Крысолов остался. Гнездо удодов, отвратно пахнущее, изгаженное, он выследил еще вчера и теперь холоднокровно шел убивать. Схватив оранжево-черного, пестрого петушка, еретик поднял его над гнездом, держа за гребень. Удод вертелся, верещал, пытаясь клюнуть, но руки Крысолова, душившие и не таких чудищ, оказались сильнее. Острым ножом он вскрыл самца и вырвал маленькое, яркое сердце. Сердце удода трепыхалось. Преодолев мгновение отвращения, Крысолов положил сердце удода в рот и разжевал. Оно оказалось горьким. Затем саббатианец понес кровоточащую птицу к костру. Подув на черные ветки, он вновь разжег огонь и бросил удода в самое горячее пламя.
Вонючий петушок начал обугливаться, но пока он прогорел до пепла костей, прошло около трех часов. Еретик то и дело подносил к костру новые ветки, раздувал огонь, тыкал палкой пекущегося удода. Наконец удод сгорел.
Пепел его был аккуратно собран в плоскую глиняную чашечку.
Потушив огонь, Крысолов написал углем на земле вокруг него еврейские буквы, знаки Зодиака и алхимические символы, а после отправился убивать самку удода. Крови с нее натекло мало, на две ложки, но этого хватило, чтобы размешать с пеплом в чашечке и залпом, словно невкусную микстуру из аптеки герра Брауна, выпить. Обескровленную удодиху с оторванной головой Крысолов швырнул прямо на труп Злоты.
После он отнес девочку и удодиху, зная укромные ходы, в синагогу Нахмановичей, на свитки Торы. Инквизицией было найдено кострище, вписанное в гексаграмму, круг и расчерченное каббалистическими сочетаниями букв. На ветвях можжевельника висел серенький чулочек, точь-в-точь такой же, как у Злоты. Видимо, Крысолов потерял его, когда перетаскивал труп из леса в синагогу, не обратив внимания в кромешной темноте. Чулочек напялили на ножку девочки - и он подошел.
Предателю инквизиция обещала полную безопасность, если он будет свидетельствовать против своих соплеменников на суде и подтвердит причастность рабби Коэна к умерщвлению христианских детей.
- Я подарю тебе титул шляхтича Крысинского! - клялся Несвецкий, - только удостоверь, что все было именно так…
Крысолов соглашался с иезуитом. Расправы единоверцев он не ждал.
Как только чудовищные деяния Крысолова стали известны на Староеврейской улице, то злопыхатели, радовавшиеся несчастью Нехемии Коэна, вмиг приумолкли.
Инквизиция по "делу Коэна" могла схватить любого еврея, приписав ему тайные замыслы и сжечь с Коэном на общем костре. Панические настроения усиливались с каждым днем. Никаких сведений из инквизиции не просачивалось, все совершалось в тайне, и даже ксёндзы заговорщицки молчали. В христианской части Львива распространялись слухи, фантастически переделывавшие отголоски реальных событий. Мещане уверяли, будто инквизиторы при обыске в синагоге Нахмановича нашли не одну мертвую девочку, а целую галерею ритуальных сосудов с человеческой кровью, снабженных этикетками и запечатанных для лучшей сохранности. На самом же деле в подсобном помещении синагоги хранили кувшины, где бродила праздничная изюмная настойка. Рядом якобы валялись десятки проткнутых иглами облаток, которые еврейские дети, подстрекаемые старшими, ночами воруют в костелах весь месяц нисан, и сломанные, оскверненные распятия, тоже краденые.
Рассказывали еще, что доносчик Матиэль Крысолов - нисколько не еврей, а поляк, мелкий шляхтич, ставший случайным свидетелем страшных зверств накануне иудейской Пасхи и решивший открыть это честным людям.
