Фатих-Сулейман Кёпе почти до рассвета не ложился спать. Он сидел на краешке постели, где спала Ясмина, и думал. Войска султана Мехмета уже шли на Львив. Крымчаки точили кривые сабли. Вчера в мечети был объявлен джихад, и Фатих записался. Потому что записались в моджахеды - те, кто творит джихад - всего его друзья с Поганки-Сарацинской. И даже его тесть, отец Ясмины, больной Ибрагим, тоже записался.
Но - вот странно - Фатиху воевать с поляками вовсе не хотелось.
Не только потому, что он недавно женился, и не только из-за того, что Ясмина уже носила под сердцем его ребенка. Не только из-за торговли в лавке, которую нельзя оставлять закрытой. Фатих вообще не думал поднимать руку на львовян, кем бы они ни были: поляками ли, русинами ли, немцами ли и даже евреями.
Это ведь мой город, мой Львив - размышлял турок, смотря на спящую жену.
Ну, зачем мне убивать ту же пани Сабину, в которую влюблен Осман Сэдэ? Она такая милая, смуглая, с ямочками на щеках. Или старого рабби Нехемию Коэна? Что он мне плохого сделал? Напротив, Коэн всегда в нашей лавке покупает. А уж про армян и говорить нечего: мы всех их должники и они все наши должники тоже. Без них наша торговля накроется медным тазом. Идти или не идти?
Солнце поднималось над Львивом, одинаково освещая и турецкие домики
Поганки, и Жидивску Брамку с синагогой Нахмановичей, и владения польской аристократии, и Русскую улицу, и Армянскую катедру, даже уютные немецкие аптеки с булочными, хотя всходило изо дня в день на Востоке. Ясмина была такая теплая, что он даже не стал заворачиваться в одеяло и тут же уснул. А затем он летел - тоже во сне - на старом щетинистом кабане над пропастью, и кабан противно щерился, высовывая желтые клыки.
Мендель Коэн впервые провел ночь вне дома, в христианской части, в жилом флигеле, пристроенном к костелу иезуитов. Патер Несвецкий нарочно запер его на два замка, закрыл снаружи окно и запретил кому-либо входить туда. А то отговорят креститься, переживал он, умыкнут обратно в гетто.
В то время его несчастный отец, Нехемия Коэн, плакал, все еще не теряя надежду, что Мендель стал жертвой заговора саббатианцев и сможет убежать. То, что Мендель сам решил перейти в христианство, раввин не допускал ни минуты. Эта религия была для него совершенно чуждой. Даже к магии египетских жрецов рабби относился более снисходительно, нежели к ереси "ноцрим".
- Этого не может быть, чтобы мой сын сознательно пошел к иезуитам, - плакала ребецен Малка, - его пытают и держат в цепях…
На самом деле юного Менделя Коэна никто в цепи не заковывал.
Он спокойно спал в мягкой кровати, на перине, набитой лебяжьим пухом.
Над изголовьем висело черное распятие: грустный тощий иудей, почему-то без кипы, приколоченный огромными гвоздями к кресту. На терновом венце Мендель увидел знакомые, но сильно искаженные неграмотным мастером, еврейские буквы. Царь Иудейский, который не правил ни дня, но зато царствует над миллионами гойских душ. Осужденный старцами Сангедрина, бывшими ничем не добрее инквизиторов, Йешуа был для иудейского мальчика символом еврейских мук.
- И ведь тоже, поди, в йешиве учился - сказал бы о нем отец.
Скорей бы сбежать отсюда домой, потянулся мальчик, к маме, на запах корицы и лежалых пергаментов, завернуться в талес, который накрывает каждого еврея, словно Г-сподь своей милостью, и каяться, каяться.
В том, что посмел прийти к неверным. В том, что лежит сейчас под запрещенным "целемом" - идолом. В том, что ужинал некошерным.
- Вот так они с евреями - сказал Мендель Коэн самому себе, отводя глаза от распятия, и, прочитав молитву "Мойде ани", вышел к иезуитам.
