был почти готов. Когда еще только возникали заставы, каждый пограничник должен был провести в лесу месяц с завязанными глазами. Учиться чувствовать мир темной памятью мышц, ощущением пространства, наощупь, на звук и эхо, на запах, на дрожание, переданное от земли…
Но не ослеп же он из-за сгоревших перьев! Такое чувство, будто слезы выжгли ему глаза. "Ей было больно… она звала… должен же кто-то был услышать…"
Ястреб пробовал убедить себя, что все еще можно исправить. Но, выйдя из дому, чтобы, якобы, сопроводить Соланж до аптеки, он знал, что прощается с Кромой. Надолго.
Осиновые поленья, горящие в печи, почти не давали тепла. Казалось бы, шагни за порог заставы - и вот она, смолистая жаркая сосна; дающая долгое тепло, до остатка сгорающая береза… Вот только выйти за палисад было чревато: вокруг застав происходило то же, что и месяц назад вокруг Кромы и, как стало теперь известно, многих северных городов. Деревеньки же просто сметались оголодавшими бродягами. Так в Ишкольде зимой волки, забравшись в хлевы, до основания вырезают стада. Так в Шемахе и Исанге метет саранча, оставляя выеденные поля и скорбные, голые ветки на деревьях.
Не только дрова приходили к концу. Обычно селения делились едой с пограничниками, но в этот раз посланный за припасами отряд был встречен кольями и выстрелами из луков. Командир попробовал вступить в переговоры и едва ушел, подобрав двоих ранеными и двоих убитыми. Еды на Ястребиной, насчитывавшей теперь намного больше народа, оставалось на трое суток. На соседних заставах, как известили птицы, происходило то же самое.
- Ну вот, и до нас докатилось…
Ястреб, опираясь локтем на стол, сжав зубы, терпел. Соланж обстоятельно смазывала ему глаза. Щедро зачерпывала мазь из миски, шлепала на лицо, подбирала стекавшее. На его слова передернулась, точно поправляя душегрею.
- Я пробовала. И одна, и с другими, - сказала нехотя. - Сплетения или рвутся, точно гнилые нитки. Или… кажется, что ты можешь сделать все. Но - представь, это как с башни бросаешь камень. Он должен лететь вниз. А сейчас… заранее не известно. Он может полететь вверх, или вбок, или вообще не полететь, а вместо этого рухнет башня.
Он горько рассмеялся. Вытер полотенцем глаза. Дернулся на звук заскрипевшей двери.
- Там… выйди… - позвал Савва.
Осаждавшие дров не жалели. Костры пылали в опасной близости от насыпи, в которую был вкопан окружавший заставу палисад. Снег под жаром таял и, громко журча, сбегал вниз, превращая землю в раскисшее, чвякающее под ногами болото. Шуршала прошлогодняя трава. Заставу оточили с трех сторон - кроме той, что выходила к Черте. К ней сошлись и бездомные беженцы, и жители окрестных селений, науськанные пыльными, готовые кого и что угодно обвинить в бедах этой зимы. Врагов, пусть необученных и плохо вооруженных, но страшных в своей ненависти, приходилось примерно по два десятка на каждого из шестидесяти пограничников.
- Выходите! Отдавайте ведьм!
Кто-то выкрикнул хулу. Смердящее войско внизу отозвалось гоготом.
- Эй, вы!
Толпа затихла, должно быть, говорить собирался один. Ястреб вдруг ощутил такое же давление на голову, как в Кроме, в присутствии Пыльных стражей. Изнутри по черепу побежали шершавые лапки.
- Хватит! Выходите! Признайте силу!
- Чью?
Внизу засмеялись и всхлипнули, точно насмешнику зажали рот. И лишенный выражения голос произнес отчетливо:
- Луна разбита. У вас два пути: поклониться нам - или умереть.
- Да пошел ты! - сказали у Ястреба над ухом.
