Уютно потрескивали уголья, ласковым теплом тянуло от очага, на столе дымилось жаркое; отлично прожаренное мясо таяло во рту, каша была нежна, рассыпчата, и очень хотелось спать, и нельзя было засыпать, не узнав, как там Олла, что с ней…
…но, похоже, я все же задремал.
Потому что, открыв глаза, увидел хозяина.
Он переоделся. Вместо давешнего балахона - изрядно поистертая, явно любимая бархатная куртка, застегнутая на крупные медные пуговицы, мягкий отложной воротник чуть распахнулся, обнажая дряблую шею с крупным кадыком. На лице - кого же все-таки старик мне напоминает? - успокаивающая улыбка.
- Спит, - сказал он, зябко потирая руки. - Скажу откровенно, случай не из самых легких. Но в моей практике встречались и посложнее. - Он налил в рюмку той самой - зеленой, резко пахнущей настойки и выпил. - Думаю, все будет в порядке. А вы что ж тут, молодой человек? Комната ждет вас…
Умолк, ожидая ответа. Улыбнулся.
- На меня не смотрите; я если к рассвету засну - уже хорошо. Бессонница. Возраст, знаете ли…
- Какие ваши годы, сеньор дан-Лалла, - совершенно искренне сказал я.
Арбих оживился.
- А вот скажите-ка, дорогой Ирруах, какие, по-вашему, мои годы? - И склонил голову в ожидании.
Вопрос был задан с явным подвохом. А мы вот возьмем - и не попадемся. Не так уж трудно посчитать: если средний возраст здесь лет тридцать пять-сорок, а кому свезло разменять седьмой десяток, по местным меркам глубокий старик, то…
- Ну… лет шестьдесят пять? - протянул я.
- А вот и не угадали! - Он довольно захмыкал и протянул мне рюмочку. - Давайте вместе, за знакомство. И тогда скажу!
Мы подняли рюмки и одновременно выпили.
- А теперь - закусите… закусите! Эту настоечку без закуски вредно. Закусите же!
Арбих с видимым удовольствием зажевал настойку ветчинкой.
- Так вот, - прожевав, сказал он с гордостью. - Мне, дорогой мой Ирруах, уже семьдесят восемь! Так-то!
И опять довольно захихикал, видя на моем лице изумление.
- Не верите? Спросите завтра Вийми, мою экономку. А ей, - он склонился к моему уху, - на четверть века меньше! Вот как! Но это - тсс! Под большим секретом!.. - И он, выпучив бесцветные глаза, прижал указательный палец к оттопыренным губам. - Ну так что, идете спать? Нет? Тогда, может быть, повечерничаете со стариком?
- С великим удовольствием, сеньор дан-Лалла! Почту за честь!
Я привстал и церемонно наклонил голову.
- А раз так, молодой человек, проследуем в библиотеку!
Идти оказалось далековато - коридор, лесенка, опять коридор, опять лесенка, уже не обычная, а винтовая: святая святых хозяин, как выяснилось, оборудовал в мансарде, подальше от шума и беготни.
- Прошу! - Распахнув дверь, хозяин галантно пропускает меня вперед.
Прямо напротив двери - пузатая медная печка с рдеющими за витой решеткой углями, немалое удобство по нынешней непогоде…
- Суставы, - со вздохом поясняет Арбих. - Дом старый, а это все ж таки чердак. Топим все лето, чтобы прогрелись стены, не то зимой сюда и не зайти.
…Вдоль стен - тяжелые шкафы, плотно набитые книгами, самыми настоящими, похожими на старинные земные; их очень много, такое количество книг приличествует, скорее, магистру Борсонны или имперскому теологу, но отнюдь не провинциальному сеньору. Под шкафами - глубокие кресла, прикрытые серыми холстяными чехлами. На одном из них - что-то треснувшее, многострунное с алым бантом на грифе. На полу - дорогой, но потускневший от времени ковер. Небольшой круглый столик заботливо, со вкусом накрыт с расчетом на долгую ночную беседу: крохотные, потрясающе пахнущие тарталетки с сыром, с ветчиной, какие-то соленья в маленьких кюветках, графинчики с разноцветными настойками и наливками.
В общем, ничего из ряда вон выходящего.
