Подружки помогали ей украситься длинными стеблями и желтыми цветами кувшинок, сплетая их в пояс и венок. Тихо, осторожно озираясь по сторонам, полячка ступала в холодную ночную воду, ежась и морщась. Стоявшие на берегу пели грустные песни об утопившихся в озерах девственницах, ставших "болотными девами", царицами кувшинок и владычицами лягушек. Но панночка топиться не спешила: поплавав немного, Сабинка долго вытиралась, сушила намокшие волосы и возвращалась домой, ничего никому не сказав.
В одну из таких ночей, когда Сабинке было всего 13 лет, молоденький Игнашка Несвецкий, учившийся в Коллегии иезуитов вместе с братом Сабины, пошел с друзьями купаться на озеро ночью. И увидел голую, с круглым листом болотной кувшинки на голове, милую Сабинку.
Признаемся честно: шляхтянка Сабинка была единственной голой девочкой, которую довелось лицезреть Игнатию Несвецкому.
Но все, что ему очень хотелось увидеть, Несвецкий увидел. Потом, когда смешливая сумасбродка Сабинка превратилась в красивую девушку, пани Сабину, иезуит Несвецкий снова встретил ее - и жутко пожалел о том, что стал священником.
- Тысяча еврейских чертей! - воскликнул тогда он про себя, - это не Сабина, а воплощение всех плотских грехов! Уродилась же такая соблазнительная.
Нет, надо держаться от нее подальше!
Но это никак не получалось, и патер Несвецкий, если говорить его родным польским языком, popal w blad. Отсюда все последующие беды.
В погоне за Коэнами патер Несвецкий завлек в свои сети, застращав и озадачив, нескольких еврейских купцов, имевших несчастье подписать скандальное письмо Шабтаю Цви. Он намекнул, что знает все их темные делишки, вытащил из шкафчика схваченные письма, где купцы жаловались на поборы, поругивая покойного графа Липицкого и даже желали ему скорейшего сошествия в ад. Добрый католик потребовал с толстосумов передать на нужды церкви солидные суммы, и, вооружившись большими средствами, мог теперь не скупиться на подкуп свидетелей. Брать на такие цели деньги из казны ордена Иисуса Несвецкий стеснялся. Затем иезуит стал искать врагов рабби Нехемии Коэна. Досконально изучив все частности его жизни, Несвецкий решил: никто не причинит Коэну большего зла, нежели поклонники разоблаченного им Шабтая Цви.
Они сами растерзают львовского раввина на мелкие клочки, только настанет подходящий для мести момент - и Коэну конец.
Но прежде всего Игнатий Несвецкий приказал схватить русинку Марицу, служанку и конфидентку пани Сабины, обвинив ее в колдовстве. Это была первая часть его коварного плана. Марица попалась часа в четыре, когда возвращалась из немецкой лавки, и через минут десять ничего не понимающая девушка оказалась в сыром подвале городской тюрьмы.
Самая суть ареста заключалась в его внезапности. Марица не успела ничего понять, она быстро растерялась, впала в отчаяние и уже не могла противостоять нажиму иезуитов, требовавших признаний.
К такой жертве даже применять пытки было излишне: в страхе за свою жизнь русинка должна сознаться немедленно, что варила из поворызника сатанинское зелье, надеясь ими отравить католическое духовенство, в том числе и патера Несвецкого. А так же подписала кровью, в полночь на Кальварии договор с нечистой силой. С какой именно, иезуиты не знали. Должно быть, к малообразованной служанке явился бес низшего порядка, а расплачиваться за эту помощь Марице пришлось своими ласками, ибо денег у нее нет. Предположив такое, патер Несвецкий довольно улыбнулся: теперь пани Сабина, наивно привязанная к Марице, считавшая ее своей подругой, выполнит все, что он захочет. Хотелось иезуиту немногое: всего лишь полюбоваться на пани Сабину лунной ночью в наряде девы болот, голой и в кувшинках.