В том, что рабби Коэн занимался черной магией и причинил немало зла христианам, поляки не сомневались. Евреи, не сумевшие вовремя покинуть Львив, оставались заложниками гнева иезуитов. В этом тоже обвиняли Коэна: ведь его преступления распространяются на всю общину, и заранее проклинали, считая, что под пытками Коэн припишет своим обидчикам смертные грехи, которые они не совершали. Ужас внушали скрытые рукописи Коэна, невероятно антихристианские, кричали, что их уже обнаружила инквизиция в стенной нише его дома и вскоре они будут предъявлены святому трибуналу, а пока переводятся на польский язык. Отчаяние овладело людьми, все искали укромные места, куда было б можно спрятаться, перепрятывали ценные вещи, а некоторые уже готовили себе саваны…
Выход нашелся неожиданно. Испуганные евреи забыли, что без участия предателя, Матиэля "Крысолова", инквизиция вряд ли сможет развернуть ритуальный процесс. Все обвинения принадлежат его извращенной фантазии, и, если каким-то образом заставить клеветника замолчать, то ксендзам будет нечего предъявить Коэну. Однако Крысолов находится под полной и неусыпной защитой "Ордена Иисуса", иезуиты денно и нощно охраняли главного свидетеля, не оставляя его одного ни на минуту. Проникнуть в здание коллегии иезуитов еврею было невозможно, но.
Есть шанс воздействовать на лжеца издалека, мистическим проклятием, которое древние мудрецы называют "пульса денура", удар огня или удар огненным кнутом на арамейском языке. Слабые намеки об этом встречаются в любимой саббатианцами книге "Зогар", дошли воспоминания о раввине из вавилонского, ныне засыпанного песками, города, превратившем негодяя в груду костей усилием воли. Так почему ж не попытаться убить Крысолова с помощью этого заклятия?!
Пульса денура - это запрос в небесный суд о несправедливом поступке того или иного человека, который угрожает жизни своего народа.
Мы не в силах существовать с ним в одном мире! Рассмотрите все его дела и в течение 30 дней либо оправдайте его, продлив дни, либо покарайте смертью! - просят евреи. Вот что такое пульса денура, не заговор колдуньи, не порча и не сглаз, а просьба разобраться с теми, кто улизнул от земного правосудия. Применяется пульса денура крайне редко, действует только на рожденных еврейской матерью, знают об этом способе единицы, но рабби Коэн, выдающийся каббалист всей Речи Посполитой, разумеется, понимал, как следует проводить обряд.
Он и передал своим единоверцам идею покарать Крысолова, который не позднее чем через месяц отправится в ад, либо лишится языка, а рука его, посмевшая написать ложь, отсохнет.
- Не слишком ли поздно? - тревожились евреи, ведь инквизиция не будет ждать 30 дней!
Если имеется хоть малейший шанс побороть переметчика, надо им воспользоваться - вынесли вердикт старейшины.
Незадолго до полуночи, в лунное затмение, на еврейское кладбище (сейчас Краковский рынок) вышла странная процессия. Возглавлял ее новый глава общины, рабби Авишалом Познер, ровесник и друг детства Нехемии Коэна, одетый в белое и в белой кипе, гордо несущий длинную серебристую бороду. За ним следовали девять избранных знатоков иудейского Закона, старше 40 лет, одетых во все черное и с черными бородами. Луна - то ли испугавшись их, то ли повинуясь своим собственным правилам - скрылась, и стало совсем темно.
Став в круг у могилы, евреи зажгли черные шафрановые свечи, чуть ли не те же самые, при которых проклинали Шабтая Цви. Пульса денура началась. Аль даат Адони хаароним ихье бехерем Матиэль, бен Реувен бешней батей диним бельеним убетахтоним убехерем кдошей эльеним…, читали они все вместе замогильными голосами.
Мимо прошмыгнула большая летучая мышь.
… убехерем срафим веофаним увехерем коль хакаль гдолим уктаним веихью алаф макот гдолот венээманим вехолим рабим умешоним ихье бейто меавон таним…, раздавалось в кладбищенском безмолвии.
