Городские евреи принадлежали королю Речи Посполитой, их свободу защищал привилегий. Евреи предместий вроде Краковского об этом могли только мечтать и стараться накопить денег, чтобы не сами они, а хотя бы их дети или внуки выкупили себе разрешение жить в городе. У двух общин все было порознь: свои синагоги, свои раввины, свои меламеды и резники. Хлеб они покупали тоже разный, и воду брали каждый из своих колодцев. Объединяло их только кладбище. Умерших, при жизни никогда друг другу не сказавших доброго слова, а то и дравшихся, приходилось хоронить в одной земле. Эра раскрытия Мессии обещала прекратить эти распри. Шабтай Цви провозгласил наступление "кибуц галуйот" - объединения всех еврейских общин, где бы они ни оказались в рассеянии. Но ничего не изменилось, напротив, стало еще хуже. Раздоры, начавшиеся в последней четверти 17 века, подспудно продолжались почти весь следующий, став чем-то вроде необъявленной гражданской войны. Линия разлома проходила уже не только по тому, к какой общине, городской или предместной, ты относишься, а признаешь или отвергаешь мессианство Шабтая Цви. Из-за постороннего турецкого еврея Азиз Мухаммеда, дервиша Бекташи, дети покидали дом с родительскими проклятиями, расторгались помолвки и отменялись сделки, дочери лишались приданого, а сыновья - наследства. Человек, никогда не бывший в Львином городе, но пославший туда своего названного брата Леви Михаэля, проповедовал единство еврейского народа. В родном Измире, где враждовали выходцы из Испании и Португалии, с поселившимися ранее романиотами, Шабтай Цви нарочно молился один день в синагоге "Португалия", другой - в синагоге испанских евреев, а третий - в самой старой, романиотской. И тут внезапно он, учивший объединять разрозненных, стал невольным виновником конфликта…
Да какого! Если раньше эти склоки считались сугубо еврейским делом, то теперь в них оказались замешаны все. Саббатианцы не ограничивались субботней проповедью в синагогах. Они скандалили в мечетях Высокой Порты, в польских костёлах и армянских храмах, караимских кенасах и греческих церквях. На это у них были основания: обновление иудаизма в дни прихода Машиаха подразумевало обновление всех религий.
Если дергать корни старого дерева, ветвям тоже не поздоровится - учили еретики. В атмосфере неутихающих распрей саббатианская мистика оставалась прибежищем понимающих, третьим путем, о котором нигде не написано, но это вовсе не значит, будто его не существует.
Ересь Шабтая Цви не принимали, как принимают неофиты новую религию.
В нее уходили, погружались с головой, убегали, не оглядываясь, сжигая за собой все мосты, как сжег их Шабтай, спускаясь по лестнице ранним утром 16 сентября 1666 года.
Таким адептом саббатианства стал Якуб, лесничий шляхтичей Сенявских, который, помнится, спас раненого пана Гжегожа в своей далекой хижине. Первая его жизнь казалась однообразной: сирота Хмельнитчины, вскормленный на гроши еврейской общины, неученый и нищий, после бар-мицвы нанялся стеречь угодья богачам. Скромный хлопец, он попросил лишь сапоги и смену платья в год, да немного съестных припасов.
Но зато настоящая, скрытая от профанов вторая жизнь Якуба, потрясала воображение: он - глава раскольников-саббатианцев Подолии. Якуб - связующее звено между "шлухим" Шабтая Цви в Восточной Европе и Османской империи. В своих искусных руках, потемневших, растрескавшихся от щелочей и кислот, Якуб держал тайные нити управления. Он передавал общинам деньги, книги и амулеты, привезенные из Стамбула, Салоник, Измира, Каира и других мест. Даже лекарские умения Якуб применял лишь для того, чтобы войти в дома нужных ему людей и завязать полезные знакомства. Маленькая хижина, вокруг которой рос старый лес, исконное владение шляхтичей Сенявских, идеально подходила для тайных встреч. Кому охота коротать вечера под прохудившейся крышей, выложенной зеленым мхом, грея замерзшие пальцы у жалкого огня?! Кто отважится залезть в такую глушь, к волкам и лисицам?!
