- То зелье продается в аптеке герра Брауна "Под серебряным оленем". Ты купишь флакончик, выпьешь все его горькое содержимое на ночь и не проснешься. Но этот сон не будет похож на смерть, пани. Ты будешь дышать редко-редко, сердце будет биться, кожа станет чуть теплой, и это продлится несколько дней. Когда я разбужу тебя, мы будем уже в Каменце, и ни один христианский король не посмеет мне помешать жениться на пани Сабине из рода Пястов. Вот, смотри, как называется это зелье.
Леви вытащил из подкладки халата смятую бумажку, на которой четкими буквами было написано на латыни научное название сонной отравы.
- Герр Браун хорошо разбирается в этом, ты просто подашь ему эту бумажку, он все поймет.
- А как же ты заберешь меня из дома? - удивилась Сабина.
- Придумаю что-нибудь - убедил ее Леви. - Я могу переодеться знахарем и унести тебя на руках, чтобы в полном уединении провести оживительный обряд, прогнать сон. В горе родители вряд ли станут мне мешать, они уцепятся за эту соломинку, считая, что ради твоего спасения надо соглашаться на любые способы лечения. Я понимаю, насколько это нехорошо, но ведь ты очнешься…
- А если нет? Если аптекарь что-то перепутает?
- Зелье безопасно, пани, я сам несколько раз его принимал и не умер. Там намешаны восточные травы, сушеные пауки, змеиные сердца. Гадость, конечно, но ради нашего счастья, думаю, можно проглотить и вяленую лягушку. Я скажу тебе, когда будет все готово, и тот же вечер ты выпьешь сонного зелья.
- Согласна, - сказала Сабина и побежала прочь.
27. Новые испытания рабби Коэна. Инквизиция возобновляет следствие
В "асире", маленькой комнатке при синагоге Нахмановичей, куда запирали раскаявшихся грешников, стенал Нехемия Коэн. Еврейская община придумала для него новое, менее жестокое, чем отсечение языка, наказание - лишение совместной молитвы. Рабби Коэн теперь не имел права зайти в родную синагогу, где еще в середине века начинал службу его дед, Давид Алеви, где прошла вся его жизнь, где он произнес свою первую проповедь, через резные двустворчатые двери, украшенные двумя львами. Отныне старый раввин должен был появляться в синагоге с черного хода, через маленькую убогую дверцу, прячущейся где-то на заднем дворе, среди кучи дров. Открыв ее, Нехемия шел не в общий молитвенный зал, а, поплутав немного извилистыми коридорами, входил в низенькую комнатушку, в "асиру". Чтобы попасть туда, нужно было совершить нечто очень плохое, многократно нарушить иудейский Закон, крупно поссориться с уважаемыми наставниками, быть разбойником, клятвопреступником, кровосмесителем. Только для таких злых сердец открывалась страшная дверь в "асиру", и только там мог скоротать дни в уединенном раскаянии закоренелый преступник.
Потеряв возможность молиться и беседовать со своими единоверцами, наказанный вынужден был изо дня в день предаваться грустным размышлениям. Сидя в шутовском кресле, обитым противной кабаньей кожей и увешанном длинными ослиными хвостами, осужденный маялся в одиночестве. Своды комнатки почти нависали над головой, везде царил полумрак. Неприятность сидения в "асире" довершала узкая полоска дневного света, что выбивалась из круглого, частично замурованного, окошка. С внешней стороны, выходящей на оживленную улицу, окошко украшала решетка - паутинка.
До человека, сидящего в комнатке, доносились бойкие голоса торговцев, стук лошадиных копыт и беззаботные разговоры. Но он не мог к ним присоединиться.
Грешнику от общины выделялась только тонкая свеча на оловянной тарелочке, и молитвенные принадлежности - талит, тфиллин, сидур, если у наказанного не водилось своих. Ничего кроме этого брать в "асиру" было нельзя. Чем серьезнее были проступки, тем дольше осужденный проводил там, вспоминая прошлое и ища ответы на мучившие его вопросы. Талмудисты Львова, многие из которых уступали Нехемии в знаниях и опыте, тем не менее, сочли грех Коэна настоящим преступлением, ведь последствия его маленькой лжи оказались огромными. Пусть посидит, подумает, до чего его гордыня довела, постановила еврейская община, а там посмотрим, достоин ли Коэн прощения или надо изгнать раввина из города.
Нехемия Коэн проводил в "асире" почти все дни, с раннего утра и до вечера, приходя домой лишь на ночь. Он постился, читал "Теилим", в отчаянии бил себя по рукам и спине бичом со скорпионьей колючкой на конце, не зная, какие мучения ему уготованы в ближайшие недели.
