Радзивилл был тронут. Вдруг перед ним та самая раввинская дочь, способная снять заклятье?
- А кем были ваши родители, милая? - спросил Стах.
- Я дочь раввина Меира - сказала Сара, глотая слезы.
- Вот оно как - задумчиво произнес пан, - тогда понятно.
Сара оказалась единственной из всех наложниц неуемного Радзивилла, которую он держал у себя в замке отнюдь не принуждением и которую - страшно представить его ханжам-родственникам - намеревался даже объявить своей законною женой! Правда, прелестная еврейка венчаться с ним не согласилась, заявив, что после монастырского заточения не испытывает к христианству ничего, кроме животного отвращения, и потому никогда не переступит порог костела.
Когда Радзивилл догадался, что от благосклонности Сары зависит снятие проклятия, он не решился навязывать ей свое общество и не потащил девушку в шелковые альковы. Отведя Саре отдельные покои, он навещал ее, приглашал на прогулки в саду, читал трогательные вирши и подарил Саре двух черных лебедей, которые плавали в пруду.
Когда-нибудь она полюбит меня, мечтал Стах, привыкший жестоко обходиться с дамами низших сословий. Если я свяжу ее веревками, Сара ни за что не простит меня, а значит, проклятие будет действовать. Надо пробудить в ней искреннее чувство, пусть не любовь, а хотя бы уважение! Только в этом случае я освобожусь от козней моего предка Осьцика, зловредный он был еврей, что ни говори!
Ради Сары пан Радзивилл изменил свою жизнь. Он забросил строительство костела с подземельями, не ходил больше смотреть на работы, в которые любил вмешиваться раньше, пустив все на усмотрение зодчих.
Вместо этого устраивал веселые представления, где в непотребном виде выставлялись другие Радзивиллы, известные своим показным благочестием, льстивая, юркая придворная челядь, жадные купцы. Разыгрывал Стах Радзивилл и "жидиаду" - комический спектакль о евреях, где все роли играли самые знатные католики, нарядившись в длиннополые одеяния, шляпы, накладные завитки и тяжелые ассирийские бороды. По замыслу Стаха, завершаться "жидиада" должна предсмертным словом. Стоя перед плахой, переодетый "еврей" - а на деле поляк - произносил совсем уж неприличные слова в адрес добрых католиков, осудивших его на казнь, хулил христианскую веру так, что это вряд ли могло кому-нибудь проститься. Однако Радзивиллу прощалось. Закончив хлесткую речь, мнимый еврей снимал бороду, отцеплял пейсы и бросался к гостям, умоляя спасти его от палачей, приговаривая при каждой фразе "Йезус Мария, Йезус Мария!" Гости разрывались от смеха, актер комично кланялся им, собирая шуточное подаяние в медную тарелочку, словно заправский нищеброд на празднике в местечке, и благодарил их по-еврейски… Сара не смеялась. "Жидиада" казалась ей не смешной, но и не слишком оскорбительной: ведь представление это - чего скрывать - насквозь антихристианское. Она ходила печальная, думая о своей судьбе.
Может, те сны обманули ее, не невестой Машиаха быть Саре, а заложницей похотливого польского князя, чьи владения много больше всей земли Израиля?
- Почему ты не радуешься, моя Сара?! - интересовался Стах Радзивилл, - разве не представил я тебе свой замок, не одел в шелка и парчу, не услаждаю тебя веселыми сценками? Чего не хватает тебе, моя Сара?
- Мне не хватает моей родины - отвечала ему еврейка, опустив голову. - Каждую ночь я вижу ее во сне и, проснувшись, надеюсь побывать там, но все вокруг польское, и вы поляк, вшендзе, вшендзе польска.
- Меня пугает Несвиж - плакала Сара, - эти громадные серые камни, сырость, жабы, ужи, сосущие по всем углам из блюдец молоко, высокие потолки, вечно холодные камины. А еще этот птак желязны, ужасная штуковина, клацает и клацает своими адскими зубьями!