Там его уже ждали. Крещение иудея - церемония с точки зрения галахического права весьма сомнительная, по планам патера Несвецкого, должно затмить все виденное раньше. Сначала хор мальчиков в белых одеждах с нашитыми на груди золотыми крестами, изображающие ангелов, споет латинский гимн, держа в руках зажженные свечи.
Далее они споют по-еврейски - решил иезуит, ведь крещение Менделя Коэна - не просто обряд, а соединение мудрости Ветхого и любви Нового Заветов. И раз Йешуа любил петь с кучерявыми палестинскими детишками псалмы, то почему бы не заставить мальчиков выучить к субботе несколько строк? Транскрипцию я им дал, мечтал иезуит, выучат. А не то - розги.
Затем я скажу речь… Там будет о том, что мы должны любить еврейский народ, давший нам Спасителя. Но не тех, кто распинал, а тех, кто верил. И Менделя Коэна вместе с ними. Он ведь настоящий серафим! Черные кудри, умные глазищи! Мальчик дорастет до кардинала, клянусь Ченстоховской Мадонной!
Если бы Мендель слышал, как Несвецкий называл его серафимчиком, он бы обиделся. Ведь на иврите шараф - ядовитая змея…
- Подойди сюда, сын мой - сказал Игнатий Несвецкий Менделю. - Дай я тебя благословлю.
Иезуит простер над его головой аристократически узкую длань, приговаривая: во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.
- Амен - добавил Мендель. Сын раввина с пеленок привык добавлять "амен" в конце любого благословления.
Кощунство его не покоробило: Мендель не понимал латыни.
- Скоро ты придешь под крыло нашего Господа - улыбнулся Несвецкий, - отречешься от прежних сатанинских заблуждений.
… Осада Львова тем временем разворачивалась, как разворачиваются утром молитвенные коврики в турецкой мечети.
Уже пестрело от зеленых знамен и серебра сбруй турецких коней. Пришли и стали крымские татары. Замковая гора покрылась людской толщей, затмившей зелень лугов. В лето 1675 года по григорианскому календарю на мисто Львив упал снег. Белые мухи засыпали улицы и площади. Померзли цветы. Турки и новообращенные мальчики, входившие в яни чери - новое войско Высокой Порты - кутались в накидки из верблюжьей шерсти.
- Холодно сегодня, а Стась? - спросил на Золочевском шляху один янычар другого.
- Хватит меня Стасем звать, я Мухаммед - недовольно ответил он.
- Ладно, Мухаммед, - согласился его приятель, - сейчас бы молочка теплого. И краюху хлеба прямо из печки. Что ты молчишь?
- Это мой хутор - неожиданно сказал мальчик. - Там мамо и тату жили. Раньше. До набега.
- А ты помнишь, как тебя забрали?
- Нет.
- Мухаммаде, давай завернем на мой хутор! Тут близко! Должны остаться люди, они нам молока вынесут.
- Ладно, Неджиму, зайдем. Я и пруд с ветлами по краям узнаю. Как они разрослись, Неджиму.
- Надо же, и хата наша цела. Смотри, какая-то женщина на нас смотрит.
- Пойдем. Только тюрбан сними, а то догадается, кто мы.
- Тетя, а у вас молочка не найдется? Мы очень замерзли - сказал янычар Мухаммед.
- Хлопчики, а что вы так странно нарядились? - удивилась хуторянка, но вынесла им полный кувшин молока. - Играете, что ли?
- Да, у нас игра такая - смутился Неджим. - С саблями.
- Пейте, дети, я только что корову подоила, еще не остыло.
Янычары выдули молоко и ушли.
- Где-то я их уже видела, - стала припоминать женщина. - Не Остапа ли это сынок? Его турки захватили. То-то он в иноземном и от шмата сала отказался… Точно, Остапов сын. Всю семью их убили, а мальчишку Стася забрали. Эх, грех, грех..
Снег растаял, а женщина все смотрела вдаль.
Правоверный Львив гудел, будто это был не старинный город, окруженный высокими стенами, а встревоженный медвежьей лапой пчелиный улей.