Игнатий Несвецкий вовсе не собирался успокаиваться после гибели Менделя Коэна. Отслужив по несчастному юноше все положенные мессы, иезуит вновь взялся за старое. Его план приговорить рабби Нехемию к смерти за изведение колдовством графа Липицкого оставался в силе, он был лишь отложен на время. Теперь инквизитору гораздо проще подобраться к Коэну. Он уже не уважаемый всеми раввин, а презираемый изгой, осужденный на унизительное томление в темной клетушке. Евреи больше не придут к нему на помощь, не откупятся дарами, не начнут искать заступников у поляков, армян или греков, потому что Нехемия Коэн для них уже никто. Даже защититься методами Каббалы раввин не сможет, ведь в отчаянии он отдал Леви свою коллекцию редких манускриптов.
От страданий и голода способности Коэна едва ли не исчезли, он уже не сумеет ни взлететь ввысь, ни стать невидимым, ни парализовать приемами древней восточной магии своих противников, как это однажды удалось Леви сделать с Несвецким.
Исход схватки предрешен - заявил иезуит, я сожгу Нехемию Коэна, а перед этим сам отрублю ему руки и ноги, раз уж евреи не смогли отсечь его зловредный язык. И брошу в огнь еретические писания, я знаю, что Коэн много лет подряд пишет тайный труд, озаглавленный по первой строчке "Негед эмунат-ноцрим", что значит "Против христианского вероучения". Это мне поведали его враги, может, и врут, а может, и правда.
- Это будет суд не над одним Коэном, - кивали Несвецкому в иезуитской коллегии, а громкий процесс над всей иудейской лже-религией. Пора разоблачить ее, доказать, что настоящий иудаизм - это доктрина римско-католической церкви, а все принимаемое за иудаизм евреями - такая же шизма, как греческая или басурманская веры.
- Но Коэн умен, - опасались иезуиты, - он обожает диспуты, да к тому же убежден, что иудеи - большие христиане, нежели носящие кресты. Он все наши слова перевернет по-своему, и публика поверит Коэну.
- Тогда сделаем суд закрытым, - сказал Несвецкий, - проведем его в стенах нашей коллегии, за семью замками, в присутствии инквизиторов и высшего священства. Я даже приглашу кардиналов из Ватикана…
- А обвинять в ритуальных кровопролитиях будем? - поинтересовались у Несвецкого.
- Надо розовой мацы испечь, с красящим соком, чтобы она казалась замешанной на христианской крови. Я соберу все, что говорил Коэн о христианах, и этого вполне хватит, чтобы взвести его на костер - хвастался иезуит.
Этим утром Нехемия Коэн, как обычно, проскользнул в "асиру" через черный ход и сел на позорное кресло из кабаньей кожи.
- Г-споди, прости меня, грешного - прошептал он, начиная водружать на голову обруч тфиллин с маленькой коробочкой. Коэн уже обмотал руку тонким черным ремнем, как дверь комнатки распахнулась.
- Раввин Нехемия Коэн Лембергер? - спросили его иезуиты.
- Я - сказал Коэн.
Нехемию Коэна вели в темницу на глазах всей Староеврейской улицы, прямо в полосатом молитвенном одеянии, накинутом на плечи. Кто-то сочувствовал ему, кто-то злорадствовал.
- Коэн расплатится за содеянное. Он заслужил смерти.
- Коэн станет мучеником и тем самым смоет свой главный грех, клевету на Шабтая Цви.
- Коэн избежит костра, раз ему ничего не стоило орать на весь Стамбул, что он мусульманин - шипели саббатианцы. Он найдет способ договориться с инквизицией.
Процесс мог бы и не состояться, если бы незадолго до иудейской Пасхи, ранней весной 1676 года, из богатого дома шляхтичей Любомирских не пропала шестилетняя Злота, незаконная дочь горничной. Злоту держали в черном теле, заставляя выполнять грязную работу, и гоняли по городу с мелкими поручениями. Лавочники Львива хорошо знали эту маленькую, светлоголовую девчушку с большими синими глазами, одетую в старые платья, прибегавшую к ним купить то свечей, то мыла, то соли.
О ее происхождении судачили, что Злота - дочь одного влиятельного магната, что она слишком изящна и мила для простолюдинки. За это девочку нещадно били не только господа ее матери, но и прислуга Любомирских, которая вроде бы должна была жалеть Злоту.
И вот в конце марта Злота пропала.