Услышав это, пан Радзивилл побледнел. Веками стоял ptak zelazny под стеклянным колпаком на постаменте неподвижно, не хлопал крыльями, не щелкал страшным клювом. Побежал он в библиотеку, большую комнату, где пылились всякие древности, висели портреты предков, посмотреть на птака желязного. Вместе с паном помчалась и Сара - видит, что не верит ей Радзивилл. И убедились они: ожила механическая птица, глаза ее движутся крылья трепещут, клюв стучит, переступает она с одной когтистой лапы на другую. Наверное, у нее внутри механизм проснулся. Или снято проклятие Осьцика?
Обрадовался Радзивилл этому, полегчало ему, страхи кончились. И решил он подарить Саре все, что она пожелает.
Спросил Стах у Сары: чего ж ты, золотая, хочешь?
- Свободы хочу, сказала Сара, - уехать к кузену Шмуэлю Примо в Амстердам, а оттуда вместе с ним на родину, в Израиль. Не жить мне в Польше, слишком много горя пережито!
Сара к тому времени начала Стаху наскучивать, непостоянно его сердце, потому пан быстро отпустил ее из замка, подарив на прощание немало золота. С такими деньгами она вполне могла добраться до Иерусалима, а может, и до крайнего берега Африки.
12. Леви думает о пани Сабине. Марица решает действовать. Нехемия Коэн наконец-то приходит в лавку Леви
Визит пани Сабины не мог не оставить заметного следа в жизни Леви Михаэля Цви. Объяснялось это не только ее красотой, но и тем, что полька Сабина по странному капризу воображения напомнила ему несколькими своими чертами, черточками и чертиками любовь, свалившуюся на Леви в 10 лет. Госпожой сердца Леви тогда стала маленькая, большеглазая девочка, лет восьми или девяти, которая часто попадалась ему на улицах Измира.
Леви встречал ее в сладкой лавке, где покупал для братьев кунжутную халву, на пестром и шумном базаре, слышал ее голос, доносившийся с балкона, когда вечером проходил мимо турецких домов. Ее звали Фируз, она была наполовину еврейкой, по отцу, сменившему закон, чтобы взять в жены ее мать, высокую турчанку, и племянницей попавшего в немилость паши, что придавало страсти иудейского мальчика особый, запретный оттенок. Он знал, кто разрешен ему, и, тем не менее, Леви никогда не думал о Фируз как о турчанке, для него она всегда оставалось еврейкой, нерожденной сестрой, которую он так и не смог дождаться: девочки в роду Цви появлялись на свет редко. Сначала Леви видел в Фируз лишь сестру - ему хотелось, чтобы рядом оказались, кроме Шабтая и Эли, еще и она, такая миниатюрная, ладная, смеющаяся….
Затем к этим невинным чувствам примешался многоликий демон плоти. Леви и сам не знал, когда Фируз перестала быть для него просто девочкой. Может, это случилось в дождь, когда Леви увидел ее золотые обручи на запястье, и узкую полосу приоткрывшейся ноги, усыпанную мелкими светлыми каплями. Или, наверное, в тот миг, когда Леви, передавая ей павлинье перо, впервые дотронулся до руки Фируз.
А теперь Леви столкнулся с той, чьи глаза - как у Фируз, и такие же руки, и даже голос похож - тихий, печальный. Немного восточный, "сарматский", как тогда говорили, облик Сабины представлялся ему повзрослевшей Фируз. Разумеется, Леви запомнил Фируз не той, какой она была девочкой, а той, какой она ему снилась. Через год родители Фируз покинули Измир и увезли ее с собой. Больше Леви Фируз не видел. Говорили, что она живет в Стамбуле, что дядя-паша вновь в фаворе, что Фируз удачно выдали замуж, но Леви отмахивался. Та, его Фируз, была другая…
Он много думал о пани Сабине, втайне надеясь, что она еще зайдет в лавку за какой-нибудь антикварной вещицей, Леви снова поговорит с ней, поймает улыбку, словно яркую бабочку в сачок, и будет носить ее в своей памяти долгодолго, лелея, как неисполнимую мечту.