И тут свистнул ветер.
Ястребу рассказали потом, что бродяга, оглашавший волю Пыльных, стал и примером уготованной непокорным судьбы. Он корчился, извивался, но не мог убежать. И крикнуть тоже не мог, точно невидимая рука зажимала бедняге рот. А пыль, налетевшая вместе с ветром, как "шкурка", сдирала плоть с костей. На какую-то минуту все застыли. А потом тренькнула тетива. Это Лэти точным выстрелом прервал затянувшиеся страдания. То, что осталось от человека, упало в липкую грязь под частоколом, утонув в ней смеющимся белым черепом. Говорят, руки дергались еще, скребли землю. Потом вестник затих.
- Напрасно, - прямо в головах произнес все тот же голос. - Впрочем… я даю вам два дня… думайте.
Бродяги опять засмеялись, медленно возвращаясь, но смех их был вымучен. Жар костров и вонючей плоти раздувало ветром. Сбивая дыхание, летела пыль.
- Щедрые!.. Двух дней не пожалели!
Командир Ястребиной заставы Хаук витиевато и беспомощно выругался. Ястреб в который раз за этот вечер отжал в миске с холодной водой полотенце и обмыл горящие глаза. Застонал, не сдержавшись. Собравшиеся на совет пограничники притворились глухими.
- Ведьм отдайте, значит, поклонитесь, отрекитесь и катитесь с миром.
Русокудрый Андрей зашипел, как огонь, в который выплеснуло варево. Тронул шрам на затылке под волосами:
- Ща! Разбежались…
- А везде то же самое, - печально сообщил патлатый Савва. - И еда кончается. А детей и женщин с нами вон сколько.
- Никого отдавать не будем.
- Выйти в мечи?
- Прорвемся.
- Кого и сложат, - вступил курносый Вихраст, явившийся со своими людьми через картину-ключ из Кромы день назад, когда там вовсе стало трудно дышать. - А кто и прорвется. Если разом со всех застав ударить. Пограничник - он же за одного возьмет десятерых.
Кто-то хмыкнул.
- Оно-то можно, - Хаук подышал на ладони. - Но эти… бродяги… они тоже люди Берега. Как мы против них?
- А как они против нас?
- Нет.
- Крому назад забрать, и выщемить эту пыльную дрянь! Тогда заколдованные опомнятся.
- Да как?
- Пусть ведьмы скажут! - глаза присутствующих обратились к призванному на совет ковену Кромы, дополненному носительницами дара из Ишкольда, Ромоя и из мелких окрестных селений. Всеми, кто спасался на Ястребиной. Соланж оторвалась от остывающей печки, возле которой напрасно пыталась согреть замотанную в шерстяные платки тощую спину. Растерянно развела руками. Повторила то, что уже говорила Ястребу: что присутствие Пыльных стражей ломает или искажает ведовство.
Хаук ожесточенно поскреб заросшее курчавым волосом темя:
- Значит, вы нам сейчас не помощницы.
- Так мы не мужики, что ли? - вскипел Вихраст. - Стыдно за женскими спинами прятаться.
- Стыд будет, если мы им погибнуть дадим, - Ястреб вздернул подбородок. - И тем, за стенами, тоже.
- А что ты надумал?
- Уйти за Черту.
Тихо заплакала Соланж.
Есть птицы, которые летают ночью. На других заставах должны были узнать о решении, принятом Ястребиной, обсудить его, взвесить и решить тоже.
Следующей ночью, в самый темный ее час, вслед за проводниками пограничники и те, кто отважился пойти с ними, ушли в Черту. Их было около семисот, примерно две трети пограничной стражи Берега.
16
Тихо звякнули металл и стекло. Этот звук теперь обозначал для Ястреба наступление утра, когда медсестра входила в палату, чтобы сделать уколы, а также несколько сегментов суток: до полуночи. Потом наступало мучительное забытье.