Разве что дервиш ордена Бекташи, подпоясанный ручной змейкой.
Опираясь на сучковатую ясеневую палку, дервиш остановился перед маленьким ручейком, заросшим высокой осокой. Сквозь кроны вековых дубов и буков пробивались яркие лучи солнца.
- Полдень - сказал дервиш самому себе, смотря на солнце.
Он наклонился над ручьем, чтобы омыть в ледяной воде лицо и ноги.
Но ручей отразил не дервиша, а незнакомого человека со спутанными кудрями, давно просившими ножниц. Это знак - догадался он.
Дервиш помолился, опустившись на колени в гуще папоротников, и отправился дальше, полагаясь на внутренне чутье. Вскоре внутренне чутье привело дервиша к хижине Якуба. Он сидел на пне и точил выменянную недавно кривую турецкую саблю, затупившуюся о чьи-то железные доспехи. Шаги дервиша застали Якуба врасплох. Тот поднял голову, и, посмотрев на незнакомца, отложил саблю.
- Зачем пожаловали? - грубо спросил дервиша Якуб, - это владение пана Сенявского, господина этих мест.
- Знаю, - ответил дервиш, - я выполняю волю Господина всех мест, не только Меджибожского леса.
- Поди прочь, еретик! - разозлился Якуб, - не нарушай мое тихое уединение! Бродят тут всякие пилигримы, странники и беглые монахи, то поесть им, то попить, то ночлег предоставь, то денег дай! Один свечку украл, другой кувшин утащил, третьего я пинками выпроводил, не дожидаясь, пока еще что-нибудь пропадет. Знаю я вас, святых угодников, врунов и лицемеров!
- Мне не надо ни денег, ни крова, ни припасов - тихо сказал дервиш. - Я пришел научить вас, и только.
- Научить чему?! - переспросил Якуб. - Если врачеванию, то мне известны ваши уловки, я сам себе знахарь и кровопускатель. Проваливайте, почтенный! Мне с вами не по пути.
- Постижению тайн Творения. Такому нигде не учат - ответил дервиш.
- А ртуть в золото превращать умеете?
- Нет.
- А секретом бессмертия не поделитесь?
- Нет.
- Тогда что ж за тайны у вас, если от них нет никакого проку?!
Дервиш Бекташи загадочно улыбнулся. Ему не верили, это не впервые!
- Есть вещи, которые поважнее золота из ртути. Например, спокойствие души. Сейчас вы живете один. Ничьи слова не огорчают. Ничьи чувства не задевают. Никого нет рядом. Полное умиротворение! Но стоит лишь оказаться среди людей, как это умиротворение исчезнет. Якуба будут любить. Якуба будут ненавидеть. Тогда вам понадобиться не золото и не бессмертие, а только чтобы оставили в покое. Вы взмолитесь о тишине и о свободе, о том, чтобы снова поселиться в этом пустом лесу, вдали от хуторов… - говорил он.
- Откуда вы это обо мне знаете?! Что я пытался жить там, но не смог выдержать чужого презрения?! - поразился Якуб. - Вам рассказали это?!
- Нет, - сказал дервиш, - нишмат каддиш;, святая вы душа, Якуб! Я пришел помочь, чтобы, когда снова покинете лес, знали, как защищаться от мерзостей земного бытия. Неужели это лишнее?!
- Нисколько - растаял лесничий, - это пригодиться мне даже если я проведу в Меджибожском лесу всю жизнь. Сразу бы сказали, а то все вокруг да около!
В хижине Якуба дервиш обнаружил самодельное кресло, сплетенное из молодых сосновых веток. Оно приятно пахло смолой, но долго сидеть в нем оказалось невозможно: иглы кололи тело сквозь ветхое рубище.