… Леви Михаэль Цви написал Сабине записочку, но ответа не получил. Сабина погрузилась в немое отчаяние, и прислуга ту записку ей не передала, отложив на завтра. Однако Леви решил пройтись вечером мимо дома пани. Остановившись у куста китайской розы, Леви пытался пофантазировать, как он стал бы жить вместе с Сабиной, неважно, в образе турка Османа Сэдэ или под своим настоящим именем. И вдруг услышал женский плач. Что плакала именно Сабина, Леви не сомневался. Он перескочил через высокую ограду и очутился в саду. На турка, в шальварах и чалме, сразу же бросились хищные далматские псы, не брезговавшие человечиной. Леви заорал, на шум выскочили слуги, пытаясь оттащить его от песьих пастей, крики донеслись до госпожи - и Сабина, бледная от слез, вышла во двор. Узнав Леви - то есть букиниста Османа, она приказала отогнать собак, ласково улыбнулась, спросив, не покусали ли далматцы и не нужно ли ему перевязать раны.
Но Леви сказал, что псы вцепились зубами в края широких восточных одежд, ничуть не коснувшись тела, и он купит себе новые вещи взамен порванных. Отпустив слуг, пани Сабина нарушила этикет и пригласила "турка" отведать в гостиной его любимый напиток - кофе, дорогую еще диковинку.
Леви покраснел.
- Ясновельможная, закон запрещает мне оставаться наедине с дамой, тем более столь прекрасной, как вы. В таком случае я должен буду взять вас в жены…
Пани Сабина изумилась.
- Но той ночью пришли в сад, говорили нежности - и не думали о вашем законе?!
- Грешен, ясновельможная, грешен! Увидев ваши глаза, я забываю обо всем.
- И все же пойдемте кофейничать - сказала Сабина. - У вас рукав порван.
- Пустяки - вздохнул Леви, - пойдемте.
Он снял свои туфли с длинными загнутыми носами и прошел в гостиную. Сабина уже открыла рот, собираясь сказать Леви, что поляки дома не разуваются, но не заметила, как сняла свои атласные туфельки с большими розовыми бантами и перлинками. Гостиная пани Сабины, где она принимала гостей очень редко, была обставлена в модном тогда стиле "османли".
Но, в отличие от убранства настоящего турецкого дома, где одни ковры, валики и низенькие диванчики, свернутые тоже из ковров, польская гостиная имитировала турецкое. Стены ее обивал нежный шелк, расшитый загогулинами, похожими на свернутый от сухости стручок перца. Столик для кофе оказался низок, и пуфики к нему подобраны тоже невысокие, поэтому Леви такое польское представление о Востоке рассмешило.
Он показал пани Сабине, как на самом деле турки заваривают кофе, сел, поджав ноги, на мягкий коврик с павлинами.
- Я не могу по-европейски, - объяснил он, - не привык.
Не желая обидеть его, пани Сабина подобрала пышные юбки и с трудом села по-турецки. Леви открылась маленькая ножка, затянутая в розовый чулок. Платье паненки показалось Леви странным: по бокам его выступали не то кости, не то какие-то посторонние вставки.
Неужели она такая худая?! - изумился он.
- Если бы вы могли помочь мне, - говорила гордая полька, е- сли бы это стало возможным! Но я боюсь открыться в этом католикам, ведь многие мои родственники имеют отношение к инквизиции, мой брат Зыгмунд - ксёндз, соученик Несвецкого. А вы - мусульманин, ничего в инквизиции не понимаете! В вашу голову могут заскочить неожиданные идеи, и может, это спасет мою Марицу!
Сабина выложила все - и что патер Несвецкий плотоядно на нее поглядывает, и что Марица вовсе не ведьма, а здоровая сельская девушка, привезенная из мест, где даже малые дети носят амулеты со змеями, а в языческие времена существовал целый змеиный культ, но иезуитам это безразлично.
- Скажите, а нет ли у этого изувера какого-нибудь врага, да не простого ненавистника, но сильного, влиятельного, изворотливого?
Пани Сабина призадумалась. Вообще-то весь город ненавидит иезуита Несвецкого. Хотя постойте - слышала, он много лет подряд пытается засудить за чернокнижие некого раввина, Нехемию Коэна, и все никак не может к нему подобраться. Несвецкий терпеть не может Коэна, но того защищает королевские законы. Думаю, патер душу дьяволу заложит под адский процент, лишь бы расквитаться с Коэном.