Луна не показывалась. До ее возвращения еще 11 минут.
- … Коль Исраэль! - произнес рабби Авишалом Познер.
- Омейн! - отозвались девять голосов.
- Омейн! - хотела вымолвить летучая мышь, но из ее пасти вырвался лишь слабый писк, не похожий на звуки еврейской речи. Черные свечи были погашены. Евреи постояли у могилы и вскоре разошлись по домам.
Луна выглянула, освещая уходящую под горку львивскую брусчатку с невысохшими за день лужами. На следующий день предатель Матиэль Крысолов не проснулся. Ангел смерти покарал его. Процесс о ритуальном убийстве девочки Злоты был приостановлен.
Правда, поляки приписали это неожиданное спасение евреев не древнему заклятию, а тому, что служанка, обнаружившая тело Злоты в колодце, на исповеди со слезами поведала все своему духовнику. Она подробно описала колодец, состояние трупа, на котором не обнаружилось никаких "ритуальных" ран, только три мелких царапинки от камней. Значит, ножом Злоту истыкали уже позже, когда служанка бросила ее под можжевеловый куст, и этими злодеями могли быть кто угодно. Инквизиции давно докладывали, будто там, на месте старого языческого капища, ночами летают демоны, а вместе с ними веселятся продавшие душу дьяволу.
Патер Несвецкий, конечно, расстроился, но расследование дела теперь зависело от него гораздо меньше, чем прежде, и пошло по новой, сатанинской, версии. Коэн по-прежнему сидел в темнице, допрашивался и слегка, для отчета, был пытан "стулом правды" (с иглами), но ничего не сказал. К осени Коэна обещали освободить без лишнего шума, если против него не выдвинут новых обвинений.
31. Клепсидра. Польское счастье турецкого еврея
В благородном семействе пани Сабины разразился дикий скандал. Когда выяснилось, что она вовсе не засыпала летаргическим сном, а только разыграла родных, выпив зелье из аптеки герра Брауна, родители, брат и супруг были потрясены. Они ожидали от Сабины любых сумасбродств, зная ее сложный характер, но не побега с турком.
Первым делом решили: это гипноз, мистическое внушение, которое ловкий сластолюбец оказал на беззащитную Сабину, чтобы обладать ею. В пользу этой версии склонялась мама, услышав, что турецкий букинист Осман Сэдэ тайком приторговывал приворотными снадобьями.
- Опоил ее, задурил и увез - плакала она, - на позор и поругание, а потом продаст в гарем какому-нибудь паше.
- Если к крымскому хану увезли ясочку Марысю Потоцкую, синеглазую блондинку, - причитал молодой ксендз Зыгмунд, брат Сабины, - то молва о красоте знатных полек вполне могла породить новую моду на польских жен. Вот турок и утащил ее, польстившись на щечки-ямочки…
Семья Сабины пребывала в трауре. Они много месяцев не получали от нее никаких вестей. Ограничившись ссылкой в отдаленное имение горничной Марицы, которую выпороли и разжаловали в скотницы, родители ничего не смогли поделать. Ни богатство, ни родство с влиятельными магнатами, ни заступничество церковных иерархов - ничто не помогло вернуть сумасбродную пани в родной дом Пястов. Отец ее прибыл в Жолкву, королевскую резиденцию, чтобы лично пожаловаться Яну Собесскому на похищение дочери. Но тот сухо ответил, что Подолия по мирному договору теперь передана турецкому султану и спасать Сабину, пусть даже его дальнюю родню, он не станет.
- Тем более, - намекнул круль, - до меня дошли разговоры, будто ясновельможная паненка сама завязала роман с турком и убежала по доброй воле. А раз так, Бог ей судья.
Шляхтич едва не сгорел от стыда, отходя от пышного трона Собесского под насмешки своих давних врагов. Выходка пани Сабины стала началом семейного упадка. Понимая, что здесь задета честь Пястов, родители вынуждены были объявить Сабину безвестно исчезнувшей в "турецкой стороне", скрывая обстоятельства похищения, и развесить на львивских стенах, по старому обычаю, смертные объявления - клепсидры.