- Татьяна Арсеньевна вам импортные витамины выписала, очень хорошие, - оживленный голосок медсестрички Ирочки слегка вздрагивал - так было всегда, когда она с Ястребом заговаривала: одновременно виновато и оживленно-радостно. Сперва оживление было фальшивым, но за полторы недели все больше превращалось в настоящее. От Ирочки пахло свежестью и сладкой, тяжеловатой для юной девушки косметикой, а еще крахмалом от халатика и лекарствами. Ирочка прерывисто, почти испуганно вздохнула, невзначай коснувшись Ястреба коленкой. Стала закатывать ему рукав. Кожа у Ирочки была теплая и очень нежная, коготки слегка царапали. Плечо мужчины жестко обхватил жгут; еще раз дзынькнуло, резко пахнуло спиртом.
- Кулачком поработайте, - сказала Ирочка робко. Ее пальчики прошлись по сгибу локтя. - Кололи-кололи, совсем вен нет. Ой…
Игла больно оцарапала, потом вена, наконец, нашлась. Боль была примерно такой же, как от жгута. Ястреб тихо зашипел. Теперь, когда он ослеп, прикосновения казались острее, а звуки и запахи стали ярче и резче. Он без труда определял: так пахнет сухая краска, гнилое дерево, штукатурка, лекарства. А вот аромат сухой травы, занесенный в процедурную внезапным сквозняком. Шуршат крахмальный халат и тапочки, шумно дышит Иринка. А этот наждак по ушам - фальцет старика Афанасьевича из-за двери. Все полторы недели, проведенные Ястребом в этой больнице, старик был хронически недоволен: супом в столовой, медсестрами и больными.
- Дык опять без очереди позвали! - надсаживался Афанасьевич. - Как старого - не зовут. А этого: ишь ты поди ж ты… Никакого уважения.
Ирочка выдернула иглу, зажала сгиб локтя проспиртованной ваткой, сняла жгут и согнула руку Ястреба в локте:
- Подержите так пока.
И тут же распахнула двери:
- И не стыдно вам? Старый человек.
- То и старый! - завопил Афанасьевич, уцепившись за возможность поскандалить. - Спину ломит на сквозняке сидеть. Я первый занял. Вертихвостка!
- Серега! - перебил старика бас дяди Сени, Ястребова соседа по палате. - Тебя там в предбаннике кличут!
Ястреба здесь называли Серегой. Он поднялся, ласково помахал Ирочке свободной рукой.
Если не заглядывать в глаза, догадаться, что Ястреб слеп, было невозможно: он двигался по больничному коридору куда более ловко, чем иной зрячий. Не умея чувствовать пространство всем телом, без опоры на зрение, нельзя сделаться воином. Вот и пригодилась наука. С пограничником здоровались. Он на ходу кивал в ответ.
Старая больничка состояла из нескольких одноэтажных зданий, соединенных крытыми переходами и причудливо разбросанных по территории. Кто не знал - вызывал больных в приемный покой, кто знал - к своему выходу, имеющемуся у каждого домика. Эти выходы запирались только на ночь и выходные, и было очень удобно встречаться в коридорчиках при них, лишенных бдительной охраны медперсонала. К такому коридорчику и шел сейчас Ястреб, и подкатывало под горло сердце: эти полторы недели, проведенные в неизвестном мире, в одиночку, стоили ему дорого.
"Предбанник", как его звали все больные глазного отделения, представлял собой обшитую досками клетушку с двумя дверьми: дощатой внутренней и обитой войлоком наружной с лохматой от ржавчины железной щеколдой. Сбоку от внутренней двери стоял у стены массивный, насмерть запертый сундук, на котором славно умещались и больные, и навещавшие, поскольку общаться на улице становилось холодновато, особенно утром и вечером, потому что наступил сентябрь. Наружная дверь вела на щелястое деревянное крыльцо, спускавшееся к протоптанной среди сорняков дорожке, рассекавшей больничный дворик, огороженный деревянным забором. Внутренняя - в коридор, в который выходили облезающие двери палат.
