- Что? - Татьяна захлопала ресницами, - ты думаешь… Сережка… перешел границу между собой и своей родовой памятью… И… и… влюбился в эту… Лилит? - она хмыкнула. - Вот всегда считала, что мужики предпочитают руками потрогать.
- Сильно ты нас знаешь, - Пашка иронично хмыкнул. - Думаешь, там пощупать было нечего? Как это у Ефремова…
- У какого?
- У Ивана Антоновича, конечно, писатель такой, - Стрелок возвел очи горе и пожевал губами. - Вывезли из храма изваяние, значит… На телеге со здоровущими бронзовыми колесами… И впряжены в нее были лев и буйвол, кажется… Лошади бы не сволокли. А на телеге баба! - в отличие от Ефремова, Пашке слов не хватило, и он помог себе руками, обрисовав в воздухе объемную фигуру. - Как там… "Необъятные бедра, куда шире массивных плеч, служили пьедесталом могучему телу с тяжелыми руками, большими и правильными полусферическими грудями. Шея, прямая и высокая, почти равная по окружности узкой удлиненной голове с едва намеченным лицом…" Весь вечер вчера учил.
- Спасибо, Пашенька!! - Татьяна озорно бросила в него шишку.
- За что?
А она, представив здоровущую тетку, идеально приспособленную для деторождения, но с объемом мозгов, как у курицы, смеялась и никак не могла остановиться. Сережка такую не полюбит!
- Тань! А выходи за меня замуж.
Эх, Стрелок! Надо же так все испортить.
23
Ястреб с помощью Лэти стянул через голову клепаный доспех из жесткой кожи. Кинул его под сосну. Вытер пот со лба.
- Не садись. Походим.
Ястреб хмыкнул. Но все же перелез через бревно и пошел вслед за проводником. Они взобрались на холм, поросший редкими соснами, и шум турнира и пробегающих время от времени дизелей заглушил посвист ветра и шелест хвои над головами. А потом идиллические звуки перекрыл странный звук, похожий разом на крик и дикий хохот. Лэти вздрогнул:
- Тьфу… Ворон! Ну и орет!
- Еще бы. Вон та дорожка так и зовется - Воронья Тропа, - Ястреб указал на просеку. - Меня Стрелок просветил, когда место для турнира выбирали. Тут поблизости ворон живет: как летит - крылья за стволы задевают.
- Ага. Странное здесь место. Эта колея железная… переезд. Граница.
Ястреб повернулся к другу:
- Знаешь. Ролевики тоже это чувствуют. Смутно, не как ты… Павел мне рассказывал, что будто, если пробежать по рельсу, можно угодить в другие миры. Будто проводники водят туда целые караваны, торгуют, или приводят сражаться наемников. Или отводят тех, кто здесь не прижился, в мир, который им больше всего подойдет. Вдруг открывается ложбина, вокруг холмы, заросшие багряными кленами, а посередке стол стоит, и за ним мужик, который распределяет, кому куда и можно ли вообще пройти.
- Ого!
- Сочинял, конечно. А красиво.
Ястреб от души потянулся и вздохнул:
- Ну что, выгулял меня? А то пить хочется.
- Истомился? - поправляя хвост, фыркнул проводник. - И в пол силы не дрался, небось.
- Счас! Там семеро наших было. Конечно, они мозгами не помнят, но в мышцах темная память есть! - Ястреб потер костяшками пальцев щеку. - Ух, как я побегал!!
- От них или за ними?
Пограничник бросил в Лэти шишку, промахнулся и, предвидя ответную, укрылся за деревом:
- Кстати, за доспех спасибо!
- Пожалуйста. Я еще десяток приволоку - лишь бы их зацепило.
- Зацепит. Маршала турнира узнал? Ну, того, в камуфляже, с песочными часами? Это Тумаш.
- Менестрель, которому пальцы размозжили? Вот не думал… Характерец у него еще тот.
- Пришел. Раньше него только Савва успел.
Лэти покивал головой. Ястреб стоял, понурившись, сцарапывал с джинсов приставшую смолу.
- Пол жизни бы отдал, чтобы родное надеть, - неожиданно сказал он.
