Но у доброго господина адски болит спина, и только подворотни ему сейчас не хватало. Бросаю в узкую бледную ладонь горсть медных "крестиков". И зря: на звон мелочи тотчас встрепенулись ближайшие соседки; две толстухи удивительно резво начинают выпрастываться из-под дерюжек.
Понятно. Стоит мне отойти, милостыню отнимут.
Но что я могу поделать? Это жизнь.
Ухожу, не оглядываясь, а за спиной начинается возня, и плачет мальчишка, и кричит женщина. Будем надеяться, что-то вдове сенешаля оставят, не отобрали же у мальчонки цепочку с медальоном…
Чем дальше, тем чище улицы.
Хотя людно везде.
Очень много вооруженных.
Еще бы: тут и городские стражники при неизменных алебардах, и солидные дружинники эрров, и щеголеватые оруженосцы знаменных, и периферийные дворянчики в потертых колетах с выцветшими гербами, манерные, заносчивые и жалкие. Где-то здесь, надо полагать, и мои братья, старшие дан-Гоххо, если, конечно, они существуют на самом деле; я, наверное, мог бы их найти и познакомиться, но это не входит в мои планы, да и желания большого, честно говоря, нет.
Смешались все наречия, все жаргоны.
Поклоны, приветствия, похлопывания по плечам - и все как-то натужно, неубедительно, с надрывом, почти как у братвы на набережной. Только братья-рыцари безгласны; они почти не покидают подворье, если же и выходят по какой-либо надобности на улицу, то по двое, по трое, а то и по пятеро, и движутся, ни на шаг не отставая друг от дружки, почти не глядя по сторонам. Дух Братства превыше грешной суеты, а кроме того, в приорат каждый вечер поступают отчеты о прошедшем дне и о поведении братьев, всех вместе и каждого - в отдельности.
Пристроившись в хвост фиолетовой троице, добираюсь до кумирни Второго Светлого, что на углу Мясницкой и Храброго Чеботаря.
Кумирня набита до отказа. Так сейчас везде; и в Храме, и в крохотных часовенках молебны идут круглосуточно, не прерываясь ни на миг. Служители валятся с ног у алтарей, они уже не поют, даже не сипят, а шепчут нечто невнятное, подменяя друг друга, да их никто и не слушает: каждый молится сам, за себя - но все об одном - уцелеть, ежели Вечный попустит Багряному одержать верх…
Поворачиваю в сторону Увозного Рынка - мимо наглухо закрытых хлебных лавок, мимо шорных рядов, тоже запертых - вся сбруя до последнего ремешка раскуплена, кожи кончились, мастера отдыхают, молятся, ругаются, - мимо гулких оружейных с длинными, чихающими от дыма очередями у дверей - квартал вверх, квартал налево.
Вот она, моя "Печеная теща".
На алой вывеске - семь золотых корон. Шикарное заведение. Держит марку даже сейчас, в дни всеобщего бардака и упадка. Вчера мне с порога сообщили, что мест нет и в ближайшее время не предвидится… но, стоило упомянуть имя Тайво, привратник тотчас согнулся пополам, а вмиг явившийся хозяин, выслушав мелодичную тарабарщину, затверженную мною по настоянию Тощего, расплылся в широчайшей, явно не поддельной улыбке и, заговорщицки подмигивая, сообщил, что комната, безусловно, найдется и он просто-таки мечтает сдать ее мне, причем ("…нет, сеньор, не спорьте, не спорьте, я же все прекрасно понимаю!..") исключительно по ценам мирного времени. И верно, каморка без окна, зато с койкой, стульчаком и умывальником, по нынешним временам - хоромы, особенно если знать, что за стенкой, в точно такой же конуре ютятся три данны из почтенных, хотя и захудалых фамилий…
Но в мою роскошную обитель я поднимусь позже.
Хочу жрать.
В зале - с десяток постояльцев. Пара периферийных баронов с супругами, еще кто-то. Жуют бурую овсянку с тушеной капустой. Не жалуются. Но я, приятель самого Тайво Тощего, не какая-то баронесса, и добрейший хозяин, лавируя меж столами, уже поспешает с подносом. А на подносе - бьюсь об заклад! - самое настоящее жаркое, во избежание осложнений замаскированное под овсяно-капустную мерзость.
