- Молодец, - обрадовался Шабтай Цви, - а теперь иди в Львив. Пешком. Ты не должен садиться ни на коня, ни на осла, и уж тем более на мула. Применять силу я тебе тоже запрещаю.
Но меня же поколотят! - хотел сказать он.
Учитель прочел его мысль и ответил:
- Пусть, тебе это даже пойдет на пользу. Настоящий дервиш - битый дервиш.
И дервиш пошел. Ему не преградили дорогу Балканы и Карпаты, бурные реки с сильными течениями, омуты и болота, лихие люди и кровожадные волки. Он не держал во рту ни росинки по несколько дней, глодал кору, спал на голой земле, падал в пропасти, садился в темноте на муравейник, был трижды укушен барсуками, когда в ливень пытался спрятаться в их уютные норы, устланные сухими и мягкими травами. Дервиша били мальчишки, потому что приняли его за беглого инока из христианского монастыря. Дервиша чуть не забодали до смерти косули, объевшиеся ядовитых грибов, в пути он стер пятки едва ли не до костей, но все-таки дошел до Львива.
Ранним зимним утром в конце 1675 года, аккурат перед Рождеством, на заснеженной улице появился босой нищий. Он стал прямо на паперти костела Марии Снежной и протяжно запел древний псалом, пританцовывая, прибавляя в конце каждой фразы - подайте страннику на пропитание.
Выходившие с утренней мессы католики заслушались его мелодичным голосом. Желающим дервиш показывал глубокие следы барсучьих когтищ на своих руках и ногах, уверяя, будто их нанесла громадная птица Рух.
- Она предпочитает питаться слонами! Монахи у птицы Рух идут на сладкое, мясо их жирно и нежно - засмеялись горожане, ничего ему не подав.
- Красиво поет - сказала одна паненка и вытащила бархатный мешочек, где лежали злотые. - На, странник, злотый, помяни меня в своих молитвах.
- А ей?! - дервиш показал рукой на змею, ежившуюся от легкого морозца, она тоже кушать хочет!
- И тебе злотый, змейка!
Шфифон радостно схватил монетку пастью, спрятав за щекой.
- Забавно! - возмутились другие попрошайки с паперти Марии Снежной, - эдак он нас совсем без выручки оставит!
Они окружили дервиша и хорошенько его поколотили, приговаривая:
- Это наше место, это наша паперть!
Избитый, без двух злотых, которые у него в драке отобрали, дервиш со змеей уныло брел по холодному Львиву. И правильно они меня отдубасили, размышлял он, собирать подаяние для Бекташи - последнее дело. Я ведь умею предсказывать будущее, пускать кровь и заговаривать боль. Неизвестно, что было с ними дальше, закоченел бы от холода, наверное, если б не Леви Михаэль Цви, узнав дервиша по клочку ткани, нашитому на шапку.
- Бекташи! - удивился он, - здесь?! Босой?! Тоже мне, странствующий кармелит выискался! Львов - это не теплая Албания, ноги отморозит! Хоть бы чулки напялил, чучело бекташийское!
Леви догнал дервиша, и, выпытав подробности, устроил ему теплое место в том же доме, где жил. Дервиш рассказал о Шабтае Цви немало интересного: что стража приняла его за колдуна, выполняет иногда мелкие поручения, но не за деньги, а из суеверия, боясь, как бы Шабтай не сглазил их, что он подружился с ласточкой и прикрепил на ее светлое брюшко записку для своих друзей в Иерусалим. Но не упомянул, чтобы тот получил трактаты Эзры д’Альбы и высчитал дату своего возвращения.
Это странно, поразился Леви, я заплатил большие деньги, а рукописи все не дошли.
Но, наверное, Шабтай не захотел делиться со своим учеником сокровенным, ведь манускрипты д’Альбы касаются только нас, или забыл сказать об этом. Всю зиму дервиш прожил на Поганке, помогая своим странным обликом заманивать покупателей в лавку Леви. Дела его шли плохо: многие богатые клиенты обеднели или даже разорились после осады Львива, кое-кто даже стал погорельцем: несколько преуспевающих греческих купцов, подумав, что турки вот-вот вломятся в город, спешно пожгли склады. Паника прошла, но имущество не вернешь, все обратилось в пепел. Горело и еврейское гетто. Три дома с Татарской улицы магистрат передал армянам, так как прежние владельцы ушли с армией султана под Каменец.