Даже обилие книг удивляет не слишком; среди имперской знати модно собирать библиотеки, особенно в кожаных, богато вызолоченных переплетах; за настоящий раритет могут не пожалеть и стоимости боевого коня, хотя в саму книгу счастливый обладатель скорее всего так никогда и не заглянет.
Зато картины на стенах…
Я обомлел.
Снежные пейзажи, лоси у заметенного снегом стога, печальная елочка в снежной шапке на заснеженной поляне, три сосны, глядящие со снежного обрыва в стылую зимнюю тьму.
Снег, снег, снег…
Были, правда, и здешние виды: искривленные кадангийские чикарры, уродцами-карликами цепляющиеся за каменистые горные склоны, вызывающе нарядные домики в черных тондалайских горах, желто-розовые развалины дворцов Поречья, залитые ослепительным солнцем, на серых скалах, нависших над неоглядным речным разливом, режущим глаза аляповатой синью.
И вдруг - типичный ррахвийский горный пейзаж, крутые склоны, сложенные из растрескавшихся буро-зеленых глыб, сосновое мелколесье, а на поляне… маленькие, совсем земные бурые мишки, затеявшие веселую возню под присмотром матери.
И опять: витязь потрясает копьем перед гигантской седобородой головой, тяжко приоткрывающей мутные, полные страдания очи… два всадника, в яростной сшибке пронзающие друг друга… и крохотная, наполовину занесенная снегом церквушка, увенчанная серебристым в сиянии луны осьмиконечным крестом…
И еще…
- Вы - из Института? За мной? - услышал я.
И ответил мгновенно, раньше, чем подумал:
- Нет!
Оказывается, я уже не стою на пороге, а сижу в кресле, хозяин же, устроившись напротив, разглядывает меня в упор - устало и понимающе.
А потом до меня доходит: мы говорим по-русски.
Узнай об этом Маэстро - вобьет мне в задницу бильярдный кий по самое окончание, причем абсолютно по делу.
- Да вы успокойтесь, - щурится Арбих. - Мы тут одни.
…Теперь я знаю, где видел его раньше.
В Галерее Героев, восьмое полотно справа.
Вот только нет на том портрете ни блеклой мути в бесцветных старческих глазах, ни седин, ни морщин, а есть золотой обруч с крупным рубином на буйных кудрях, есть плащ алого атласа, наборные рукояти мечей над крутыми плечами, и за правым ухом - белое перо, символ любви страстной…
Сижу.
Молчу.
Притворяюсь идиотом - надо сказать, без особого труда.
Впрочем, Арбиху дан-Лалла, похоже, нет дела до моих реакций. Ему очень нужно выговориться, и он говорит, мало интересуясь, слушаю ли я.
- Один, абсолютно один, - доходит до меня наконец. - Ни денег, ни оружия, ни языка. Но мне повезло…
…Ему и впрямь повезло. Фантастически, как в сказке. На лесной тропе он, бродяга без роду и племени, встретил пожилого рыцаря - ограбленного, истекающего кровью, совершенно нетранспортабельного, доволок беднягу до сторожки и возился с ним, пока не поставил на ноги. А тот, оклемавшись, выразил желание усыновить спасителя…
- Бербих дан-Лалла был чудак, пожалуй, даже слегка ненормальный после смерти сыновей, но сердце у него было золотое. Он искал приключений и, скажу вам, на свою голову умел находить их везде и всюду. Земля ему пухом!
Он поднял крохотную рюмку и выпил.
С поясного портрета, висящего на почетной, западной стене, на меня вприщур глядел худощавый козлобородый рыцарь в мятом нагруднике и плоском шлеме, смахивающем на супницу. Лукаво этак глядел, с неким вызовом: ну искал, мол, приключений, и что с того?
- А племянники хлопотали в имперском суде насчет опеки, - Арбих брезгливо поморщился, - но без толку. Короче говоря, через пять лет я совершенно законно вступил в наследство, а там и невесту присмотрел, бесприданницу, - голос его чуть заметно дрогнул. - Светлая ей память, моей Кире Фирруровне; сорок два года прожили, как один день, душа в душу…
Он помолчал, не стесняясь, смахнул со щеки слезу.