- Это чтобы не засиживаться, - пояснил отшельник.
Судьба сироты Якуба, если бы он не оказался вовлечен в саббатианскую ересь, могла оказаться более печальной. Встреча с дервишем Бекташи, албанцем по крови, как ни парадоксально, помогла одинокому лесничему вернуться к еврейскому народу, родство с которым он едва не утратил.
Якубу не на кого было больше опереться. Он хотел учиться, но еврейское образование в Речи Посполитой после Хмельнитчины почти прекратило свое существование. Казацкие кони втоптали в землю тысячи талмудистов, умевших толковать Закон. Острые сабли разрубили немало тех, кто мог бы стать гениями Каббалы, и теперь мы можем лишь стоять у заросших травой могил, рассматривая затейливую резьбу, гадая, что открыли б подававшие надежды юноши, не прилети за ними жестокий ангел смерти…
Людей, способных давать мальчикам уроки Торы и письма, осталось крайне мало. Кого-то учили родители, заставшие в своем детстве счастливую эпоху расцвета еврейской учености. А у кого родителей убили казаки, те росли как Якуб, в кругу чужих, в невежестве, волей-неволей заимствуя у поляков или турок их суеверия и мифы. Даже появились неграмотные евреи, не знавшие ни родного, ни польского письма, ставившие вместо подписи невнятную закорючку, а то и крестик. Это были дети резни, выросшие в лесу, смугловатые, с заметными скулами и степным разрезом глаз.
Они умели оседлать коня, испечь хлеб, срубить дерево, помогать родителям в шинке или в лавке. Сильные руки их не брезговали никакой работой, они могли завести пасеку или ковать подковы, ткать полотно, охотиться и рыбачить. Они склонялись перед панами, охотно нанимались управлять чужими имениями, собирать чужие долги и налоги, живя на проценты.
Они получали гойские прозвища вроде Казак, Гайдамак, нисколько не обижаясь, а ведь еще полвека назад за такие слова судились.
Якуб поверил экзальтированному дервишу ордена Бекташи, потому что он представлял не совсем чужой для него мир. Захваченный турками сначала с помощью торговли, а потом и оружием, Меджибож еще в годы детства Якуба стал мусульманским городком. Он вертелся среди турок на восточном базаре, вслушивался в незнакомую речь, пытаясь уловить в ней родные звуки, изредка получал милостыню от сердобольных турчанок, заходил в турецкие дома, когда служил разносчиком.
Попав еще мальчишкой по поручению общины в Львив, Якуб удивился его польскому говору, готической синагоге Нахмановича с яркими люстрами и алым бархатом, европейским бледным лицам и странной тишине. Бредя вместе со своим опекуном по узким, петляющим с холма на холм, улочкам, Якуб вертел головой, недоуменно спрашивая, почему здесь не кричат с высокого минарета муэдзины, почему турки живут где-то там, в отдельном квартале и почему так много каменных львищ? Для Якуба львы были символом Османского султаната, и он очень удивился, когда опекун объяснил, что эти храбрые кошки принадлежат польской короне.
В синагоге Якуб сразу почувствовал себя чужим. Он был малограмотен и многое не понимал, а молились евреи испокон веку только на "лашон кодеш", святом языке. Ошалело сидел на скамейке, озираясь по сторонам, заглядывая в высокие стрельчатые окна, но не присоединяясь к мелодичному голосу кантора.
- О чем они поют? - тихо спросил Якуб, когда они вышли из синагоги.
- Бедный мальчик, бедный… - ответил ему опекун, - это молитва "Авину малкейну"
- Не знаю такой, - сказал Якуб.
После казацких набегов и войн с турками в окрестностях Меджибожа старые еврейские местечки стояли заброшенными, дома зарастали высоким бурьяном, деревья дичали, принося мелкие плоды, куры и козы сами добывали себе пропитание. Богатые купцы поспешили покинуть эти проклятые места, немногие выжившие предпочитали селиться где угодно, только не на кровавом пепелище.