Ходили слухи, будто скоро из Львива выселят всех мусульман, кроме крестившихся в католичество, Турецкую мечеть превратят в костел, а Поганку сделают либо греко-армянским, либо мещанским польским кварталом. Татарские ворота собирались разрушить: шутники увесили их на Рождество черными от гнили свиными головами, которые, как считалось, переносят холеру. Снегу навалило столько, что поутру дервиш с трудом открывал дверь. Жутко подорожали дрова, хворост, свечи. Той зимой в Турецкой мечети по мольбам замерзших молящихся соорудили печку, облицованную гуцульскими кахлями (синие завитки на белом фоне), затем похожие печки стали строить во многих богатых домах за пределами Поганско-Сарацинской улицы.
- Когда же настанет весна? - поинтересовался у Леви пригретый им дервиш.
- Неужели тебя не согревает внутренний огонь?
- Здесь ужасная погода - ворчал адепт Бекташи, - это самое противное из всех испытаний, что выпадали на мою долю. Гораздо лучше было лежать голышом в карпатском муравейнике. Да и у барсуков в норе тоже было весело, под теплыми шерстяными боками. Правда, они кусаются пребольно…
- Не жалуйся! - разозлился Леви, - вот прилетит благородная птица, называемая хасида, тогда будет тепло.
- А что это за птица? - удивился дервиш.
- Аист. Она изящная, с длинными тонкими ногами и красивым узким клювом. На своих крыльях аисты приносят весну. Тогда мы поедем на старом возу по окраинам Львива, где возникнет галицийское текке. Я покажу тебе водопады, рассыпающиеся алмазными каплями, древние папоротники на замшелых валунах, черных саламандр, смазанных ядом, кручи и курганы, заросшие фиолетовыми крокусами, лавандой, мятой.
- Неужели они вырастут после такого снега?
- Вырастут. И то, что посадим мы, тоже прорастет и зазеленеет! - убеждал дервиша Леви.
- Махровыми цветами?! Как крокус?!
- Махровыми, бекташи, махровыми. А сакральным знаком этого станет благочестивый аист, птица добрая, заботливая. Может, в честь нее и назовут наш новый орден.
Польский каббалист Иегуда, прозванный позже ха-Хасид поверил в скорое наступление эпохи чудес и основал группу "хасидим", благочестивых. Произошло это вскоре после прибытия в Львив дервиша Бекташи, когда разрозненные общины саббатианцев находились на грани отчаяния.
Одни верили Шабтаю Цви, предсказывая его возвращение в 1706 году в городе с львиным гербом. Другие, не желая даже упоминать имя вероотступника, искали новые пути приближения дней избавления. Подражая аистам, странствующим птицам, каббалист Иегуда путешествовал из города в город и в синагогах, со свитком Торы в руках, призывал народ к плачу, покаянию, непрерывным постам, чтобы ускорить пришествие Мессии. У него оказалось много последователей, которые, бросив семьи, возложили на себя тяжкие обеты, скорее уместные для христианских отшельников, чем для иудеев. Испытания, которым подвергались дервиши ордена Бекташи, казались аскетам - "хасидам" слишком легкими.
Бекташи, говорили поклонники Иегуды, выбрали самое простое - добровольное безумие.
Подумаешь, переночевать в обитаемой барсучьей норе, это не испытание! Они изображают юродивых во имя Всевышнего, но сомневаемся, что такой обман угоден.
- Сходить с ума надо правильно! - решили наиболее рьяные "хасиды".