На тонких листиках рисовались песочные часы, клепсидра, песчинки дней жизни в которой иссякли. Это означало смерть. Вывесив такое объявление у ворот дома и на окрестных улицах, скорбящая семья открывала свои двери для визитов родственников. Зажигая свечи над трунной парсуной - портретом умершей, нарисованным еще при жизни, они оплакивали пани Сабину. Однако костлявая не спешила забирать яркий цветочек Пястов. Сабина осталась жива - и более того - была счастлива.
Доскакав до Каменца, Леви успел разбудить свою суженую, окунув в холодную воду, и, стряхнув с нее прилипшие травинки, радостно обнял. Действие сонного зелья кончилось, паненка открыла глаза. Теперь им ничего не угрожало, влюбленные добрались до турецких владений, правоверный Леви мог взять в жены католичку Сабину.
В Каменце многое изменилось. У недостроенного костела возводили высокий каменный минарет. Кладка его была настолько крепка, что, когда город вновь перешел под польскую корону, минарет разрушить не смогли. Его пытались разобрать, взорвать, но потом оставили в покое, установив золотую статую Девы Марии вместо острия золотого полумесяца.
На башнях городской крепости веяли зеленые османские знамена. Роскошные костелы Каменца, выстроенные на щедрые пожертвования грешной шляхты, теперь смотрелись совсем невзрачно, хотя их не закрыли и не разграбили. Во многих богатых особняках, брошенных на произвол судьбы, со всей обстановкой, коврами, посудой, поселились турецкие чиновники.
Турки спали на лебяжьих перинах, еще хранивших тепло ясновельможных, ели баранину из тончайшего фарфора, раздавали своим женам брошенные шляхтянками наряды. И не переставали поражаться тому, что шановное панство, объявившее турок зверями апокалипсиса, нелюдями, разрывающими христиан на части, не отказывало себе в удовольствии носить турецкие шелка, лакомиться турецкими сладостями, украшать дома в стиле "османли".
- И не стыдно им, - возмущался Леви, - черноглазым, раскосым потомкам сарматов, воевать с близким по крови турецким народом? Ведь не о вере радеет шляхта! Только доходы с имений волнуют знатные польские семьи! Лишившись этого, они жалобно просят отбить Подолию, чтобы вновь предаваться нежным наслаждениям!
Пани Сабина деликатно промолчала. Стоило ли бежать от религиозных противоречий, подумала она, если Леви может разочароваться во мне из-за богатства Пястов, которое я потеряла так же, как осуждаемые им Чарторыйские, Сенявские и Замойские с Ходкевичами?
… Венчали их дважды: сначала Леви женился на Сабине по мусульманскому обряду, а затем, на всякий случай, Сабина привела Леви в старинный костел и уговорила ксендза провести повторную церемонию. Ксендз, разумеется, сначала не соглашался, ведь Леви в праздничном тюрбане, шальварах и халате никак не напоминал истинного католика, но, после долгих раздумий, нехотя перевенчал странных влюбленных. Католическая церковь в Подолии оставалась заложницей султанского милосердия, ее терпели, как терпели в Стамбуле греческие и армянские церкви, преследуя, но разрешая окормлять свою паству. Правила категорически запрещали подобные браки, однако здесь турецкий Каменец, а не Рим, и кто знает, чем для молодого ксендза обернется отказ обвенчать турецкого еврея Леви?
В крайнем случае, подумал находчивый священнослужитель, оправдаюсь тем, что меня заставили венчать польку с турком под угрозой смерти, и архиепископ простит. Совершив вдвойне святотатственный обряд - ведь пани Сабина формально была женой Гжегожа - ксендз внес имена новобрачных в толстую книгу в черной матерчатой обложке, закрывавшуюся на серебряные застежки. Когда же, наконец, Леви стал господином прелестной паненки, он едва не впал в панику, испугавшись…. ее одежды. Дело в том, что Сабину приучили носить корсет, хитроумное изобретение из зашитых в ткань китовых пластин. Знатная дама Речи Посполитой никогда не смела показываться без корсета, привыкая к китовой броне, словно это ее вторая кожа.