- Он-то мне и нужен! - улыбнулся Леви. - О Коэне я много чего слышал, большей частью плохого, и у меня с ним свои счеты. Придется притвориться союзником Несвецкого, предложить ему сделку: он освобождает вашу Марицу, а я разбираюсь с Коэном. Этот раввин - не знаю, со злости или по недомыслию - причинял нашей семье немало бед.
- Какая странная история! - воскликнула полька, - расскажите, чем этот Коэн вам насолил?
- Долго говорить, ясновельможная пани. Жили мы в Измире, торговали помаленьку: отец, я, да братик Эли. Шелка, рукописи, посуда, потом перешли на английские товары. Открыли лавочку в Стамбуле, а тут на нас Нехемия Коэн свалился, оклеветал перед султаном, разорил и унизил… Приезжаю я во Львов, а Коэн там! Где еще искать покоя от него? Разве что на Луне, но я боюсь, что тогда Коэн улетит за мной.
- Может, вы его простите? - спросила Сабина.
- Коэна? Да ни за какие блага мира! Я что, христианин, чтоб всем прощать?! Не дождетесь! - возмутился Леви.
Паненка поставила на столик маленькую кофейную чашечку.
- Мне так плохо и одиноко без Марицы, - неожиданно сказала она, - Марица моя единственная подруга. Мы… как сестры, не можем жить порознь. С тех пор, как моему жениху, пану Гжегожу, пришлось прямо от венца идти на войну, я осталась совсем одна. Иногда даже словом обмолвиться не с кем. Выручите ее, вы этим спасете и меня, Осман-бей, от неизлечимой меланхолии.
- Я постараюсь сделать все, чтобы Марица вернулась живой и невредимой, пани Сабина - прошептал Леви.
Ему не понадобилось тратить время на поиски Игнатия Несвецкого.
Идя по площади Рынок, Леви с удивлением иностранца разглядывал фасады богатых домов, втиснутых в узкие проемы, отчего они казались немного сплюснутыми с боков. Глаза озирались, изучая лакированные кареты, украшенных лентами лошадей и огоньки серебряных подсвечников, отраженных в окнах. Стекла везде были дорогие, венецианские.
Дорогу Леви преградил патер Несвецкий. Покосившись на загнутые носы мягких туфель Леви, турецкий халат и чалму, в которое он воткнул павлинье перышко, иезуит обрадовался.
- Я обращу этого турка в истинную веру, - возмечтал Несвецкий по своему обыкновению. Такие мысли у него рождались в голове автоматически при встрече с иноверцами. Желая разминуться с иезуитом, Леви вежливо поздоровался на латыни, мысленно ругая себя за то, какими только дикими наречиями ему не приходилось говорить. Несвецкий этому неприлично воодушевился и пригласил "турка" на импровизированный религиозный диспут, который патер устраивал в Коллегии иезуитов.
Опять всякую ерунду выслушивать, помрачнел Леви, но обещал прийти. Чего не устроишь ради огромных оленьих глаз пани Сабины…
Ранним утром Леви Михаэль Цви проснулся с ощущением невосполнимой безнадежности. Он не страдал многодневными приступами тоски, как его брат Шабтай, но тоже оказался подвержен мрачным мыслям.
То ли атмосфера львовская и сырость плохо действовали, то ли мучил стыд за ожидаемый компромисс с нечестивыми католиками, но встречаться с иезуитом ему расхотелось. Старый закарпатский каштан в окне почти растерял свои широкие листья, похожие на растопыренные пальцы толстых великанов, плоды упали на мокрую землю, раскрыв коричневое нутро. Водосточная труба, выкованная из тонкой жести, гремела от сильного ветра.
Лишь попив кофе и проглотив сушеного аспида - того самого, что он не успел сжевать в лавке в день визита Коэна, Леви решил выйти из дома. Накрапывал серый дождь, болела голова, и дискутировать с Несвецким, еще одним еретиком (христианство Леви считал иудейской ересью) в доме иезуитов, да еще в такую гадкую погоду было лень.