Болит спина.
Вытягиваю под столом гудящие ноги, расслабляюсь.
В зале полумрак. Свечи, как и провизия, в дефиците, в тройниках по стенам - где две, где одна, а люстра и вовсе заправлена на треть.
Жаркое и впрямь на славу, в меру жирное, в меру мягкое, с пряной, ласкающей нёбо подливкой; хорош и эль. Боль в позвоночнике утихает, становится привычно-ноющей, по телу разливается приятное сытное тепло.
Возвращается способность думать.
Итак, второй день - впустую.
Клещ-мастеровой, нищий мальчишка, его мать, давешний торговец, вчерашние воришки - вот и весь улов. Искать самому? Смешно. Арбих сказал: они, если захотят, сами меня найдут. А если не захотят? "Айвенго" в двух переходах от города…
Опустевшие блюда уже унесли, эля в кувшине на самом донышке.
- Эй, милейший! Еще пивка!
Хозяин тут как тут; угодливо кивает, но не спешит исполнять заказ, а монотонно зудит над ухом. До меня не сразу доходит, о чем…
- …Такое время, такое проклятое время!.. Если почтенный гость утомлен, я мог бы принести эль прямо в опочивальню… Здесь может стать шумно…
Он указывает глазами на ближний к двери стол, за которым рассаживается колоритная компания. Бритые головы, чубы, пышные усищи, вычурные куртки мехом наружу - и цепи с медальонами, слишком толстые и блестящие, чтобы быть золотыми.
- Да, пожалуй, - соглашаюсь я, лениво разглядывая новых посетителей. - Сделайте одолжение, любезный.
Допиваю остатки эля.
Совершенно необходимо поспать часа три-четыре. Или хотя бы отлежаться. Но спина не хочет выпрямляться, ноги не желают идти. Прав был главврач, ох как прав: без доктора Сяня я - развалина…
Меж тем в зале шевеление. Дамы и господа, низко нагнув головы, с удвоенной прытью работают ложками. Оно и понятно. Где чечкехи, там скандал с членовредительством - а кому это надо? И управы потом не найдешь, и штрафа не стребуешь. Горцы Калькилли подсудны только своим муурью, а те буянов оправдывают, ибо ярость и пылкость, понимаешь, угодны Айю-Ветроносцу. И хотя, согласно Великому Договору, этот самый Айю объявлен ипостасью Вечного, чечкехи поголовно вписаны в Бархатные книги, а дань с караванов, следующих в порты Поречья, изящно именуясь "дотациями", поступает непосредственно из имперской казны, нрав чубатых парней не помягчал…
Но эти, кажется, настроены миролюбиво. Даже сказителя привели с собой - не грошового уличного бродяжку, а настоящего эккейна, как водится, слепого, седовласого, осанистого; усадили во главе стола, едва ли не с ложечки кормят - и, похоже, не овсянкой.
Лира у старца древняя, причудливо гнутая, серебряные струны туго натянуты на черепаховой раме.
Отставив кубок, он молчит - но как! На всю Империю пять, много десять таких эккейни. Перед ними заискивает даже высшая знать, но заполучить кого-то из них на семейное торжество не всегда удается и эррам; говорят, в свое время Граа Сладкоустый клюкой выгнал из дома посланцев самого дан-Каданги, и вельможа лично приехал звать вздорного старца на пир по случаю рождения наследника Ллиэля…
Покидать зал уже никто не спешит.
Будут чечкехи буянить или нет, это еще вилами по воде писано, а пропустить такой случай не хочет никто. В конце концов, пара зубов или ребро - ничто на фоне высокого искусства. Только у меня здешние ассонансы и диссонансы, откровенно говоря, уже в печенках сидят, зато ноги, кажется, наконец-то согласились брести наверх.
Но я не успеваю встать.
Эккейн касается струн. Первые слова едва слышны.
- Вам расскажу о падении замка Баэль, - шепчут тонкие губы слепца.
Все, уже никто никуда не идет. Особенно я.
- Нет больше славных, исчерпана чаша до дна, Лодрина кровь истекла, не оставив ни капли в потомстве…
Страшная штука - талант, помноженный на мастерство.