Кухарки послали ее за смоквами для десерта, но прошло полдня, а девчонка все не возвращалась. Сначала подумали, что она попала под лошадь, или заблудилась в хитросплетении греческих лавок, или даже убежала от постылой жизни куда-нибудь за город. Ее мать - раньше, кстати, Злоту не жаловавшая и называвшая ее не иначе как "мое проклятие", вечером отпросилась у Любомирских, побежав по лавкам. Греки и армяне единодушно сказали, что сегодня Злота к ним не заходила.
Предположили, что у девчонки, пока она шла за смоквами, кто-то отнял деньги, и она до ночи не покажется, опасаясь трепки.
- Придет еще, - сказала горничная, - плачет где-нибудь в закоулке.
Но ни следующий день, ни через неделю Злота не объявилась. Начали розыск. Нашлись свидетели, видевшие, как маленькая девочка одна входила в Жидовские врата и с тех пор бесследно исчезла. Во всем еврейском гетто устроили повальные обыски. Заглядывали не только в убогие жилища, но и проверяли подвалы, сараи, выгребные ямы, вскрывали полы, разбивали стены. Нашли много чего, только не Злоту.
Тем временем приближался Пейсах. На Староеврейской улице вытряхивали хлебные крошки и устраивали великую уборку. Ни единой частички квасного не должно оставаться в доме всю неделю. Кипела работа в пекарне: пекли мацу. Портные не успевали расправиться с ворохом заказов: беднота справляла себе обновки к празднику. Вечером 14 нисана домочадцы, чистые и в новых костюмах, садились за стол с первой звездой.
Семь дней Пейсаха - это единственные семь дней, когда еврей Львива считает себя господином.
В Пейсах он сам себе Чарторыйский и Собесский. Он сидит, облокотившись в кресле, словно пан, и радуется побегу из Мицраима. А лайла азе кулану месубим, напевает он, поглощая со старинной тарелки сладкие яблочки, растертые с орехами, медом и корицей.
Дверь открыта. По поверью, в дни Пейсаха дома праведников навещает Элияху-ха-нави, Илья-пророк. Хрустят тонкие лепешки мацы, хлеба бедных.
Вспоминает тонны жаб, свалившихся с неба, воды Нила, вскипевшие в кровь, песьих мух, затмивших солнце. И 40 лет блужданий по Синаю. В Израиль, конечно, можно было прийти за месяц, но нация рабов не имела права ступить на Землю Обетованную. Израиль - страна свободы. Когда евреи станут по-настоящему свободными людьми, Б-г вернет их домой.
А пока - желтые шапки, ворота гетто, подкинутый в синагогу трупик синеглазой Злоты. Его найдут завернутым в свиток Торы.
И начнется новое судилище. Раскалятся решетки жаровен, заработают дыбы, заскрипят щипцы и клещи. Не остановить патера Несвецкого. Обывателей, со страху бежавших в предместья, он прикажет отлавливать и доставлять в подвалы инквизиции, а имущество их отбирать в казну. Спасти евреев Львиного города может только сам Нехемия Коэн, если согласится взвалить на себя все обвинения и взойти на костер.
28. Яцек и его совесть. Леви похищает Сабину
Вечером пани Сабина, закутавшись в турецкую шаль, выскользнула из дома и побежала в аптеку герра Брауна "Под серебряным оленем" за сонным зельем. Незадолго до того ей передали записку от Леви, где было написано только одно слово - сегодня.
Волнуясь, пани дернула ручку дубовой двери.
- Я не очень поздно? Вы не закрываетесь? - спросила Сабина у герра Брауна.
- Что вы, пани, - ответил немец, - в это время мы как раз и нужны.
- Мне, пожалуйста, вот это - и пани подала аптекарю бумажку.
Герр Браун прочитал ее, мрачнея.
- Что, нет?! - испугалась ясновельможная.
- Есть, есть, - поспешил успокоить ее аптекарь, - только это средство очень редкое и дорогое. Вы уверены, что хотите его попробовать?
- Я уверена - сказала Сабина.
- Яцек! - позвал герр Браун своего помощника, - принеси госпоже сонное зелье.
- Мигом - сказал Яцек и скрылся в подсобке. Признаемся: Яцек был шалопай отменный. Фармакология давалась ему с трудом. Он путал этикетки, умудряясь, например, на склянку с анисовыми каплями наклеить надпись "касторка", а сушеных аспидов засунуть в одну коробку с гомеопатическими шариками. В шкафчике с ядами и сильнодействующими снотворными у него царил абсолютный беспорядок. Посетители, впрочем, этого не замечали, считая, что все лекарства разложены по своим флакончикам и снабжены правильными этикетками. Но то был обман: аккуратно разложенные по полочкам баночки были безбожно перепутаны. Мышьяк и ядовитые коренья лежали вперемешку с безобидными пастилками против запоров, этикетки были наклеены косо, а надписи на них - неразборчивы.