Они стали скитаться полураздетыми и босыми, не оставаясь на одном месте больше двух дней, называя это вечным странствием. Подолгу постились, почти целыми днями читали покаянные молитвы, где обличали себя самыми бранными словами. Народная молва рассказывает о раввине Шимшоне, голодавшим около 6 лет и умершем в полном истощении. Его тело ничем не отличалось от мощей. Нашлись те, кто уверял, будто католики ночью вырыли только что похороненного раввина Шимшона из могилы и отвезли в одну из обителей. Затем исхудалый труп разделили на части, чтобы заменить ими мощи христианских святых. (История совершенно бредовая, но точно выражающая настроения галицких евреев)
Другие "люди-аисты" решили пойти пешком в Иерусалим, завернувшись в белые саваны, чтобы напугать турецкого султана и заставить его отдать евреям Эрец Исраэль. Если бы эти странники заранее спросили у христиан, то узнали, что подобные "крестовые походы живых мертвецов" уже не единожды проваливались, а турки ничуть не боялись пилигримов в саванах и продавали их в рабство. Но они не стали спрашивать, пошли налегке в сторону Валахии, надеясь через пару лет, минуя Трансильванию, Балканы и Адриатику, попасть через Средиземное море на Ближний Восток.
По дороге к ним присоединялись все новые и новые люди, странники шли, распевая псалмы, держа вышитые шелком знамена со львами, оленями и оливковыми ветвями. Свой поход фанатик Иегуда объяснял как "алию", восхождение евреев из болота рассеяния на прекрасные холмы утерянной Родины. Сами скитальцы называли себя "олим" - совершающие восхождение. Большинство "олим" не достигли Святой Земли, сгинув в дороге. Иегуда ха-Хасид умер в Иерусалиме через три дня после того, как его иссохшая левая нога ступила на Масличную гору. Правую ногу ему отрубили топором в глухой арабской деревне, так как каббалиста нечаянно укусил скорпион, и началась гангрена. Опираясь на костыль, Иегуда воплотил свою мечту. Похоронив его, паломники разбрелись по всему Востоку.
Часть их влились в общины еврейских мусульман "денме", часть осталась в Тверии и Цфате изучать лурианскую Каббалу, несколько совсем отчаянных присоединились к еврейскому племени бедуинов "рехавия", решив дожидаться Мессию поближе к Иерусалиму. Они кочевали на верблюдах, и, если б не иврит, ничем другим не отличались от арабских соседей.
Но, несмотря на это, движение благочестивых продолжало развиваться…
26. Возвращение пана Гжегожа. Выбор Сабины
История, приключившаяся со шляхтичем Гжегожем, может показаться невероятной, но она была на самом деле. Когда счастливый пан вышел из костела с юной супругой и услышал о нападении турок, Гжегож подумал, что отлучка его не будет долгой. Вылазки небольших турецких отрядов в Подолию тогда происходили достаточно часто, иногда по несколько раз в месяц, шляхта стремительно отбрасывала турок к одним и тем же рубежам, допуская лишь мелкие стычки. Опасного боя никто не ожидал.
- Быстренько выполню свой долг, отгоню турок с татарами, чтобы они не посмели пойти дальше, к Львову, - обещал он, - и сразу же вернусь к семейному очагу. Это дело трех-пяти дней, дорогая.
Пани Сабина кивнула. Ей оставалось только наблюдать, как муж садится на коня и исчезает. Все эти три года о пане Гжегоже не было никаких вестей. Его не объявили ни мертвым, ни живым, не встречали среди пленных, но и не находили мертвого тела.
И вдруг, внезапно, как гром среди ясного неба, пан Гжегож вернулся живым, но с перерубленной острым клинком левой рукой, ставшей сухой, тонкой, слабой. Не было при нем и старинной, еще прадедовской, сабли, черного арабского скакуна, да и одежда вся с чужого плеча, не по росту, рукава длинные, рубаха широкая, сапоги тесные, шитые не на его большую ногу. Первыми, кто увидел Гжегожа после исчезновения, стали родители Сабины, коротавшие зиму в имении около Злочева. Потерянный зять приехал к ним в поздний час, даже не стучась в дубовые ворота, а тихонько проникнув сквозь тайную калиточку. Осторожность Гжегожа понятна: человеку, возвратившемуся от турок, лучше не показываться на глаза святой инквизиции и отцам иезуитам, коими кишел Львив.
Да и старые друзья могли испугаться, решив, будто Гжегож восстал из мертвых, если он явится перед ними, не предупредив заранее.