- А, по-моему, удобно, особенно свитер. И джинсы. Еще бы в паху не натирали…
- Счастливый ты, Лэти. Хоть и жизнью рискуешь и в Черте, и рядом с Пыльными, все равно бы с тобой поменялся!! Я на Берегу совсем другим становлюсь. И пахнет там по-другому. И люди иначе думают.
Он тщательно оттирал ладони от смолы и налипших чешуек, сосредоточив на них взгляд. То ли просто стесняясь встретиться с собеседником глазами.
- В Исанге… Там возле моря изваяние Берегини есть. Все закончится - все время стану возле него сидеть и слушать, как море о камни разбивается. И на брызги смотреть. Когда соленая вода в лицо… тогда непонятно, что плачешь.
- Потерпи, Ястреб. Пожалуйста. Знаешь, тут есть старая легенда, как певец пришел в страну мертвых за своей… Эвридикой, - едва не по буквам выговорил Лэти. - Жить - ладно… Он петь без нее не мог. Иногда это важнее.
Проводник сел на сухую траву, прислонился к сосне, не заботясь о куртке:
- Может, я глупо думаю. Но всегда: и дома, и здесь, и в Черте… всегда Берегиню в себе ношу. Она не столько в слезках-камешках. И мы пришли в Страну Мертвых за теми, в ком она больше всего живет. Чтобы душу ее домой вернуть. И это важнее, чем искать Берегиню на дорогах или в Кроме, или где еще она спрятана. Не считай себя виноватым и трусом, потому что ты здесь, а не на Берегу.
Опять оглушительно заорал ворон. Лэти поднял голову:
- И о себе подумаем. Как птицам плохо без нас.
Ястреб улыбнулся в ответ.
- Если бы я Павлу сказал, что они в нашей Нави живут, он бы обиделся. Здесь тоже хорошее есть, - он глубоко вздохнул. - Да хоть бы он сам. И клуб его. И не только как манок для беспамятных пограничников - просто хорош. Эти ребята, ролевики, на чужое мнение не ведутся, рискуют сами думать и решать за себя сами. Стрелок, умница, даже пробовал объяснить, что такое Черта. Если миры накатят один на другой и пересекутся…
Ястреб соединил две шишки.
- Похоже, правда? Жаль, у Черты не спросишь.
Пограничники дружно хмыкнули.
- И все равно здесь не останусь. Не хочу… Потому что это как… вот… - он прикусил губу в усилии подобрать слова. - Мы… всю жизнь мы теряем радугу… не замечаем, как отслаиваются кусочки… и жизнь серее делается, что ли… незаметно так. Когда я маленький был, у нас блюдце было шужемское. Фарфоровое, по кромке завитки, и два розовых цветка на ободе. Мне тогда казалось, что на свете ничего важнее и прекраснее нет. Оно и сейчас целое, только не значит для меня столько. Разве когда снится. Краски возвращаются. Яркие-яркие. Радость. И Берегиня каждую ночь… снится.
Ястреб вытряхнул камешки на ладонь: зеленый и синий. Один отдал ему Бокрин, другой отыскали мыши: застрял в щели теремного крыльца в Укромном лесу.
- Нарисованный ястреб у меня на груди им отзывается, жжет. И я тогда знаю, что живой.
- Я пришел их забрать. Домовые постарались. Десятка два уже нашли. Жель их теперь соберет в украшение.
Ястреб стянул через голову ладанку, вместе с камешками отдал проводнику. Словно сердце из груди вырывал. Отвернулся.
- Послушай меня!
- Да, - коротко сказал Ястреб.
- Жель говорил, у него квартирует один паренек. Сашкой звать. Так вот, паренек этот хвастал по пьяной лавочке, что отыщет государыню. Он и вправду по Кроме ходит, раз пятнадцать уже ее обошел.
Ястреб согнулся, точно его ударили под дых.
- Может, врет еще, или просто дурачок, - Лэти с хрустом потянулся. Выскреб из-за шиворота упавшую хвоинку. - Гранильщик говорил, парень вообще склонен к пьянству. Словно что-то грызет его изнутри.
- А вдруг? - Ястреб стиснул кулаки. - Пусть Жель даст ему письмо ко мне и к Бокрину. Объяснит, как его найти и где я живу в Исанге. Самые безумные деяния оказываются самыми верными и удачными.