Герр Браун давно уже плюнул на свою мечту выучить Яцека аптекарскому делу, и держал его здесь только ради спокойствия его больной матери.
Разгром за бардак в шкафичке с ядами хозяин устроил Яцеку недавно, и тот вроде бы прибирался, перелив яды в скляночки, надписи на которых лучше всего соответствовали, по его нечетким представлениям, их содержимому.
Но как! Где именно был тот или иной яд, и куда его перелили, теперь не знал никто. Яцек почесал затылок, смотря на четкую надпись на листке.
- Сонное зелье, - шептал он, - где ж оно?! Может, вот это? Или это, в синем стекле? Наверное, оно.
Яцек принес пани Сабине синюю склянку. Она расплатилась, поблагодарила его и ушла. Через минут 5 Яцек вдруг вспомнил: в синем стекле - настоящая отрава, цианид, а в зеленом - то самое сонное зелье, приготовленное по восточным рецептам! Он испугался.
- Яцек, - отчетливо сказала ему до того мирно дремавшая совесть, - беги немедленно за пани и отними у нее цианид! Отдай ей зеленую баночку! Отдай, иначе я буду терзать тебя вплоть до смертного часа! Яцек, ты слышишь?!
Яцек настолько испугался голоса своей совести, что сорвался и побежал, держа в руках зеленую скляночку.
- Пани! - закричал он, догоняя Сабину, - пани!
Сабина остановилась.
- Извините меня ради всего святого, пани, я дал вам не ту баночку. Вот это зелье, возьмите! А то - яд, выпив его, вы умрете!
Сабина отдала ему синюю склянку и взяла зеленую.
- Ты шутник, мальчик, - сказала она Яцеку, - скажи герру Брауну, чтобы он тебя в следующую субботу хорошенько выпорол.
- Скажу - потупился Яцек. Его пороли еще и по средам, но это не помогало.
Пани Сабина вернулась домой незамеченной. Час был поздний. Сидя на постели, она задумчиво рассматривала зеленую склянку. Тягучая, вязкая жидкость мало походила на настоящую отраву. Выздоровевшая служанка Марица сидела рядом.
- Ну что, выпьем яду?! - спросила Сабина.
- Выпейте яду, госпожа, это ведь понарошку - ответила Марица.
И пани Сабина хлебнула сонного зелья. Первые минуты она ничего особенного не почувствовала. Пани легла и уснула, как обычно.
Ей ничего не снилось. Может, это все неправда, это не яд, а горькая микстура? - вертелось в голове.
Но утром Сабина не проснулась. Ее долго, отчаянно будили, и лишь ближе к вечеру, испугавшись, что долгий сон перейдет в летаргию, пригласили, как просила Марица, Леви в костюме валашского травника.
Он не стал раздумывать. Под окнами особняка уже стояла нанятая им простая повозка, запряженная двумя черными, насупленными волами. В ноздрях у них висели толстые витые кольца красной меди.
Леви запер дверь комнаты, предупредив, что для оживления уснувшей ему требуется полная тишина и невмешательство.
Пани Сабина лежала спящая, но живая. Леви прикоснулся к ее руке.
Под тонкой, почти прозрачной кожей билась голубая жилка.
- Жива! - прошептал он, но дышит редко.
Леви мигом поднял Сабину с постели, положил ее, словно куклу, на сине-белый персидский ковер, свернул так, что из ковра торчала только ее голова, и раскрыл окно. Аккуратно, с помощью Марицы, пани Сабина была перенесена через окно во двор, а затем - в стоявшую повозку. Сабину присыпали клоками старого сена.
Леви выскочил из окна, попав на дерево, спустился и сел в повозку. Возница резко рванул вперед. Вскоре они уже покинули львиные холмы и летели по направлению к новой границе Османской империи, к Подолии.
Марица молча смотрела им вслед. Объяснения она придумает…
29… И пришли они к источнику. Тайны лесничего Якуба
"Нет страны, где евреи занимались бы столько мистикой, чертовщиной, талисманами, заклинаннями духов, как в Польше".
Из еврейських хроник XVII столетья
Рабби Нехемия Коэн, сказав однажды, что его народ - это народ раздоров, к сожалению, нисколько не преувеличивал. Еще три века тому назад еврейский Львив поделился на две враждующие общины - городскую и предместную.