Родители пани Сабины сделали все, чтобы поскорее развеять опасения Гжегожа, будто за эти несколько лет, проведенных в местах, взятых турками, ему придется расплачиваться подозрениями в предательстве.
- Ты ни в чем не виноват, - заявили ему тесть и теща, - ни перед нами, ни перед Сабиной. Если же из-за этого у тебя будут какие-нибудь неприятности, то мы их уладим, не переживай! Только расскажи нам честно, ничего не утаивая, обо всех своих испытаниях.
- Что вы, я обманывать не буду, да и все случившееся трудно выдумать - сказал Гжегож. - Мы обороняли каменный мост, единственную переправу на другой берег бурного, разлившегося после весенних паводков, ручья, начал он свою историю. Брода поблизости не было. Местные жители ничем не смогли нам помочь, они подходили, мерили глубину шестами, и огорченно говорили, что из года в год эта река мелела, была ручьем, а в ту весну ее как никогда раньше переполнили талые воды. Только по мосту пройти можно, только по мосту. А его отчаянно, даже с остервенением и злобой, удерживали турки, не пропуская никого. Проходит день, второй, третий. Искали брод и ниже, и выше по течению - бесполезно. Воды в той проклятой реке все прибывает, плыть нельзя, течение сильное, и камни, камни!
Тогда, разъярившись, пошли мы на турок конной атакой, все вместе, с саблями, с криками, с гиканьем, лишь бы с моста их сбросить. Завязалась схватка, горячая, сильная, но недолгая. Много шляхтичей было ранено, немало и турок полегло, но с моста они не сдвинулись, ни на шаг. Вынуждены были немного отойти от моста, перевести дух. К вечеру вновь мы к мосту подошли - а мост тот крепкий, широкий, два обоза свободно разъедутся, колесами не сцепившись, и продолжили отгонять турок.
Рубился я с одним турком долго, до кровавого пота, но все уходил он от моих ударов, пригибался, отскакивал, уклонялся. Устал я неимоверно, весь в изнеможении - а тут другой турок ему на подмогу подоспел, ударил меня по голове ручкой своей кривой сабли, потом еще обоюдоострым мечом полоснул, раздвоенным, как змеиное жало.
Пан Гжегож отхлебнул из фарфоровой чашечки травяной настой, и, промокнув батистовым платочком выступившую на лбу испарину, продолжил свою историю.
- Я потерял равновесие, голова закружилась, в ушах зазвенело, в глазах потемнело - и свалился с моста в ледяную воду, да еще и о камни стукнулся. Но не захлебнулся, нос над водой держал, хотя сил становилось все меньше и меньше, а течение бросало меня из стороны в сторону. Холодная вода остановила кровь, но слабея, не сумел уцепиться ни за опору моста, ни за подводные камни, и меня отнесло потоком. Удивительно, что не утонул.
Пришел в себя только несколько дней спустя, в жалкой хижине лесничего, чернобородого отшельника Якуба, назначенного тогдашним владельцем этих мест, коронным гетманом Сенявским, следить за его лесами, чтобы никто в них не рубил и не охотился. Далеко меня забросило от каменного моста, далеко, я не ожидал, что окажусь оторванным ото всех, в глуши, да еще и с тяжелой, требующей долгого лечения, раной.
А о том, что Подолия, вместе с Хотином, Каменцом и Меджибожем стала владением султана, он мне даже сказать не пожелал.
- Наверное, чтобы ты не волновался понапрасну - предположил тесть, - представляю, каково это - очнуться под турками! Которых, казалось, уже изгнал! Мы вот так тоже проснулись без каменецкого имения…
- Якуб - даром что человек скрытный, отшельник, не желающий ни с кем общаться - слыл там за знахаря, хотя лечить брался редко, - сказал Гжегож. - Думаю, меня он вытащил из воды не из жалости, а в надежде, что за спасение богатого шляхтича получит щедрое вознаграждение. В домишке этого странного человечка, больше похожего на привидение, чем на лесника, я чувствовал себя спокойно. Турки туда вовек не заглядывали, ага с янычарами разместились в Меджибожском замке, а в лекарском умении Якуб был не хуже дипломированных докторов, тех, что разъезжают по имениям с алхимическими сосудами, полными пиявок, и устрашающими наборами для кровопусканий.