То, что Якуб обитал в лесу, считалось обычным делом. Лишь после перемирия, когда Подолия официально попала под власть Высокой Порты, турецкие чиновники с ужасом обнаружили, что в завоеванных землях осталось мало жителей, и значит, мало налогов пойдет в казну. Тогда, посовещавшись, они решили отправить в Меджибож, Каменец и Хотин несколько еврейских семей из переполненных беженцами кварталов Стамбула, чтобы они открыли торговлю и принесли новые ремесла. Прослышав, что турки помогают переехавшим, евреи со всей Порты ринулись в Подолию, надеясь освободиться от притеснений.
Подолия стала медленно оживать, открылись лавки, строились дома, хуторяне начали устраивать ярмарки, где вновь сновали еврейские перекупщики. Неплохо, если б не одно но: подавляющее большинство переселенцев были ярыми саббатианцами. Некоторое число их облачилось в белые тюрбаны, то есть стало, вслед за Шабтаем Цви, правоверными мусульманами. Некоторые хранили верность иудаизму, но трактовали эту верность еретически, так, что немногочисленные местные евреи наотрез отказывались молиться с переселенцами в одной синагоге.
- Не хотите, и ладно! - обиделись турецкие евреи. - Мы лучше в лесу собираться будем, у водопадов, во мхах и папоротниках, чем в вашей неправильной синагоге!
И пришли они к источнику, из прозрачных вод которого утолял жажду молодой олень, еще не сбрасывавший рогов. Удивительно, но олень не испугался еретиков, не убежал, даже мягким ушком не повел.
Полюбовавшись его стройной статью, маленькими копытцами и беленьким хвостиком, саббатианцы вознесли прямо у источника хвалебную песнь Всевышнему.
В том, что олень появился там не случайно, никто не посмел усомниться. Прибегаю к милости Твоей, Г-споди, как утомленный олень к живительному источнику - шептал Шабтай Цви в последние годы строчку из "Теилим".
Олень скрылся в густых зарослях, и никто его больше не видел.
Шабтай Цви строго приказал дервишу Бекташи скрепить множество разрозненных, иногда вовсе не знающих друг о друге общин саббатианцев в подобие суфийского ордена "Тарикат Ибрахими". Совместное моление "денме" и подольских евреев у оленьего источника положило начало этому объединению. Постепенно название "хасидим" закрепилось за саббатианским движением и стало противопоставляться ортодоксальному иудаизму, "митнагдим". Оно быстро пустило незаметные, но цепкие корни.
30. Сердце удода и пепел его костей. Пульса денура
Леви Михаэль Цви выбрал самое удобное время, чтобы исчезнуть вместе с пани Сабиной из Львиного города, продав свою антикварную лавку. Он не стал свидетелем злодеяний саббатианцев, даже не узнал, что натворили его "многообещающие" любимчики, едва не ставшие причиной нового разгрома Староеврейской улицы. Расследование убийства маленькой девочки Злоты, дочери горничной Любомирских, только началось, однако предчувствия в воздухе витали страшные. Мысль, что незаконнорожденную, нелюбимую матерью Злоту могли погубить Любомирские, просто изведя девчушку тяжелой работой, голодом и холодом, в расчет не бралась.
Смерть Злоты должна быть признана насильственной и умышленной, а ее обстоятельства - только ритуальными, заявил иезуит Несвецкий, перепоручая изучение всех обстоятельств дела своим коллегам. В действительности же никто эту девочку не убивал. Злота, возвращаясь в тот злополучный мартовский день с купленными в лавке смоквами, завернула в тихий дворик, села на край колодца. Липкие, пропитанные сладким соком винные ягоды, которые она с удивлением разглядывала, неожиданно упали в колодец. Испугавшись жестокого наказания, она залезла в колодец, думая, что там не очень глубоко, но скользкие стены не позволили вылезти. Злота захлебнулась в холодной воде и пошла ко дну. Утонувшую девчушку нашли много позже, когда вечером торопящаяся служанка слишком глубоко опустила ведро. Испугавшись, что ее обвинят в убийстве, служанка решила избавиться от тела, пролежавшего в родниковой воде почти в полной сохранности. Темной ночью она отнесла мертвую девочку в лес за город, беспрестанно оглядываясь, как бы кто не увидел.