Чувство пространства не обмануло Ястреба, ему не нужно было считать шаги, он оттянул двери и окунулся в запахи досок и сухой травы, к которым неожиданно примешался запах огня (а еще… да, кожи от куртки - она еще характерно скрипнула, когда неизвестный шевельнулся - … пота… недоверия).
- Кто вы? - Ястреб, уже узнавая, опустился на сундук, сильно сжал ладонями край. В горле застыл комок. Пришедший тоже волновался: это было понятно по его дыханию и колотящемуся сердцу.
Повисла тишина. Наконец гость поерзал, отирая стену, и голосом Лэти произнес:
- Хоть ты… помнишь государыню?
Внутри сорвался каскад, стена образов, как воды - сквозь лопнувшую запруду. Мачтовые сосны, сквозь них багровый закат, поросшая полынью пустошь, дорога… в ее излучине бревенчатый домик, окруженный тыном из заостренных кольев - одна из первых застав, Ястребиная. Стайка смешливых девчонок - тогдашний ковен Кромы - в ярких платьях, с метлами подмышкой. Черта еще не успела проглотить Норевег, пали только Стеклянный город и Ательзем… у них еще были силы смеяться. Еще не собраны пограничники, не поставлены заставы вдоль края Черты - в двух днях конского бега от нее: бревенчатые домики, которые в любой миг можно разобрать вместе с частоколом и отодвинуть к югу (все же в палатках зимою холодно). Нет договора с птицами, не появились проводники, способные даже внутри Черты, где гаснут любые сплетения, чуять Берег. Истерия, неверие в Берегиню - и, наоборот, лютое, до кровавых жертв поклонение; суматошное бегство - и попытки остановить Черту ведовством, качание тяжелой тусклой волны. Отчаянье. Надежда. Участь мужчин - встать между миром и бедой, заслонить, защитить.
…Качание сосновых лап, лютая, выедающая душу тоска заката, полынные запахи, теплая пыль под ногами и сорвавшийся, несмотря на вечер, на зарев - птичий пересвист, гомон, смех. Смеются птицы и травы, и цветы распускаются в траве и даже на песке - как звезды в ночном небе. Тогда он, не ставший еще щитом, гордостью, защитником Берега, даже Ястребом не ставший, увидел ее вблизи. Берегиню. Государыню. Разве можно ее забыть?!
- Что… она? Нашли?!
Лэти вдруг порывисто обнял товарища, прижимаясь щекою к его небритой щеке. По лицу скользнуло мокрое.
- Жива.
Внутри лопнуло что-то, что сжимало горло все эти бесконечные, прохладные дни. Ястребу показалось, у него остановится от счастья сердце.
- Она жива - иначе Берега бы просто не было. Пыльные это тоже понимают. Но уже год мы не можем ее найти.
- Год? - переспросил Ястреб. Удивление появится потом - сейчас было пусто внутри. Он попытался сглотнуть. - Ладно, мы вышли из зимы в осень. Но я считал каждый день. Может, кроме первых двух. Здесь минуло полторы недели.
- Не понимаю, - сказал Лэти. - Нет, не то, что время течет по-разному, - заторопился он. - Не понимаю: если так мало времени прошло, почему же никто ничего не помнит?
Лэти громко подышал, скрипнул застежкой куртки.
- У нас все утряслось более-менее. Никто больше не требует отречься. Пролитой крови и для Пыльных оказалось слишком много. Они предпочитают покой. Про Берегиню просто молчат. И присутствие пограничников в селении даже считается удачей, особенно, около Черты. Если не вопить, что ты пограничник, во весь голос. Да и Пыльных стражей там почти нет. Мы сочли, что осевших по эту сторону можно вернуть. Я знаю очень многих: не по имени, так хотя бы в лицо; я хожу здесь уже неделю. Отыскиваю - а меня не узнают. Пусть бы не доверяли - действительно не помнят. Ни Черту, ни Берег. И одни кидаются чуть ли не с кулаками, думая, что я издеваюсь, а другие напрягают память и страшно мучаются от этого - и никто, ни один не признал… только ты.