- К Бокрину не стоит, - пробормотал Лэти. - Там сейчас такая каша из беженцев… Слишком близко Черта.
24
В этом месте коричневая с прозеленью крепостная стена скомкалась, и Радужна, забираясь в ее закут, замедляла течение. В глухой тени образовался затон с черной водой, заросшей ряской и кувшинками, с илистым, занесенным плавником берегом. Под стеной кустились в рост человека бурьян и крапива, распускали мясистые листья лопухи, гнездились осина, черная ольха и чертополох. Здесь, в вечной полутьме витал тяжелый дух сырости и терпкого цветения, чавкала грязь под ногами и роилась мошка. И все же Сашка предпочитал этот угол всем другим. Прежде всего, потому, что Пыльные боялись воды. И деревьев, особенно, осины. Она растет на мокром и сама по себе сырая: нет хуже, как топить осиной. А еще в защищенном от чужих глаз неудобном месте никто не станет его искать. Можно лежать на зелени и бесконечно то ли спать, то ли грезить наяву. Парень раскинулся на спружинившей подстилке, над грудью бережно сбил горлышко с запечатанного глиняного кувшина. Кислое вино протекло в горло, согревая и радуя. Над Сашкой уходила вверх глухая крепостная стена, гладкая издали, а вблизи выпуклая и неровная. При определенной сноровке можно было вскарабкаться по ней до нависающего над гребнем, подпертого массивными балками заборола.
Тихонько шлепала о берег вода. Выше по течению в лодках застыли неподвижные рыбаки.
Уже проваливаясь в сон, Сашка подумал, что зря так стремился в Крому. Потому что все, что ни случилось за эти пять то ли шесть лет, ничто рядом с его потерей. Берегиня исчезла. Словно в темной комнате погасили свет. Последняя мысль звучала так нелепо, что он засмеялся.
Призывно звякнула колокольчиком донка, воткнутая в топкий берег… Вставать было лениво. Даже если рыба сорвется, до полудня Сашка сможет наловить еще. Принесет гранильщику Желю блеклых сонных карасей…
В коричневой Кроме есть гиацинтовое окошко.
…Тогда был вечер. Облака занавесили звезды, и, должно быть, в прихожей зажгли свечу. Потому что окошко на двери светилось нежно-розовым. Сашка не знал, кто в этом доме живет, но живой свет притягивал, как кота - сметана. Паренек робко постучал костяшками пальцев в обитую железными полосами дверь. Облизнул треснувшую губу. Стукнул громче.
- Пошел! Пошел прочь! Не подаю…
- Я не нищий.
- А кто?
- Студент. Буду…
- Туда и катись. Там чердаки дешевле сдают.
Сашка сцепил пальцы и впервые за много лет ощутил ярость вместо бессилия. Он злился на незнакомого, ничего худого ему не сделавшего человека, и между ладонями заискрила молния. Лизнула железную оковку двери. Сашка опомнился и запустил ее в небо. Вверху зарокотало. Словно по черепице и жести крыш, разогнавшись, покатила наполненная булыжником телега.
Дверь распахнулась, заставив паренька отскочить. Широкоплечий дядька стоял на пороге, зажженная плошка в лапище-ладони освещала красное лицо, нос-брюковку и округлую шкиперскую бородку.
- Ты что творишь?!
- Ничего. Я пойду… дедушка.
- Сам ты… дедушка, - свободной рукой хозяин сгреб Сашкины ладони, с подозрением оглядел и чуть ли не принюхался. Сашка удивился: по рукам текла кровь, лужицей собиралась в ладони.
- Это… как?
- Поцарапался.
- Обо что? - оковка дубовой двери была тщательно отполирована, шляпки огромных гвоздей стесаны заподлицо. Хозяин с сомнением посмотрел еще на небо, обозрел пустынную ночную улицу: - Входи. Входи, говорю!..
Колокольчик на донке надрывался, но Сашка спал и видел сны. Их было только два, но они с настойчивостью повторялись. Они рождались из синего и зеленого камушков в Сашкиных ладонях. В первом сне паренек шел бесконечными подземными коридорами… То есть, шел не он.