Турки и татары прыгали от предвкушения победы. Особо впечатлительные уже представляли, как приколотят золотые полумесяцы к звонницам католических соборов, вынесут куда подальше статуи Исы и Мариам, уберут иконы, отвинтят скамейки, положат ковры. И в костеле зазвучит правильная месса, начинающаяся со слов БИСМИЛЛА РАХМАН РАХИМ АЛЬХАМДУ ЛИ-ЛЬ-ЛЯЙИ РА-Б-БИЛЬ АЛЯМИН А-Р-РАХМАНИ-Р-РАХИМ МАЛИКИ ЯУМИ-Д-ДИН.
До этого оставалось совсем немного - и все же победили не турки.
Позже историки напишут о Львовской битве, что произошла 24 августа 1675 года, толстые тома, но для жителей семи львиных холмов эти дни были наполнены своим горем. Горевал рабби Нехемия Коэн, переживая за сына. Страдала, изнемогая от ожогов, русинка Марица, отклеивая вместе с кожей пропитанные медовой мазью повязки. Плакала красивая пани Сабина, любившая турка-букиниста Османа, врага польской короны и католической церкви. А незрячая Ясмина вышивала для будущего малыша турецкими узорами маленькую рубашечку, ждала Фатиха, который не сказал ей, что записался в моджахеды. Беспокоился немец-аптекарь Браун, что турки конфискуют его спиртовые настойки и выльют в Полтву. Убивался Леви, раскаявшийся, что причинил столько горя юному Менделю Коэну, не отвечающего за грехи сумасбродного отца.
Суетился иезуит Несвецкий, боявшийся, что Мендель откажется креститься и в суматохе осады убежит, а то и перемахнет к туркам.
- Не зря же говорят, что у евреев и турок веры родственные, - тревожился патер, - сиганет по крышам, ищи его потом. Пойду, проверю, как мой мальчик.
"Мальчик" иезуита Несвецкого примерно изучал Евангелие, усилиями одного крещеного еврея переложенное на древнееврейский язык.
Многие притчи Мендель знал по Талмуду, некоторые фразы ему доводилось слышать на Поганке, когда по пятницам мулла читал большую проповедь у дверей мечети. Поэтому учение Иешуа Менделю не понравилось - он и так это знал.
- Вот было бы здорово, - возмечтался фантазер, - если бы все христиане соблюдали законы этой книги. Тогда люди вроде иезуита Несвецкого даже близко не подошли б к церкви, а сидели б в тюремной башне. А уж такого кошмара, как осада Львова, вовсе не произошло бы!
Круль Ян Собесский готовился к бою. Расстелив кавказский бешмет, он сел на влажную землю Замковой горы, и, достав лист бумаги, стал выводить письмо своей Марысеньке, Марии-Казимире, графине д’Аркьен.
Милая моя Марысенька, пишу тебе с самого высокого холма, смотря на город Львов едва ли не наравне с тучами. Высокий Замок окутывает гору серым туманом, несущим в себе бесчисленное множество мельчайших капель воды. Я целую их, и знаю, что очень скоро эти тучи донесут тебе в столицу дождь, а вместе с ними и мои поцелуи. Не скучай, Марысенька, Ян любит тебя…
По другую сторону, тоже на холме, постелив тонкий верблюжий плащ, писал по-польски своей невесте янычар Мацек, или Эмин уль-дин, родом из мелкопоместных шляхтичей Львовщины. Еще в детстве его обручили с Софией, знатной шляхтенкой, и обещали, что, как только им исполнится 16, они обвенчаются. Но в 9 лет его похитили турки, отдав в корпус яни чери. Янычарам запрещалось жениться. Нареченная оказалась верна ему и ушла в монастырь босых кармелиток.
- Не будет мне счастья без Мацека - сказала София, ступая затвердевшими пятками по выщербленной львовской мостовой. Она увидит своего жениха еще один раз - когда после боя сестры начнут убирать тела убитых. Светловолосый, синеглазый Эмин уль-дин вновь воссоединится с польским народом, оказавшись в общей куче изуродованных трупов, и его холодного лба, как в далеком сне, коснутся обжигающие губы любимой.