- Честно говоря, я надеялся, что все это ненадолго. Ведь меня считали надеждой и гордостью Института. - Вспомнив что-то, он улыбнулся почти весело. - Меня и Рудьку. Кстати, вам ничего не говорит фамилия Сикорски?
Я позволил себе пожать плечами. Кем бы я ни был, фамилия Сикорски мне ровным счетом ничего не говорила.
- Странно. Ему прочили большое будущее по административной части, - теперь пожал плечами он, надо признать, весьма изысканно. - Да, я очень надеялся, особенно в первые годы. И очень боялся, что меня не найдут; материк-то хоть и один, зато какой огромный! Я истратил кучу денег на информацию о всяческих странностях, однажды даже сорвался и рванул в чертову глушь, в Арканар, - он хохотнул. - В самое что ни на есть захолустье, крошечный маркизат на крайнем юге, почему-то считающий себя королевством. Там никогда ничего не происходило и не происходит, просто потому, что в такой глуши ничего и не может происходить. А я помчался туда, представляете? И, разумеется, совершенно напрасно. Обычная местечковая заварушка. Реки крови, море интриг, океан слухов - и все. Вот тогда я понял, что действовать надо совсем иначе. Так сказать, от противного. Ну да вы, наверное, в курсе…
- В курсе, - подтвердил я, ничем не рискуя.
В конце концов, о делах Арбиха дан-Лалла судачат по всей Империи, и если о нем еще не слагают экк, то лишь потому, что в экках полагается повествовать о делах давних, подернутых дымкой столетий. Иначе и быть не может: в мире, не знающем благотворительности, открывать сиротские приюты и дома призрения, учреждать школы для бедных и стипендии для одаренных, содержать бесплатные, прекрасно оборудованные больницы… да, такое и впрямь не могло не потрясти воображения аборигенов. Поначалу, правда, они искренне полагали, что сеньор дан-Лалла волею Вечного спятил, но с течением времени пришли к выводу, что безумец давно разорился бы в пух и прах, а тратить такие деньжищи на чужих детей, да еще - из простонародья, способен только святой…
- Сперва трудно было, с натуральным-то хозяйством. Но мы это проходили еще на первом курсе. Отменил я барщину, ввел оброк, позже и вольную людям выписал, понятно, без земли; живая копейка появилась - и пошло понемногу. Соседи, правда, косились на мои нововведения, но воевать все же не полезли, послали жалобу в имперский суд… - Вновь сочный смешок. - Не обломилось им ничего; я тогда уже в чести был, да и на примете у старого Императора…
Он дернул головой, указывая на золотую цепь с усыпанной каменьями семилучевой звездой, висящую на стене меж двух обнаженных мечей.
Я присмотрелся.
- Это у вас "За верность"?
- Э… нет! - засмеялся он моему невежеству. - Берите выше, "Третий Светлый" с бриллиантами. Дарован мне на поле боя самим престолонаследником, отцом нынешнего нашего государя, за храбрость в подавлении мурисского мятежа. Так что, любезный Ирруах, затея моя получила одобрение на высшем уровне. А поскольку я, как усердный прихожанин, не скуплюсь на жертвы Вечному, церковь тоже не возражала против моей, так сказать, благотворительности…
- Не сомневаюсь, - кивнул я.
Благотворительность! Идеальный, безукоризненный маячок для спасателей, тем паче - институтских; они, повернутые на социальной проблематике, ни в коем случае не упустили бы из виду такое чудо, как туземец-филантроп. А заснеженные пейзажи - это кусочек сыра в мышеловке.
Передо мной, безусловно, сидел гений, и вся беда его заключалась в том, что никакую спасательную экспедицию никто скорее всего и не думал посылать…
То ли я, забывшись, произнес это вслух, то ли Арбих, наезжая в Калуму, кое-чему там научился, но отреагировал он моментально.
- Вы правы, друг мой. Наверное, поэтому при наборе нам, интернатским, полагались льготы С нами в случае чего хлопот меньше, чепэ ведь - дело накладное, бюджетом не предусмотренное, да еще и отчетность портит. А маменькины сынки, - хозяин недобро усмехнулся, - еще и завидовали, жаловались.
Он надолго замолчал, хмурясь и поигрывая желваками.