Если бы этот Якуб не отсиживался в лесу, охраняя чужие угодья, он, наверное, стал бы вторым Менахемом Эммануэлем де Йоной, что пользует Яна Собесского. Турок едва не перерубил мне руку, разрезав сухожилия, задел кость, поэтому лишь искусство Якуба сохранило ее.
- Постепенно, - вспоминал пан Гжегож, - я выздоравливал, хотя рука болела, и еще несколько месяцев не мог ее согнуть. Оглядываясь по стенам его хижины, не заметил там ни распятия, ни изображения Девы, вообще ничего, что украшает дома даже самых бедных католиков, и спросил об этом Якуба.
Тот пробурчал мне нечто непонятное, мол, если вам нужно лечение, то не стоит обращаться к ксёндзу, а если вам нужна молельня, то не надо искать в ней лечения. У меня сразу же появились нехорошие предчувствия, что Якуб либо еретик, либо чернокнижник, это одинаково дурно, бросало тень на все его травки, примочки и мази. Остальное - завтра, я очень хочу спать.
- Уже поздно, Гжегож, - зевнула пани.
На следующее утро, ожидая карету, Гжегож признался, что лесничий Сенявских, Якуб, точно вел дела с нечистым. Потому что вместо пары-тройки месяцев, вполне достаточного срока, чтобы оклематься после тяжелой раны, пан Гжегож провел в его хижине больше трех лет!
- Я не замечал течения времени, - оправдывался он, - думал, что прошло два месяца, а, оказывается, застрял на три года! Может, Якуб поселился в ведьмином круге?!
- Инквизиторы тебе не поверят, Гжегож, обвинят в причастности к черным деяниям этого Якуба. Сейчас все друг друга в измене винят. Лучше переждать еще немного - решил отец Сабины.
Ясновельможной красавице, когда она узнала о возвращении мужа, пришлось выбирать между беззаконным счастьем с Леви и законным несчастьем с Гжегожем, человеком, которого она почти не знала.
Сабина колебалась.
- Убежать в Подолию с любимым, чтобы заслужить проклятия родных, лишиться наследства?! Забыть Леви, став верной женой Гжегожа - и до последнего своего земного часа жалеть, что в ее жизни никогда не было любви?! Нет, я так не могу - призналась паненка, положив холеные руки на плечо еврейского турка Леви. - Гжегож и по закону, и по правде не муж мне. Любой епископ объявит этот брак недействительным. Если бы я не любила тебя, тогда бы осталась с мужем. Но я люблю, люблю, люблю…
- А ведь турки, в стране которых я родился и вырос, отняли у тебя, пани, каменецкое имение! Они ободрали шелковую обивку со стен, увезли ее в подарок султану, прихватив еще немало золота и серебра. Ограбили семейный костёл, переплавив чаши на подвески, кольца и браслеты, выковыряли драгоценные камни и жемчуга. Это люди, чью веру я исповедую, пани! Подумай, что ждет твоих близких, если ты убежишь со мной, еврейским мусульманином Леви Михаэлем Цви. Тебя объявят мертвой, а одно твое имя станет символом позора.
Сабина посмотрела на Леви.
- У тебя такие же карие глазищи, как и у меня - сказала она. - Если б ты был чужим мне, откуда такие глаза? В них отражается моя душа, Леви, в них живу я! Или ты хочешь, чтобы я умерла без тебя?!
- Нет, Сабина, не хочу, - ответил Леви, - но я знаю, как нам можно быть вместе. Няня рассказывала тебе сказку о принцессе, уснувшей мертвым сном, и о храбром рыцаре, разбудившем ее?
- Да, Леви, я слышала эту сказку. Злая колдунья подсыпала ей сонное зелье, принцесса лежала в хрустальном гробу, подвешенном на цепях в пещере. Шли годы, а она была словно живая: алые губки, розовые щечки - прошептала Сабина, холодея от страха. - Но ведь такого зелья нет, Леви!