Но тут Леви вспомнил слезы Сабины, представил, как крысы в подвале тюремного замка прыгают по несчастной ее служанке Марице - и направился через Татарские ворота к иезуитам. Разговор Леви с патером Несвецким не сохранился ни в анналах Коллегии иезуитов, ни в его дневнике, ни в письмах брату. Да и сам священник не упоминал о встрече с турецким букинистом Османом Сэдэ, ибо его неуклюжая миссионерская попытка позорно провалилась.
Есть старое правило: никогда не делайте того, о чем вас не просят. Леви не просил иезуита расписывать ему преимущества христианства, но тот говорил много и нудно, стращая ужасами ада, к коим Леви, иудей по воспитанию, остался равнодушен. Игнатий Несвецкий подобрался уже к критическим пассажам, через несколько лет изложенным его коллегой, ксёндзом Галятовским в трактате "Alkoran Magometow, nauka eretika…", но турок оборвал его.
- Патер, - сказал Леви, - я не маленький, я все это уже успел наизусть выучить. Давайте перейдем к делу.
И гипнотически, словно удав на кролика, заглянул иезуиту в глаза. Несвецкий оторопел, но находился уже под влиянием Леви, ничего не в силах изменить, стоял, сложив руки, уже готовившиеся благословлять новокрещаемого.
- Я приведу к вам сюда, прямо в Коллегию, Менделя Коэна, - твердо и жестко заявил Леви, - живого, не применив к мальчику никакого насилия, а вы его спокойно окрестите. Вы же этого хотите, так?
Патер молчал.
- Не отрицайте, вы думаете об этом день и ночь. Приведу, передам из рук в руки, все добровольно. Но за это вы отпустите Марицу, и передадите мне ключ от библиотеки Нехемии Коэна. Только не лгите, святой отец, будто не знаете про Марицу, ни про ключ.
Несвецкий окаменел. Он смог только выдавить из своего горла слабый стон, в котором, если прислушаться, различалось слово "гарантии".
- Гарантии? - переспросил Леви, почесывая тюрбан. - Подпишем договор.
- Кровью? - Несвецкий спросил его об этом так, будто каждый день выпускал кровь из пальца и заключал договор с князем тьмы.
- Нет, что вы! Поставьте подпись и печать Коллегии иезуитов вот тут - и Леви протянул Несвецкому лист бумаги с заранее написанными по-латыни фразами. - Я, такой-то, обязуюсь выполнить нижеследующие условия.
- Собака иноверческая! - заорал иезуит и нацелился на Леви тростью со свинцовым набалдашником.
Тот увернулся и закричал, уже убегая
- Тогда доставайте Менделя Коэна сами! Скорее с неба на ратушу плюхнутся индийские слоны, чем вы окрестите сына Коэна! Ждите три тысячи лет, патер!
Лицо Несвецкого перекосилось.
- Постой, сказал он неожиданно ласково, - подойди поближе. Я подпишу. Мне нужен Мендель Коэн. Только все в тайне, никому, никому!
Леви просветлел.
- Говорю же - между нами, никто не узнает. Вот здесь подпись и печать. А, дату, дату не забудьте!
Он схватил листок договора и выскочил из Коллегии иезуитов. В Львове вновь светило солнце. Как ему доставать Менделя Коэна, Леви не знал.
- Авантюрист! - стукнул с досады себя по лбу, и тут же прибавил - ничего, выкручусь.
15. Попытка Шабтая Цви вселиться диббуком в чужое тело
7 июля 2000 года, в тот самый день, на который назначили не состоявшийся конец света, восемнадцатилетний Мирослав Сунько из западноукраинского городка Стрыя, вместе с одноклассником Альбертом (Аликом) Штанкевичем отправился покататься по окрестностям на велосипеде. Маршрут они выбрали несложный: по объездному шоссе из города и далее, в сторону хуторов, леса и полузаброшенного еврейского кладбища.