- А знаете что, дружок? Скажу вам как на духу - ни о чем я не жалею и, случись выбирать, другой судьбы бы себе не пожелал. О чем мечтал, тем и занимаюсь. Своим делом на своей земле. Даже скажи вы собирайся, Антон, за тобой я, даже докажи вы мне на пальцах, что все эти годы в Институте только и думали, как меня разыскать, все равно - никуда бы я не полетел. И точка! - В бесцветных глазах старика мелькнула неожиданно молодая искорка. - Все, Ирруах! Поздно уже, идите-ка спать, а делами вашими с утра займемся. Как у нас говорят, утро вечера мудренее.
Часть III. ТЛЕЮЩИЕ УГОЛЬЯ
Глава 1. ПОЛКОВНИКА НИКТО НЕ ИЩЕТ
Пой, менестрель! И он поет. "Розовую птичку", и "В саду тебя я повстречаю", и "Клевер увял, значит, осень настала", и, конечно, "Тополиный пух", и снова "Розовую птичку" - в общем, полный набор хитов сезона. В мятую шапку щедрым ручейком падают медяки, нет-нет перепадает и сребреник, и парень старается изо всех сил, но силы на исходе, в горле уже хрипит, и его наконец отпускают, сопроводив добродушным подзатыльником, но впереди - снова хмельные лица и тяжелое дыхание; толпа есть толпа, ему преграждают дорогу, заставляют скинуть с плеча виолу.
- Пой, менестрель!
Бедняга пытается отнекиваться, но с крепкими и весьма хмельными мужиками не очень-то поспоришь.
И он поет снова.
Братва слушает истово, подпевая в наиболее жалостных местах, иные даже всхлипывают. А как же, именно такие склонны к сентиментальности после пары-тройки кувшинов. Даже не наемники - штрафники, дармовое пушечное мясо, едва ли не половина с клеймами на физиономиях: с якорьком на лбу - галерники, с киркой, похожей на перевернутый крестик, - рудничные. Меж двух огней оказались, болезные: с каторги вернули, копья раздали - а податься некуда, и к Багряному не очень-то перебежишь, поскольку там Ллан, а Ллан это тебе не имперские судьи, он не по закону, а по понятиям судит, вот только понятия у него очень уж свои. Нет грешника, нет, понимаешь, и греха, и никакой зверюга-адвокат не поможет. Спасибо, тут хоть аванс выдали на выпивку…
- Пой, менестрель!
Все. Больше не могу. Еще одна "Розовая птичка" - и сблюю.
Чего ждать? Никто на меня не смотрит, никому не интересны ни я, ни моя ящерка…
Пробивая дорогу локтями, вываливаюсь из толпы - в толпу.
Горожане - лавочники, мелкие приказные, прочий разночинный люд - с жаром обсуждают, каким будет царствование Багряного. Ого! И ни одного стражника поблизости.
- Вот увидите, вот увидите, вилланы ж не знают городских ремесел, нечего им в городе делать, вернутся они к себе, - горячится плюгавый, похожий на лысоватого петушка, мужчинка, - а мы будем жить по справедливости - как в Старой Столице!
- Ага, мзя, вернутся они, - орет на плюгавого некто в треугольной шляпе. - А бабу свою тебе не жалко, мзя? Они ж, мзя, баб поровну делят!
- Так то ж господских баб, - не сдается петушок. - А моя Кляпа им…
Договорить он не успевает.
Двое в сером, на вид - ни дать ни взять подмастерья, ловко хватают мужичка за локти, заламывают руки за спину, третий, тоже в сером, накидывает на плешивую голову колпак, и беднягу уволакивают.
Ага, власти все-таки бдят.
И правильно делают. У Новой Столицы нет вонючих, вечно беременных мятежом предместий, но мелкого люда, втихую почитающего отца Ллана, сыщется, если хорошенько поискать, немало…
Впрочем, народ если и стихает, то ненадолго.
- И пограбят все, и побьют! - в упоении вопит, срываясь на фальцет, треугольная шляпа. - Все, что не пожрут, - сожгут ко всем Светлым! Что, им шелка твои нужны? - набрасывается он на внимательно слушающего тихого господина, прилично, но скромно одетого. - Вазы твои им нужны? Да здесь одни развалины останутся. Убивать надо эту сволочь, убивать!