Но Сабина в те дни оставалась дома. Никто, кроме ее служанки Марицы, не догадывался, как неумолимо влечет пани в турецкий квартал, как тяжело ей бороться с собой, как хочется заглянуть в лавку древностей.
Марица слишком хорошо разбиралась в тайных порывах своей хозяйки и предполагала, что Сабина еще не раз встретится с турецким букинистом.
Дальше хитрая служанка старалась не загадывать. Будь что будет.
Пани Сабину поклонники продолжали искать даже после того, как она отказалась от надоевшей роли светской львицы и стала безвылазно проводить вечера дома, читая у камина или вышивая. Богатые шляхтичи наносили ей визиты, зная, что пани мало кого принимает лично, и, получив отказ, гордо удалялись прочь. Бывало, что очарованные красотой Сабины они проникали, подкупив сторожа, в сад, и украдкой любовались ею, срезающей розы, из колючих зарослей терна, опутывающих особняк. Сабина замечала их, но не смела прогонять. Ей почему-то это не льстило, как не радует обиженного ребенка дорогой подарок.
Сабина, грустная и задумчивая, относилась к воздыхателям чуть ли не безразлично. Многие, правда, уверяли, что безразличие это напускное, но пани не обращала на эти разговоры внимания. Если же поклонник очень надоедал, и избавиться от его настырных визитов не удавалось, то Сабина просила Марицу пойти вместо нее на ночное свидание, чтобы та в приятной темноте, шелестя подолом и многообещающе вздыхая, внушала ему несбыточные надежды на взаимность, а затем резко отказала, намекнув, что сердце пани принадлежит другому.
Сабина отдавала служанке свои платья, мыла ее тем же турецким мылом с едва уловимым ароматом мускуса, что любила сама, причесывала ее по моде, со своими бантами и лентами, поэтому Марица легко выдавала себя за пани Сабину. Внешнее сходство, впрочем, их было не столь сильным, чтобы провести при свете дня кого-нибудь из своих хороших знакомых, но не очень знавшие их люди попадались в эту ловушку, словно светлячки в пламя свечи, без страха и сожалений. Обманув таким способом несколько шляхтичей, пани Сабина прослыла недоступной ледышкой, умевшей притворным холодом разжечь мужское любопытство. Список разбитых пани сердец был внушителен: в нем успела засветиться если не вся аристократия Речи Посполитой, то уж точно многие представители родовитых семейств, близких к королю.
Равнодушие Сабины к чужим страстям, которые она распаляла, сама того не желая, могло показаться болезнью, если б не одно маленькое обстоятельство. Она была уже замужем - и оставалась девицей. Три года назад, когда Леви Михаэль Цви еще обитал вместе со своим братом в Стамбуле и ни о какой поездке в Европу даже не думал, юная Сабина вернулась из Кракова в родной Львов. Завершив образование в католическом пансионе, девушка с радостью окунулась в мир роскоши и флирта. Она плясала на балах, наряжалась в немыслимые костюмы восточных принцесс, кружила головы шляхтичам. Зимой родители посватали Сабину за пана Гжегожа, фанатичного католика, воспитанного иезуитами, решив, что он будет ей хорошим мужем. Гжегож - тоже природный Пяст - приходился Сабине дальним родственником, четвероюродным дядей по линии матери, но в его руках сосредотачивалась большая власть и огромное состояние. Соединив этим союзом некогда разрозненные ветви генеалогического древа, родители Сабины намеревались не только устроить дочь подходящим образом (кровь Пястов не должна разбавляться), но и упрочить свое положение в обществе. Через пана Гжегожа отец Сабины получил высокий чин, ее брат Зыгмунд, учившийся в семинарии, сразу мог рассчитывать на отличный приход в Львове, чтобы не разлучаться с сестрой, а кроме того, сливались вновь разрезанные части огромного имения. Одним словом, это был бы замечательный брак, отпрыски которого имели полное право носить фамилию Пяст, и претендовать на польский трон.