Даже меня, чужака, пробивает озноб, и я, перестав слышать, кажется, начинаю видеть. Что уж говорить об остальных? Вокруг меня - истуканы, статуи, похоже, переставшие даже дышать. Они - там. В пылающем замке, затопленном вонючей толпой в серых лохмотьях. Рядом с теми, кто гибнет. Но, видя все, слыша смертные крики, вдыхая сизый дым, они никому не в силах помочь - ни храброму Лод-рину, из последних сил вздымающему отеческий меч, ни графине-матушке, почтенной Ноайми, ни Таолле, юной сестричке графа…
Встряхиваю головой.
Эк меня забрало!
Да, силен старик. И где только его эти горные забияки откопали?
Но и его всевидящим слепым глазам открыто не больше, чем мне.
Таолла Оль у-Меддрин у-Каддрин данна-Баэль, мой перепуганный найденыш, жива. И, возможно, к ней даже вернется разум. Во всяком случае, Арбих считает, что надежда есть - если, конечно, Вечный благословит. А еще, по его мнению, Олла - мой единственный шанс.
Ее, а не меня ищут в этой круговерти. Она, а не я, была в смутных пророчествах Шеломбо, предсказывавших крах мятежа. Ее, а не мои наследственные права и земли очень нужны кому-то, приславшему убийц в "Тихий приют". Но, волею случая, я - единственный, кто знает сейчас местонахождение этого сокровища. Это все, что у меня есть. Но с этим товаром уже можно торговаться.
Знать бы, кто потенциальный купец…
Но это неведомо даже святому Арбиху.
Брдоква - не Франция. Здесь лилии прядут. Еще Шарет Мудрый повелел: при отсутствии наследника по мужской линии лен наследуется по женской и переходит к старшей из незамужних родственниц усопшего. Графство Баэльское лакомый кус, так что вариантов немало: правительство, монастыри, любой из эрров. Дальше - полный туман. "Если кто-нибудь более-менее в курсе, друг мой, то это каффары. Но каффары, знаете ли, вещь в себе. Не думаю, что вам удастся поговорить с ними", - сказал Арбих, покачивая головой. И был прав. Вчера я минут десять бил медной колотушкой в железную калитку Маэ-Шарима, но в Каффарскую Деревню меня так и не впустили; наглый стражник мало того, что не стал ловить брошенную серебряную монетку, но в ответ, скалясь, швырнул мне две. Так что осталось лишь тупо бродить по городу, нацепив на шапку лекарскую ящерку: вот, мол, я!., нашелся!., нате меня!
Самое смешное, что мне не нужны ни титулы, ни златники. Моя цена - тет-а-тет с "Айвенго", и чтобы минимум две минуты нас не тревожили.
Не знаю, как они это сделают. Не знаю, возможно ли это вообще. Но мне нужно подойти к этому железному идиоту вплотную - на две минуты.
Больше месяца я строил планы, прикидывал, соображал. А потом добрейший Арбих дан-Лалла за полчаса раздробил в пыль все мои прикидки и наработки.
Дело в том, что Багряный действительно пришел, улыбаясь светло и безмятежно, объяснил мне землянин, ставший на Брдокве святым. Железный ли, деревянный или из суперпласта, но он вернулся, в полном соответствии с легендой, и легенда заработала на него. Он - король, а у всякого короля есть телохранители; он - божество, а к божеству имеют доступ лишь жрецы высшего ранга, и ближе чем на двадцать шагов меня к нему хрен подпустят. Так что пусть обо всем этом заботятся те, кто ищет Оллу - если последняя из Баэлей нужна им так же позарез, как мне "Айвенго"…
Очень хлипкий шанс.
И - единственный.
Если же он не сыграет, что, к сожалению, очень вероятно, тогда…
Ну что ж, тогда Империи кирдык. И Конторе тоже. А для моих девчонок лучшим наследством станет светлая память о папе, пропавшем без вести при исполнении служебного долга. Плюс генеральская пенсия. Поскольку мертвые сраму не имут. А главное - безгрешны. Во всяком случае, по законам Федерации. И пусть Маэстро крутится, как хочет, распутывая силки…
- Кто отомстит за тебя, оскверненный Баэль?.. - вскрикнул старец, в последний раз рассыпал по залу серебряный перезвон и поник головой, бессильно обмяк в кресле, словно надувная кукла, из которой выпустили воздух.