В тот мрачный час в лесу собирались на свои тайные сходки саббатианцы. Еретики жгли костер, жаря на нем запрещенную живность - поворызников, мышей и жаб, смакуя некошерные кушанья, словно это были нежные телята, барашки или курочки.
В отблесках огня саббатианцы заметили женщину, положившую в заросли можжевельника маленькое тельце, и сразу же исчезнувшую. Сгорая от любопытства, они ринулись туда.
- Будь ты проклят вовек, можжевеловый куст! - выругался Лейба, прозванный "Хемдас Цви", разглядывая страшную находку. Серое, заплатанное платьице Злоты, темный передник, серые грубые чулочки - все в кровавых пятнах. Небольшие ранки от острых камней, которыми выложены стенки колодца, на руках и ногах Злоты вполне могли сойти за следы порезов и проколов.
- Смотри, какая бледная! Ее обескровили особо изуверским способом - предположил его приятель Крысолов, - кололи острыми иглами, резали и били.
- Что ты, малышка утонула - возразили другие, - не видишь разве, какие у нее выпученные глаза, а волосы до сих пор мокрые.
- А пятна крови?
- Исцарапалась об острые камни, так бывает, если колодец слишком узкий.
В головах этих отчаянных людей закопошилась сатанинская мысль: тело девочки можно подкинуть в еврейский квартал и донести инквизиции о ритуальном убийстве! Это добьет рабби Нехемию Коэна, ненавистного им, а заодно больно ударит по новому старосте общины, Авишалому Познеру, тоже мешающему расползанию ереси. А страдания их соплеменников?
Все это злодеев волновало в самую последнюю очередь. Они давно порвали со своим народом и ненавидели евреев не меньше патера Несвецкого.
За что? За то, что евреи оплевывали Шабтая Цви, считая его еретиком.
Люди, предавшие Машиаха и даже покушавшиеся на его жизнь, не могут быть нашей крови, говорили саббатианцы.
Поначалу растерявшиеся еретики, еще не до конца утратившие совесть и сострадание, раздумывали, что им делать с трупиком девочки. Идея инсценировать ритуальное убийство пришлась по душе отнюдь не всем, уж больно это рискованно! С другой стороны, когда представиться еще такой удобный случай поквитаться с Коэном?! Посоветовавшись, они ничего не решили и поодиночке, скрытыми тропинками, блуждая и запутывая следы, покинули ночной лес.
Но двое из них, яростные саббатианцы Лейба "Хемдас Цви" и Матиэль (прозвище Крысолов) остались. Они угрюмо смотрели на тело Злоты, лежащее в можжев ельнике.
- Надо убить удода, самца, - сказал Крысолов, съесть его сердце, пока оно бьется, а саму птицу сжечь до пепла костей. Тогда, выпив пепла в смеси с кровью другого удода, самки, и с кровью невинного ребенка, мы обретем дар ясновидения. Положим рядом мертвую девочку, убедим "как бы случайно" подойти к кострищу патера Несвецкого и скажем, что здесь колдовали евреи…
- Ты совсем рехнулся? - закричал на него Лейба, - зачем тебе удод?!
- Поляки зовут удода еврейской кукушкой, даже верят, будто евреи чтят сатану в образе этой пестрой и глупой птицы - объяснил, не поднимая отрешенных глаз, Крысолов. - Я нашел это в старой польской книге.
- Ну и пеки своих удодов, - зло буркнул Лейба, - а я ухожу.
Лейба плюнул в остывающий костер и ушел, не попрощавшись.