Но в день свадьбы, выбиравшийся с такой тщательностью и не обещавший ничего плохого, небо внезапно заволокло тучами. В тот момент, когда мама благословляла Сабину перед венчанием, прося быть верной мужу и не позорить род Пястов, а пан Гжегож раздумывал, прицепить ли к пышному наряду саблю, инкрустированную изумрудами, или все же оставить ее дома, зазвучала военная тревога. Турки и татары наступали на Галицию и Подолию, неожиданным ударом обрушившись на ее города и села.
Шляхта должна была выполнить свое предназначение, забыв про свои семейные заботы. Тревога пробудила в пане Гжегоже дух предка - неистового шляхтича, не слезавшего с коня и рубившего всех врагов католической церкви, грубого и жестокого, чье лицо украшали сабельные раны, а у уха или носа не хватало кусочка, отрубленного каким-нибудь злым татарином в пылу сражения. Поэтому, выйдя из собора, пан Гжегож перекрестился, поцеловал молодую жену в щечку, пощекотав колючим усом - и вскочил на коня. Король ждал его не на пиру - а на поле боя.
Атаку удалось отбить, турок ненадолго прогнать, только Сабина не дождалась своего мужа.
Пан Гжегож пропал без вести, и последний, кто видел его живым, был адъютант, уверявший, будто шляхтич отбивался от турок сначала ружьем, затем саблей, а в конце - голыми руками. Судьба его оставалось неизвестна. Пана Гжегожа не нашли среди погибших, но и в числе пленных он не упоминался. Вероятнее всего, пан Гжегож погиб, сражаясь, пока у него оставались силы, а после боя его тело было сброшено турками с моста и унесено течением.
Но из-за этих трагических событий пани Сабина оказалась и замужем, и не замужем. Она не знала, считать ли себя вдовой, или, напротив, терпеливо ждать мужа, храня ему верность? Если бы Сабине сказали: все, вы вдова, или бы вернулся чудом Гжегож, тогда было б все для нее ясно - как жить теперь, что носить, траур ли, можно ли устраивать балы или лучше обождать год…
А так все было темно, неясно и плохо.
Марица не могла смотреть, как страдает пани Сабина. Она не сомневалась, что Осман Сэдэ, странноватый турок, уже коснулся ее души и скоро, быть может, вспыхнет любовь. Но сама госпожа наотрез отказывалась встречаться с ним, приезжать вновь в турецкий квартал.
- Марица, говорила Сабина, - да как это можно? Вдруг меня кто-нибудь увидит?
- Но вы же плачете - убеждала ее Марица, - и плачете из-за него!
Выход напрашивался один - притворившись Сабиной, в ее платье, надушившись ее духами, вызвать этого турка на рандеву под покровом ночи, и попытаться выяснить, заинтересовался ли он ею. Высунув от усердия молодой розовый язык, Марица достала лист пахнувшей конфетами сиреневой бумаги и начала выводить почерком госпожи любовную записку.
Записка, в нарушение негласного любовного этикета, была написана не на французском языке, а по-польски. Марица припомнила, что турок разговаривал с пани на ее родном языке, пусть и с акцентом, делая ошибки, а вот французский он мог не знать.
Разберет, если захочет - подумала упрямая русинка, заклеивая конверт. Красивое, сладко пахнущее письмо попало Леви в тот же день. Он прочитал его, не веря своим глазам: пани Сабина желает встретиться с ним наедине по одному важному делу, вечером, в своем саду, и просит хранить это в глубоком секрете. Леви испугался. Ему хотелось увидеть Сабину, но вечера Леви привык проводить, записывая в дневник все то, что он помнил о своем брате, разбирая его слова и поступки. Идти в центр Львова ночью, если ворота иноверческого квартала запираются с заходом солнца?