Впервые обняв Сабину за талию, Леви изумился, ощущая под рукой не молодое горячее тело, а какие-то подозрительные ребра. В голову сразу стали заползать нехорошие мысли, вроде той, что в сказках герою доставалась милая жена, но не из плоти и крови, а бестелесный дух, который даже обнять толком не получится. Леви не на шутку испугался. Дух, обернувшийся красавицей, снимал на ночь голову, чтобы было удобнее расчесываться, не ходил, а летал по земле, не имея ног. Пани Сабина тоже ходила быстро, почти летая, жаловалась Леви, что ей тяжело расчесывать свои густые черные волосы.
- Что, если она - суккуб? - мучился сомнениями Леви. - Пришлось ждать ночи. Ночью станет ясно, кто она, моя Сабина - земная женщина или призрак, обманувший мои надежды?! - решил Леви. - Впрочем, свадьба с суккубом - достойное наказание для такого грешника! Я недостоин любви.
И вот эта ночь настала. Леви пытался снять с Сабины платье, нащупывая пальцами жесткие, прямо не человеческие, "ребра" корсета.
Точно кости - похолодел он, скелет!
Длинное бордовое платье упало к ногам Леви. Он поднял глаза и увидел Сабину, облаченную в совершенно чудовищное, по его представлением, нижнее белье. Тело ее в боках и в груди стягивал бежево-серый, немного приукрашенный тонкими нитками узора, корсет. Померещившиеся Леви "кости" были выступавшими пластинами китового уса, неприятными на ощупь. Помимо всего, пани Сабина щеголяла в смешных панталончиках, обшитых оборочками, а к панталончикам лентами привязывались чулочки.
- А как же это снять?! - присвистнул Леви, понимая, что жена его вовсе не суккуб и не инкуб, а вполне нормальная полька, одетая по своей странной моде.
- Я сама не умею - растерянно призналась Сабина, - там, на спине, должны быть крючочки…
Леви никогда раньше не доводилось расстегивать крючочки на корсетах полек. Может, он слишком переволновался, или не догадался, как расцепить сцепленные застежки, только снять китовый панцирь с Сабины ему удалось не сразу.
- Пойду на кухню за ножом - сказал Леви, отпуская Сабину. Он принес большой острый нож для разделки рыбы, и аккуратно отодвинув края корсета от нежной смугловатой кожи, разрезал тугую ткань.
На пол полетели обрывки невероятно плотного китового уса, ошметки ткани, разрубленное полотно кружев..
- Считай меня восточным деспотом, Сабина, - сказал Леви наутро, - но больше чтоб никаких корсетов! Я едва не умер со страху, нащупав эти жуткие кости, и подумал, будто ты - суккуб! Есть же нижние сорочки, носи их.
- А суккуб - это призрак?
- Да. Суккубы умеют снимать голову.
- Я так не умею, - ответила Сабина, - можешь не волноваться.
Зима в Каменце выдалась снежной. Под толстой шапкой белых хлопьев даже высокие причудливые холмы Подолии стали казаться меньше.
Турки приостановили строительство большого моста: раствор на яичных белках и козьем сыре, скрепляющий камни, в мороз терял свои волшебные свойства. Леви в тот день шел в волчьей шубе, сгибаясь под тяжестью налипшего на злую шерсть снега. Ему приходилось вертеться, умудряясь держать в городе сразу две лавки и кофейню, но теперь Леви и не надеялся получить такую же прибыль, как от львовской торговли под именем Османа Сэдэ. Все-таки Каменец - это не Львов, рассуждал он, но зато там нет инквизиции, и есть Сабина, за любовь к которой его никто не сожжет.