Руки Ястреба стиснулись сильнее, жесткое ребро сундука впилось в ладони.
- Ты можешь меня провести? Назад, на…
Внутренняя дверь отворилась, стукнув об угол сундука. Пахнуло лекарствами и корицей, стало слышно бурное дыхание. И резкий женский голос почти выкрикнул:
- Кто вы такой? Что вы здесь делаете? У вас соображение есть?!
Ястреб разогнул левую руку, голой до локтя кожей ощутив покалывание холодного воздуха. Тут же теплые женские пальцы нащупали его запястье. Зашевелились губы.
- Ну вот. Пульс частит. И давление повысилось, скорее всего. Вы что, - метала громы и молнии докторша на голову Лэти, - не понимаете, что его волновать нельзя? Через справочную состояние узнают. И список для передач там есть. У него операция завтра! А вы… - она потянула Ястреба за руку, как ребенка. - Тоже хороши! Здесь сквозняк!
Она звонко топнула туфелькой на Лэти:
- И чтоб я вас здесь больше не видела! Марья Трифоновна! - прокатился по коридору ее резкий голос. Тут же, как из-под земли, нарисовалась громко пыхтящая нянечка. - Уберите этого! И двери запереть!
- Но как же…
- Я сказала!..
Ястреб казался себе большим ярким фургончиком бродячих жонглеров, влекущимся за самоуверенным пони и подскакивающим на ухабах. Татьяна Арсеньевна завела его в ординаторскую и хлопнула дверью. Усадила Ястреба на всхлипнувший стул. Стукнула дверцей шкафа, зашуршала. Громко встряхнув, вложила в руки пациенту холодную стеклянную трубку градусника. Сама стала что-то писать, сильно нажимая на стержень. Ястреб представлял стило: из неживого, странно пахнущего материала с торчащим острым стерженьком - успел покатать в пальцах при случае.
- Давайте! Ну вот, я же говорила… Если температура останется повышенной - операцию придется отложить. Рубашку подымите.
По груди и спине неторопливо погуляла холодная кругляшка стетоскопа.
- Все мужчины глупые или только отдельно взятые? - убивалась врачиха. Ястреб держал в уме ее образ: молодой, красивой и очень несчастной женщины, смутно прозревающей свой ведьмовской талант. А она споро затянула у него на плече манжету тонометра и запыхтела грушей, прижимая стетоскоп к сгибу его локтя, низко наклоняясь, так что волосы пушисто щекотали Ястребу кожу. - Сто двадцать на восемьдесят.
Собрала аппарат. Прошлась, звякнула мензурками. Ястреб втянул ноздрями резкий запах.
- Пейте. Это бром с пустырником. Я тоже.
Она сдвинула мензурки, залпом глотнула и тяжело задышала. Засмеялась слегка виновато.
- Простите меня. Кто он… кого я прогнала?
- Мой брат.
- А-а… - она зашуршала халатом, словно комкая. - Он вел себя… неадекватно. Вам нельзя волноваться. Я подумала. Он мог воспользоваться. Вашей амнезией. Прикинуться… А…
Ястреб удивился ее многословию и слегка оттаял.
- Я распоряжусь его пустить завтра. Честно. Пойдем к Ирине Степановне.
Вся ее робость и волнение в процедурной мгновенно улетучились.
- Я выписала Сергею Владимировичу снотворное и успокоительное на ночь. Вот, отметьте. И еще клизму.
- Да, Татьяна Арсеньевна, - отвечала Ирочка робко.