Но пока Эмин уль-дин старается не сбиться: это ведь так сложно, писать слева направо, полузабытыми латинскими буквами. Как бы я хотел хоть на минуту перенестись к тебе, моя София, смешаться с ветром, дождями, туманами, чтобы прилететь в наш город Льва и обнять.
На голову Мацека села замерзшая бабочка, павлиний глаз, помахала крыльями, смахнула щепотку пыльцы и улетела. Но что это? Звенит в ушах призыв к бою.
Листок с письмом сброшен ветром, несет его на древние стены Высокого Замка, относит в сторону Краковского предместья. Теперь его никто не прочитает. Эмин уль-дин садится на коня, пристегивает саблю. Его ловкая рука снесет не один десяток польских голов, изрубит редкостных храбрецов. Среди них окажутся и мальчики, с которыми Мацек играл в детстве. Он не помнит их лиц, но они узнают в пылающем яростью турке поляка Мацека.
Кысмет кара. Черная судьба светлоголовых турок… О них не станут вспоминать, вместо заупокойной молитвы польские яни чери услышат слова проклятия. А Мендель Коэн читает в книге, что настанет век, когда исчезнут войны и все люди будут друг другу братьями. Он подходит к окну.
Где-то неподалеку гремят пушки, кричат люди, сизый дым пороха застилает небо. С ужасом иезуит Несвецкий увидит, как сын раввина поднимается от пола и вылетает во внезапно прояснившуюся высь.
Но, то ли Мендель забыл произнести какое-то слово, то ли не хватило ему умений, только полет его оборвался. Мендель упал на каменный тротуар, разбившись насмерть. Кровь его потекла по серой брусчатке. Иезуит принес умирающего Менделя обратно и, начав крещение, отрезал большими ножницами непокорные черные пейсы Менделя Коэна, сына Нехемии Коэна и правнука Давида Алеви, так и не ставшего еврейским мудрецом, асом Каббалы. Протяжно гудели голоса мальчиков в светлых балахонах, певших нахаму, нахаму ами - утешайте народ мой, утешайте.
Рабби Нехемия Коэн и Леви Михаэль Цви рядом, бок о бок, сидели все 7 дней траура, "шивы", посыпая пеплом из печки грязные головы. Они рвали на себе одежду, сняли обувь и стенали. Менделя Коэна, получившего христианское имя Бенедикт, похоронили на Лычкаревском кладбище, рядом с католиками, коих он никогда не жаловал. Скорбящий патер Несвецкий заказал лучшим мастерам Львова роскошный надгробный памятник: белый мраморный ангел длинным крылом утирает нечаянно набежавшую слезу, облокотившись на крест. Черты лица ангела напоминают Менделя. Евреи никогда не навещают эту могилу, только безутешный отец, рабби Нехемия Коэн, приходит сюда в глухую ночную пору поплакать. Нигде в еврейских хрониках не найдете упоминаний о том, что у рабби Нехемии Коэна, отца 12 детей, был сын Мендель.
- Народ мой остался безутешен - сказал Шабтай, смотря в узкое окно башни Балшига. Вестей от Леви не было.
Львовская битва, подарившая христианской Европе лишние 400 лет, длилась долго. На что будут потрачены эти лишние 400 лет, не знал даже Ян Собесский.
22. Покаяние рабби Нехемии Коэна. Армянская служба доставки
Когда семейство Коэнов рыдало по нелепо погибшему Менделю, рабби Нехемия рискнул провести все 7 дней траура вместе с Леви, виновником смерти сына. Непримиримый враг Шабтая Цви, львовский раввин Коэн в приватной беседе даже сожалел, что в 1666 году разыграл перед султаном дешевую комедию, приведшую к непоправимым последствиям.
- Это было так, тихо признался Нехемия Леви, сидя в разорванной рубахе на грязном, усыпанном печной золой, полу. Губы его были мертвенно бледны, лицо желто, борода за эти дни стала еще седее. - Рано утром я позвал первого попавшегося турка и дал ему золотой динар за турецкое платье с тюрбаном. Переодевшись, побежал просить аудиенции у султана. Это обошлось мне еще в десяток золотых монет.
- Дело государственной важности, свет правоверных! - сказал я ему. - Разрешите открыть глаза на злодеяния одного моего соплеменника, измирского раввина Шабтая бен Мордехая Цви?