Соломенные волосы и васильковые глаза - на этом кончалось сходство между тощим курносым студентом и уверенным в себе мужчиной, призванным к государыне. Оставившим за плечами злую жену с плачущим младенем на руках. Гость спешил, но Сашка все же успевал почувствовать наполнявшие подземелья запахи свеже вскопанной земли, листьев и дождя. Успевал разглядеть каждый раз все больше подробностей в покрывавших стены рисунках ярких стеблей и цветов. Сашка знал, что они нарисованы, но иногда прямо в руки падала горсть терпкой рябины, срывалась земляничина, сладкий цветок шиповника щекотал ухо.
Чаще всего повторяло знаменье незабудки, рябину, васильки. Цветы и ягоды были живые, они пахли, их можно было сорвать со стены, как с луга и дерева. Окон в подземелье не было, но коридор накрывали решетом солнечные лучи.
Переход упирался в высокий зал. Своды зала рождали эхо. Колыхались занавеси. Хрустальные подвески на лампе звенели от сквозняка. Блестел свежим лаком наборный пол. В зале не было мебели, исключая огромный стол у торцовой стены и длинную, крытую ковром и забросанную подушками скамью подле него. На скамье сидела Берегиня. Рядом с ней караульщицей застыла курносая ведьма. С первого взгляда ведьма казалась девчонкой, со второго становились видны тонкие морщинки у глаз и седые нити в скрепленной гребнем копне кудрявых рыжих волос.
Мужчина коротко кланялся ей, а перед государыней склонял колено. Прижимал ладонь ко лбу, губам и сердцу. А после клал на колени лохматый букет из травы и полевых цветов. Сашка запомнил маки, васильки и колосья.
Мужчина улыбался, но внутри него все колотилось и сжималось. А на столе раскидывался неровным, светлым пятном, а потом медленно гас и сжимался Берег - стиснутый обгорелой кромкой возле Черты.
- Не видим. Сплетения гаснут, - бормотала ведьма. Сашка знал, что ее зовут Соланж, что она одна из самых сильных ведьм ковена Кромы, подруга государыни.
- За Черту - можно… помню… - голос государыни был бесцветным, как седина. Но мужчина… поворачивался к ней мгновенно, как подсолнечник к лучу. А Берегиня на него не смотрела. Уронила лицо в ладони. Словно мир, упав, придавил ей плечи.
- Подойди.
Мужчина шагнул вперед.
- Сними рубаху.
Он повиновался.
Все так же, не глядя, не замечая, чувствует ли он что-либо, и не спрашивая согласия, ногтем провела государыня по его груди. Яркие синие линии очертили контур ястреба.
- Птицы хранят ключи. Вы станете побратимами птиц. Вы будете хранить Берег от того, что приходит из-за Черты. Синей… как это знаменье. Вы поможете уйти от нее тем, у кого не хватает отваги… Или сил сделать это, как люди, а не в слепом страхе бегущего от пожара зверья. Вы будете Щитом между Чертой и Берегом. Моей рукой и оружием. Вы начали сами. Я благословляю вас.
Если мужчине и было больно, он сдержал стон. Линии горели на коже.
- Клянись, пограничник. Повторяй за мной: "Я обещаю оберегать мою землю от всего, что приходит из-за Черты. Я никогда…"
- Я никогда… не забуду Берег.
Она наклонилась и коротко, не глядя, поцеловала его в пересохшие губы.
- Иди. Найди тех, кто сумеет говорить с птицами, как ты. Кто сможет выжить возле границы. Соланж!.. Проводи его. Впрочем… он, как птица; теперь он всегда отыщет дорогу.
Сашка думал, Берегиня хоть взглядом напоследок одарит того, кого связала клятвой.
Даже если пограничнику было больно от ее молчания, он все равно не сознался.
Сны не спрашивают, как и когда присниться.
Но второй сон сперва радует Сашку. Государыня в нем молодая и веселая, она шутит и смеется, и нет синих кругов под глазами и горькой складки у губ. В спальне перед зеркалом она расчесывает на ночь длинные русые волосы, и синие искры диковинными птицами летят из-под гребня. У терема слюдяное радужное окошко, крученые столбы над кроватью, штукатурка поверх бревен ознамененна заморскими цветами и птицами. Линии так переплетены, что где птицы, а где цветы, не разберешь. А в стеклянных, похожих на вьюнки лампадах ярко горит масло. Потрескивает. Сонно скребется мышь.