Несколько мгновений люди потрясенно молчали.
Но вот кто-то пошевелился, кто-то ткнул ложкой в тарелку, еще кто-то шумно отхлебнул, и жизнь вошла в свою колею.
Чечкехи опрокидывают в чары круглые фляги, выточенные из вуульего копыта, щедро разбавляя эль зеленой укрой. Они почти не закусывают и быстро хмелеют. Очнувшиеся обыватели спешат покинуть зал, но теперь это уже не так легко сделать - горцы передвинули скамьи, почти загородив дверь, Их взгляды все острее, враждебнее, выкрики все громче.
- Бахраный, э! Что Бахраный?! - доносится до меня. - К нам, в горы, он хочэт ходить, э? Бьюсь об заклад - не хочэт!
- Не хочэт! - хором поддакивают остальные. - А придет, так встрэтим!
- Кругом враги! - распаляется чубатый горец. - Кого защищать, э? Этих? - он пренебрежительно тычет пальцем в зал. - Все Бахраный ждут, все ткнут копье в спина!
- Пожечь и порубить, - мрачно соглашается коренастый усач.
- Зачэм мы нэ с Бахраный? Он бедный. Эти, - опять небрежный тычок в зал, - богатый, есть что взять…
- Есть, - подтверждает мрачный. - Но присяха! Дыханием Айю клялись мы…
- Дыханием Айю, да, - огорченно кивает чубатый. - Э! Зачэм о печальном? Зачэм нет ни одной харошенькой мордочки, Дрод забэри?!
- Есть, есть! Туда смотри!
- Э, да она нэ одна…
- Тэм лучше…
Горцы внимательно и весьма откровенно разглядывают постоялицу, обитающую в закутке через две двери от меня. Белокожая, рыженькая, приятно пухлая - классический типаж; таких сыны Айю веками воровали в равнинных селах.
- Э-эх! - страстно всхлипывает чубатый.
Глаза его подернуты поволокой, по левому усу течет тоненькая слюнка.
Пожилой мужчина, сидящий рядом с девицей, вскакивает, бросается к двери, утягивая за собой пышечку. Но не успевает. Его хватают за шкирку и пинком вышвыривают вон, а девушку, прижав к стене, неторопливо, со вкусом и знанием дела ощупывают. Она так напугана, что даже не кричит - просто затравленно озирается. Но люди стыдливо отводят глаза: никому неохота связываться с чечкехами ради чужой девчонки. Мне, собственно, тоже.
Не мое это дело, и спину ломит, и вообще… не будь она так похожа на Старшую… Неспешно встаю.
- О имр-умм-амрайя, разве белобородые муурью учат вас обижать беспомощных?
Горцы изумлены. Даже опытные толмачи изъясняются на имрати с грехом пополам, мой же говор не просто чист, но и безукоризненно гортаней, словно я сам - урожденный имр. Непонятно, подозрительно и, значит, опасно. На меня смотрят исподлобья. Но ящерка все же делает свое дело…
- Чего хочэшь, лекарь? - довольно учтиво спрашивает горец.
- Я думал, в Калькилли принято уважать женщин, или я ошибаюсь, достойный имр?
- Э? Не путаться в чужие дела, вот что там принято, - щурится чубатый.
- Вполне согласен, - киваю я.
- А раз так, лекарь, - ослепительная усмешка рассекает лицо чечкеха, - иди прочь!
- Вместе с этой дамой, - соглашаюсь я. - Вместе с ней я охотно отойду.
В глазах чечкеха загораются искры. Он рад. Он уже предвкушает.
- Эй, Гокча, - оборачивается он к приятелю слева, - этот клистир хочет ссоры, э?
- Поверьте, я не хочу никакой ссоры. Мне хочется всего лишь взять эту даму под руку и отвести ее за дверь, где ее уже с нетерпением ждут.
- Пхэ! - хмыкает имр и, перестав меня замечать, запускает ладонь за корсаж.
Девушка вскрикивает.