- Разрешаю, презренный еврей - ответил мне султан.
И я наплел ему… Господи, чего же я наплел! И что Шабтай Цви чернокнижник, и что он отдал турецкий престол своему брату Эли, собираясь свернуть султана, и что призывает всех евреев ехать в Иерусалим, где на камнях мечети Омара обещает за 3 дня возвести иудейское святилище, Бейт-ха-Микдаш.
- На камнях, говоришь? - султан меня едва за плечи не схватил, душу вытрясая, - на мечеть Омара покушался?
- Да, - говорю, - он еще давно в Иерусалиме это пытался вытворить, такую истерику закатил: разрушу все до основания, камня на камне не оставлю!
А сзади мне в ухо шипит еврей, Хайяти-заде - тварь, мол, сволочь сволоченная, Иуда из Киръята какого-то, и за полу халата утаскивает, а то повелитель правоверных за себя не отвечает, разозлил ты его страшно.
Я этому Хайяти-заде объясняю: ни разу не был в твоем Киръяте, и я не Иуда, а не Нехемия из Львова, Лембергер фамилия моя.
- Это у христиан такой злодей есть, Иуда из Киръята - ухмыльнулся Леви, - что Иешуа из Нацерета римлянам выдал за 30 шекелей. Он потом удавился - совесть замучила - на иудином дереве с фиолетовыми цветками. Простите меня, но на вашем месте я сделал бы тоже самое. Деревьев в Львове растет достаточно, выбирайте любое. Лучше всего вешаться на конском каштане. Неплохо еще висеть на липе: дерево крепкое, приятно пахнущее. Похороны я оплачу. Вы жить с этим дальше не сможете. А веревку - так уж и быть - дам свою, принесу с Поганки, шелковую, с цветными нитями…
- А 30 шекелей?! - с рабби Нехемией случился припадок. - У меня 11 детей! Как же мне вешаться?! Кто о них позаботится?!
Он истерически хохотал, катаясь по полу, выл и скребся, точно пес, без конца поминая эти злосчастные 30 шекелей. Леви безучастно наблюдал за ним.
- Успокоитесь, и я скажу, как можно это исправить - утешил его Леви. - Не валяйтесь по полу, здесь кругом просыпана зола.
- … Простите меня, если сможете - Нехемия упал перед Леви на колени.
- Я давно простил вас, рабби - ответил Леви.
Леви получил все рукописи Эзры д’Альбы - и "Эц даат", и "Пардес римоним", и даже те, о существовании которых слышал впервые.
Все это, аккуратно завернув в талит, он отнес на Армянскую улицу.
Там сидел старый купец Ованес, отправляющий подарки с торговыми караванами. Маленькое помещение под вывеской "Международная армянская доставка" было завалено почти под потолок тюками, ящиками и коробками.
- В Стамбул? - привычным голосом спросил Ованес у Леви, покосившись на его тюрбан.
- Чуточку подальше, в Албанию - ответил он.
- Адрес? - Ованес вынул заложенное за ухо перо и обмакнул его в чернила.
- Ульчин, двор Балшича, для Азиз Мухаммеда Цви.
- Двор Балшича я не знаю, - возразил армянин, - это где? Южнее мечети холостяков?
- Нет, это тюрьма - признался Леви. - Каменная башня.
- В места заключения отправка дороже - предупредил его армянин.
- Ничего, я заплачу - улыбнулся Леви и выложил мешочек золотых монет.
Армянин пересчитал монеты, положил их обратно, добавив: через месяц, не беспокойтесь, доставим в целости и сохранности.
Леви не знал, что Шабтай Цви умрет за день до того, как получит трактаты д’Альбы, потому что в Бессарабии разразятся сражения с турками и купеческий караван пойдет в обход, застрянет на Балканах. Тюки с посылками пролежат все лето в овчарне серба Миленовича, спрятанными в грудах состриженной шерсти. Вместо месяца посылка проблуждает почти год. Но армянские купцы в этом нисколько не виноваты.
Все во власти Аллаха, и армянская служба доставки тоже.