И Берегиня вдруг ни с того ни с сего сползает на лавку.
Беспамятство покидает ее в перинах пышной постели. Рядом суетятся прислужницы с отварами; пробуют добиться толку ведьмы. Берегиня молчит, пятна темнеют под глазами, губа закушена. А потом велит, лишь явится китобой-стекольнец, пропустить к ней. Но минует еще месяц, пока кряжистый пропахший ветром и солью фряг, нагнувшись у притолоки, комкая в лапищах кожаную шапку, вразвалку заходит в покой и стыдливо тупится на свои сапоги с отворотами. А на государыню глядит разве искоса, не в силах сдержать любопытство. Лицо у фряга загорелое и обветренное, слова неловкие. Он рассказывает про дивную полосу раскаленного синего песка, взявшуюся откуда-то в море. И о судьбе своей невестки-ведьмы: он привел ее с собой, да постеснялся ввести. Невестка кряжистая, как свекор, плосколицая, с пустым взглядом и струйкой слюны, стекающей из угла рта по подбородку и дальше на шею - как у собаки. Только у собак глаза не пустые. Девка валится на колени, приникает к постели Берегини и кричит в голос: "Беда пришла на нашу землю!!" Больше ничего. Ведьму отрывают силой и уводят, и взгляд ее снова гаснет. А у тех, кто пробует копаться в ее искореженном разуме, лопаются жилы и кровь бежит из ноздрей и рта… О Черте долго еще никаких вестей… она ползет по северному морю, и не всем так везет, как китобою: корабли просто исчезают безвестно, а ведьмы, что пробуют их отыскать, умирают либо теряют разум… Крупицы знаний все же собираются воедино. Чтобы через семь с чем-то десятков лет сгореть в разожженных рабами Пыльных кострах.
И Сашка просыпается, крича. Чтобы заснуть опять. И видеть Берегиню хотя бы во сне.
Окончательно разбудил его крик - скрипучий, монотонный. Кто-то долго тянул "и-и-и", потом осекался, словно набирал воздуха, и орал опять. Примерно так кричит болотная выпь.
Во рту у Сашки было сухо и противно, но кувшинчик, пока он спал, опрокинулся, и вино грязной лужицей впиталось в землю. Сашка сердито швырнул кувшин в лопухи и взглянул на донку. Похоже, ее долго дергала щука: удилище упало и до половины съехало в воду. Леска запуталась в прибрежной зелени. Поплавок, грузило и крючок пропали вместе с рыбиной.
Сашка покрутил мизинцами в свербящих ушах, кое-как свернул снасти, подхватил ведро. Захромал к калитке в стене. И тогда только понял, что голосят в городе. От стены было совсем недалеко до ратушной площади: впрочем, любой город на Берегу, даже Крому, можно обойти за неполные два часа.
На площади теснилась толпа. Толпа волновалась, раскачиваясь, точно вода, в которую время от времени швыряют камни. Толпа пыхтела, потела, бранилась и взрыкивала, как многоголовый, не в пору разбуженный, зверь. Женские голоса взмывали над мужскими.
Над толпою на возвышении сидели отцы-радетели, отгороженные одетой в клепаную броню охраной.
Сашка хотел, было, свернуть, но смутно знакомый голос впился в уши.
За шесть лет жердяй слегка сгорбился и дочиста поседел, но приобрел властность. Неизменный зонтик колыхался в руке.
Жердяй не лез вперед, надзирать за казнью предоставил круглому, как барсук, магистрату.
Но Сашка чувствовал исходящую от человека с зонтиком угрозу.
А потом взгляд наткнулся на командира охраны, и ведро со снастями выпало из руки. Брякнуло о булыжник. И никто этого не заметил.
Сашка грыз себе губы, вспомнив и имя сотника, и его свистящее дыхание у себя за спиной.
"Выдр меня кличут…"
Паренек бежал бы, да толпа не пускала, сгустившись в ком, какой получается в ладонях из подтаявшего снега.
Приговоренный лежал на скамье, поставленной на помост напротив возвышения. Палач заботливо поправлял на нем веревки.
- Кромяне!! Нет никаких…