Ничто не предвещало несчастья. Дикторша по радио обещала теплый, немного ветреный летний день с вероятным ливнем ближе к вечеру, поэтому Мирослав захватил с собой темно-синюю куртку-плащевку с капюшоном, а Алик взял на всякий случай зонт. И куртка, и зонт позже будут найдены разбросанными на разных участках кладбища, вдали от брошенных впопыхах велосипедов. Приблизительно в три часа пополудни Мирослав Сунько вышел из дома, держа велосипед за руль, как корову за рога, и поехал. Алик Штанкевич присоединился к нему уже на выезде из Стрыя: свой велосипед он хранил в гараже брата, на окраине города. Погода стояла чудесная, ребят приятно обвевал легкий ветерок, машин на трассе проносилось мало, и они быстро развили скорость. Маленькие серые тучки, похожие на комки забытой овечьей шерсти, сиротливо жались в далеком уголке неба, не мешая солнцу. Но, когда Мирослав и Алик уже отъехали от Стрыя на довольно большое расстояние, все резко переменилось. В считанные секунды вылетели темные грозовые тучи, заслонив небосвод, подул сильный, едва ли не ураганный ветер, сорвавший с головы Мирослава новую бейсболку, а у Алика оторвав с руля велосипеда брелок. Придорожная пыль стала залеплять глаза. Начинался мощный ливень, где-то вдалеке угрожающе грохотало. Ударом ветра Мирослава сбило с велосипеда, но падая, он не испугался, и протянул руку другу. Алика тоже чуть не отбросило в сторону, тогда Мирослав успел уцепить его за край рубашки и оттащить от дороги.
Там, в заболачиваемой низине, располагалось старинное, всегда безлюдное еврейское кладбище. Ограда его разрушилась, часть высоких каменных плит упала на еще более древние, но у мальчишек выбора не было. Либо намокнуть и получить по голове сорвавшейся веткой, либо спрятаться, пережидая бурю. Мирослав и Алик нашли убежище между поваленными надгробиями. Лежать на них оказалось не очень весело: в живот впивались выпуклые изображения львов, стеблей и загадочных букв, одежду пачкала жабья слизь и крупицы рассыпавшихся сумрачных мхов. Пахло сыростью и гнилушками. Но ливень обрушился страшный, вода лилась стеной, неподалеку били молнии, попадая в деревья или уходя в землю рядом с могилами. Уходить опасно.
Опасно оказалось и оставаться. Внезапно Мирослава озарил яркий, не солнечный, а электрический свет - в его сердце, расколов надвое каменную плиту, ударила молния. Алик почти не пострадал, но тоже потерял сознание.
Оба они пришли в себя лишь на третий день в реанимации городской больницы, куда Мирослава и Алика доставили случайно наткнувшиеся на них крестьяне. Если Алик Штанкевич вскоре выписался, то с Мирославом Сунько приключилась история, переданная в несколько медицинских журналов. Очнувшись, он потерял память и даже родную речь.
Мирослав не понимал, когда к нему обращались на украинском языке, не узнал родителей. В его теле поселился некто чужой, диктовавший пареньку свои слова, свою волю, свои поступки. Этот чужой был Шабтай Цви.
Первое, что произнес Мирослав, повергло в шок, он спросил - эйфо ани?
Никто не догадывался, что это за язык и как нужно ему отвечать.
К больному, исчерпав все способы добиться украинской речи, врачи с отчаяния пригласили раввина из Ивано-Франковска. Кто-то из медицинского персонала - то ли санитарка, то ли сестра, сказала, что язык, на котором пытается докричаться Мирослав, похож на иврит. Раввин, пообщавшись с пострадавшим, подтвердил: парень говорит на сефардском диалекте этого языка, и при желании его можно перевести.
Посоветовавшись со специалистами из Израиля, раввин пришел к выводу, что Мирослав использует редкие, устаревшие грамматические конструкции, добавляет немало турецких и искаженных греческих слов, называет сложнейшие каббалистические термины, явно ему неизвестные.
На вопрос, кто он и где находится, Мирослав Сунько отвечал, что его зовут Шабтай Цви.
Это настолько не укладывалось в голове, что раввин предположил: удар молнии пробудил в Мирославе родовую память и заставил вспомнить язык далеких предков. Однако родственники Мирослава это решительно опровергли: евреев среди них не оказалось, а корни этой семьи - в основном польские, иврита Мирослав никогда не учил, друзей-евреев у него не было.