- Если достойный имр не уймется, я обрублю ему нос… - очень спокойно говорю я в пространство.
- Что? - Горец замер, а затем повернулся к приятелям. - Что он сказал, Гокча?
- Сказал, что обрубит тебе нос, - флегматично сообщил Гокча.
- Дайте мне саблю, - сказал я. - Или в Калькилли рубятся с безоружными?
- Дэржи! - Мне кинули волнистую влавву, чубатый обнажил такую же; челюсть его дрожала от ярости.
- Господа, господа! - вприпрыжку подбежал хозяин; руки его были умоляюще сложены. - Господа, прошу вас!
На него цыкнули, оттолкнули, я встал в позицию.
- Айю! - выкрикнул имр и двинулся на меня. Моя умная спина перестала болеть.
- Вот как это делается, - сказал я.
Выписав двойную восьмерку, влавва выбила оружие из рук имра, а долю мгновения спустя чубатый схватился за нос, раздвоенный острием. Говорят, среди бретеров Кумари это называется "лишить невинности".
- Э! - оторопело повторил кто-то. - Вот так рука!
- Да он и вправду обрубил тебе нос, - заметил спокойный Гокча.
- Великая честь для меня, муурью… - сдавленно пробормотал забияка, слизывая с усов капельки крови и напрочь забыв об акценте. - С таким мастером… Мое ничтожное имя - Дуди Муси Джаххо…
Ого! Называя полное имя, он, по обычаю Калькилли, признает мое превосходство и предлагает дружбу, а то и побратимство. Многие бы позавидовали: свойство с горцами - отличный страховой полис. Что до меня, то мне это ни к чему. Хотя обижать парня не следует, вежливость прежде всего…
- Йирруахиярр йир… Йирруахиэлл дан-Гоххо-и-Тутхо-и-Тамхо, - откликаюсь со всей положенной учтивостью. - Впрочем, друзья называют меня Ирруахом…
- Ирруах-муурью, мое ничтожное имя Вахи Ар-си Гокко!
- Мое ничтожное имя Эльчи Кади Жамцо!
- Мое ничтожное имя Барби Баси Такту!
…Чечкехи по очереди щупали мою руку, с нескрываемым восхищением хлопали в ладоши. Сейчас эти потомственные убийцы напоминали толпу детей, радостно удивленных нежданному фокусу. На кончик кривого носа чубатого забияки прилепили комок целебной лепешки, радостно улыбающийся хозяин уже волок три пыльные бутылки хайрад-жамбского…
- Э? - тотчас вспыхивает Джаххо-побратим. - Зачэм пратал?
Хозяин быстро бледнеет.
Из последних сил восстанавливаю статус-кво. Плохо вникая в собственный бред, плету что-то насчет тяжкого дня и обета не пить старых южных вин три года. Но достойные имры удивительно понятливы и покладисты.
- Ходи спать, муурью. Тихо будэт. Мы не тут шалить будэм.
Обнимаемся по-чечкехски - трижды крест-накрест.
С Джаххо, с Гокко, с Такту, с Жамцо, с Гельби.
- До встречи, муурью! В беде зови нас, а в радости - как сам пожелаешь…
- До скорой встречи, друзья, и да хранит вас Вечный Айю в битве!
Уф-ф…
Свалили. И сомлевшего сказителя унесли. Вместе с хайраджамбским, за которое даже - однако! - уплатили.
Хозяин смотрит на меня, как на икону. Он готов ковриком выстелиться под мои усталые ноги. Он готов нести меня в мою келью на плечах. Аккуратно обхожу его, опираясь на перила, бреду к себе. Лестница слегка поскрипывает.
Первый пролет. Второй. Третий.
- Сеньор лекарь?
Мужичок. Мужичонка даже, чистый метр с кепкой. Вместо кепки, правда, картузик на ушах болтается. Тот еще типчик, весь стертый какой-то, смазанный. Не могу понять, попадался ли он мне на улицах. То ли да, то ли нет. Точно, попадался! Или все-таки нет? Смотрит мимо меня, на лестницу.
- Ну? - На большее я уже не способен.
Губы мужичка не шевелятся; слова ползут словно сами по себе, и голос под стать облику, тусклый, неприятно липкий.