- А вояки-то, вояки наши, как допустили под самые стены, а? - лепечет еще кто-то, озираясь на всякий случай. - О чем господа думали? У них же и кони, и мечи!..
- Да мужичье-то с одними вилами, без мечей твоих, и вот куда зашло!.. - глушит лепет немолодой грузный мастеровой. - Молиться надо! Крепко молиться! Светлые не оставят Империю…
- Так чего ж они ждут, заступнички?..
- А вот пусть ученый человек скажет! Заглядываю в глаза повисшему на моей руке приставале.
Не то…
Глаза пусты, только дешевый эль в них плещется…
Стряхиваю урода с рукава, как клеща.
- Нет, ты скажи, лекарь! Уважь народ! Коротко, совсем не сильно бью локтем.
И, наконец, вырываюсь с набережной на волю, в кривенький переулок, ведущий к площади Света и дальше, к чистым кварталам, туда, где обрывается цепочка ночлежных харчевен, сомнительных трактиров, домов короткой радости и прочих злачных мест. Из подворотен на меня хмуро поглядывают оборванные типы с мятыми, не запоминающимися лицами. Судя по всему, им и хочется познакомиться со мной поближе, и колется: в мирное время всякий чужак, забредя в трущобы, рискует, как минимум, кошельком, но сейчас время не мирное; кто меня знает, вправду ли я беспечный лох - или на работе ношу серое?
Не озираюсь. Не оглядываюсь.
Вот и площадь Света.
После лихорадочного разгула набережной здесь на первый взгляд тихо. Но только на первый. Пестрым ковром вокруг монумента Императору Раматкалю - беженцы, беженцы, беженцы. Город набит ими до отказа. Кто-то поселился у родни, у друзей, другие, кому повезло уберечь хоть что-то, набились по три, по четыре семьи в комнаты доходных домов, в ночлежки, остальные живут прямо на улицах, поставив навесы, а то и просто на камнях. Уже десять дней, как закрылись все семь городских ворот: Император запретил впускать в столицу новые толпы. И это разумно: цены и так уже подскочили до небес, припасы на исходе, то тут то там уже вспыхивают непонятные, но очень нехорошие болезни, каналы загажены, ходить ночами небезопасно, невзирая на усилия серых; короче говоря, кто не успел, тот опоздал - но тысячи опоздавших сидят под стенами, жмутся к воротам, плачут, умоляют, проклинают, пытаются подкупать, и это никак не добавляет городу уверенности…
Площадь Света почему-то облюбовали мелкие даны с юга Тон-Далая. Смуглые, чернявые, обычно крайне наглые, сейчас они пугливы и понуры; только выводки невероятно тощей детворы бросаются под ноги всем подряд, вымаливая подачку.
Иду сквозь визг и писк.
Всем не подашь. Кроме того, после Кашады у меня стойкая аллергия на смуглых и чернявых, вне зависимости от возраста. Из гнид вырастают вши…
А это что за диво?
Разглядываю мальчонку - замурзанного, шелудивого, зато голубоглазого и при цепочке с гербовым медальоном.
Мать рядом, кланяется. Плохо кланяется, не умеет еще; знавала, несомненно, лучшие времена, причем совсем недавно. Опустив глаза, что-то бормочет. Понятно, беженцы. С Запада. Муж - сенешаль замка Птах-Тикуа, но где он сейчас, она не знает, и родни не осталось. Никого не осталось, совсем никого. В столице впервые, без слуг впервые, усадьба сгорела.
- Не будет ли милостивый господин горожанин так великодушен?., поверьте, я не привыкла просить, но у вас такое доброе лицо… а сын не ел два дня… и, если господин горожанин желает, мы могли бы уединиться…
Из-под темного платка выбивается светлая прядка, большие, голубые, как у сына, глаза налиты слезами, нос тонкий, с легчайшей аристократической горбинкой.
Право же, товар недурен.
Толику мгновения жду. Они, сказал Арбих, могут проявиться в любом обличье…
Увы, моя заминка понята превратно.
- Три "креста", всего три, добрый господин, - частит женщина. - Там, в подворотне, чисто и удобно…