А как я выберусь обратно? Мне ночь, что ли, не спать, дожидаясь, пока сторож впустит на рассвете? - рассердился Леви.
Но Сабина манила его, и Леви согласился.
Марица впервые шла на свидание под видом своей госпожи, не сообщая ей об этом. Обычно пани Сабина лично снаряжала Марицу на тайную встречу, помогала уложить волосы, застегнуть корсет, выбирала платье и обувь, а теперь ей предстояло самой одеваться и причесываться по-шляхетски.
С превеликим трудом русинка подобрала в гардеробе пани нужное платье, светло-зеленое с искоркой, отделанное по краям тонким белыми кружевом, узор которого, выпуклые завитушки, повторял узор ткани.
Застегивалась она долго, смотря на свои руки в зеркало, чтобы шнуровка попадала в петельки. В лиф пришлось подложить подушечки, набитые конским волосом - грудь Сабины была несколько больше, а в атласные туфельки вставить скомканные платочки, чтобы они не падали с ноги. Надушившись и припудрившись, Марица придирчиво посмотрела в зеркало.
Надо подвести глаза углем, турки любят, чтобы были большие глазищи - подумала она. Но в саду уже слышался чей-то шорох (тайком Марица просила сторожа не выпускать далматских псов), и она поспешила, навстречу Леви… Марица, помимо платья и туфель Сабины, повесила на шею вместо медальона небольшой скелет змеи. Издалека он казался рыбьей костью: позвонок, вокруг которого росли ребра.
Скелет Марица носила как амулет, подаренный еще в деревне одной цыганкой. Та уверяла, будто скелет змеи, подвешенный на цепочку за дырочку в черепе, привлекает любовь, но не такую, от которой бывает горе, а настоящую, мудрую, змеиную. Марица забыла, что в широком вырезе платья амулет хорошо виден, и Леви может обратить на это внимание, а потом, увидев настоящую пани Сабину, поймет: это не она была тогда в саду.
Но Марица уже вышла в сад. Там, в зарослях терна, была устроена маленькая беседочка, закрытая тяжелым бордовым плющом. Беседочка была настолько мала, что свободно расположиться в ней мог только подросток, и то не очень крупный, а взрослому приходилось сидеть на ее ступеньках, или, как минимум, выставить ноги наружу. В беседке прятался Леви. Он, еле-еле проникнув в сад, спрятался внутри нее, боясь быть обнаруженным.
Увидев идущую в темноте женскую фигуру, Леви принял ее за долгожданную Сабину - и не различил в ней Марицу.
Луна не светила, ее поглотили облака. Марица смотрела на Леви.
Он всего единожды видел пани Сабину, поэтому ошибся. Но не стоит думать, будто Леви разговаривал в ту ночь с Марицей. Она настолько хорошо понимала пани, что и сама Сабина, если бы пришла на это свидание, сказала бы, наверное, Леви те же слова, что и служанка.
Леви признался, что пани очаровала его. Марица молчала.
- Неужели вам не хватает турчанок? - спросила она после долгой паузы.
- Милостивая госпожа, ответил Леви, - всякой женщине присущи свои, неповторимые черты, и когда я вижу такую красоту, то совершенно не вспоминаю, к какой нации она принадлежит. Поэтому, встретив вас, любезная пани, я очаровался не потому что вы полька - а потому что вы красивы. Разве мы любим розу лишь за то, что она зовется чайной, турецкой, или китайской, или индийской? Нет, роза прекрасна сама по себе, а ее названия ничего не говорят нам, кроме места, в котором ее вывели садовники.
Разговор длился недолго, и со всеми многозначительными молчаниями его можно уложить в маленькую сумочку, с которой знатные польки ходят к мессе. Наговорив Сабине комплиментов, Леви не догадался, что перед ним была ее служанка Марица, но она сама, предчувствуя скорые недоразумения, поспешила оборвать приятное общение - и ушла. В темноте Марица не заметила, что змеиный скелет, подвешенный на тонкий черный шнурок, бесшумно упал в траву.