Пламя свечей дрогнуло, вода в миске заискрилась, замерцала.
Соколы, соколы, овиды Сварожьи,
Вам все видимо, вам все ведомо.
А мне, Упряму, послушнику чародея,
Ведомы ваши имена.
Вот оно, самое главное Имена произносятся тихо, но внятно. Бывалые волхвы с этого порой и начинают; Наум бы тем же обошелся. Когда-нибудь и Упрям достоин будет силы такой… Стоп, только не отвлекаться!
Соколы, соколы,
За море поглядите,
За океан посмотрите,
Княжну Василису
Велиславну из Тверди углядите,
Да мне покажите!
Вода подернулась дымкой, но через миг очистилась и явила "отраженное извне", как называл это Наум, - башню. Более чем знакомую, потому что это была похожая на кремль башня дивнинского чародея.
Упрям сморгнул в удивлении и не заметил, как сменилась картинка. Теперь в миске отражался… Невдогад. Склонился над картой, пальцем водит, одним глазом в "Землеописание Запада" заглядывает.
Ученик чародея разочарованно подул на воду, изгоняя видение. Где-то он ошибся. И наверняка ошибка простейшая - может, не стоило перед волшбой в загадки вдумываться да Невдогада поминать? Досадно - как-то аж по-детски, до слез. Вот вечно так!
Еще раз перечитав свиток, убедился: внешне все правильно. И свечи по сторонам света ровно стоят, и миска чистая. Может быть, он сбился в тот миг, когда стал мечтать о силе волшебной, о чарах мгновенных? Недостойно сие, ибо завистью попахивает. И неумно. Придется все по новой начинать.
Погасив и снова затеплив свечи, Упрям повторил слова заклинания, только вместо книги взял куклу. Один и тот же предмет дважды подряд использовать не советуют, хотя он и пропитывается магией и зачастую "запоминает" свое первое заклинание. Вот, например, котел иноземный - вполне возможно, что Наум, вернувшись, строго накажет за него Упряма, ведь котел уже второй день находится под чарами! Не исключено, что котел теперь будет пригоден только для полетов…
Или не поздно еще снять заклинание?..
Не отвлекаться!
Поздно - после слов "да мне покажите" в миске опять возник Невдогад, теперь уже сосредоточенно что-то пишущий (вот нахал, даже не спросил разрешения взяться за письменный прибор!). Леший побери его, да что за невезуха? Ладно, попробуем с гребешком.
Давя в себе раздражение, Упрям принялся переколдовывать, но на сей раз волшба его окончилась совершенно непредвиденно. Уже на словах "как тверд камень Алатырь" вода в миске явила Невдогада, а пламя свечей взбухло, рванулось к потолку, сплелось в жаркий клубок, а из него выпорхнул великолепный сокол в золотом оперении. Не узнать его было трудно: это его истинное имя следовало произносить вперворяд, а имя это настолько тайное, что даже в самых редких магических книгах упоминается не всегда. Волхвы уважительно зовут этого сокола Востоком или Солнечным Лучом. Сам Сварог его поставил присматривать за Правдой богов на земле, надзирать за судом, закон оберегать, главным среди своих соколов назначил…
- Разуй глаза, дубина стоеросовая! - проклекотал сокол, не без труда приглушая громоподобный свой голос. - Остолоп, делать нам нечего, кроме как Василису тебе указывать. И как только Наум такую бестолочь взял в ученики? Ты гляди в миску-то, гляди!
Потрясенный и еще не до конца понимающий, что происходит, Упрям опустил глаза. И вода показала ему, как Невдогад, воровато оглянувшись на дверь, стянул с головы малахай.
И рассыпались по плечам льняные локоны. Немного слежавшиеся за сутки, но все равно роскошные. Василиса расчесала их пятерней, проветрила и со вздохом принялась опять упрятывать под малахай.
- Дошло? - осведомился устроившийся на столе Восток.
- Дошло, - дрогнувшим голосом признал Упрям. - Дошло, о зоркий служитель Сварога Справедливого, мудрый прекрасный Солнечный Луч…
- Не подлизывайся, - сурово оборвал его сокол. - По уму, стоило бы запретить тебе на веки вечные мое имя призывать. Но… из уважения к Науму и ради земли славянской… так уж и быть, запрет мой только до полудня продлится. Хотя я бы на твоем месте самое меньшее до завтра поостерегся бы волхвовать.
- Спасибо тебе, Солнечный Луч!
- На здоровье. Обращайся, если что, - хмуро ответила птица и исчезла в яркой вспышке.
Свечи погасли сами собой. А Упрям, проморгавшись, увидел, что на полу, у ножки стола, нежно золотится неземным светом оброненное перо. Счастливый дар!
- Спасибо, Солнечный Луч, - повторил Упрям, прибирая перо.
И только потом подумал: если до крайности (и, что греха таить, не без причины) рассерженная вечная птица все-таки делает поистине царский подарок - не иначе, по велению самого великого Сварога, - то уж никак не ради бестолкового недоучки. Сколь же большие труды ему предстоят?
* * *
- Но почему? Как совести хватило? Ведь ты же знал… то есть знала, что от этой свадьбы не только Твердь - честь земель славянских зависит!
- Прямо так и зависит, - привычно низким голосом ворчала Василиса, - А может, я не сразу узнала? Может, батюшка не удосужился мне всего рассказать? Знаешь, как обидно было?.. Заходит и говорит: все, мол, решилась твоя судьба, жених со сватами уже в пути. Будто горничной велел пыль повымести.
- У него на сердце, поди, камень лежал.
- Ага, вот и захотелось родной доченьке такой же камушек подкинуть!
- Не злись на отца. Ему решение трудное выпало. А ты с обидами детскими в делах государственных…
- Да знаю я, знаю, - отвернулась Василиса, комкая в руке малахай. Упрям, однако же, успел заметить предательский блеск в ее глазах. - Все знаю. И, конечно же, вернусь. И буду послушной. И за урода этого замуж пойду. Но что же, совсем норов не показать?
Княжну в Дивном любили. Славили красавицей и разумницей. Шестнадцати весен от роду, уже два года она старалась помогать отцу, вела хозяйство не только в кремле, но и в гостином дворе, где купцы останавливались, и в Иноземном подворье, где послы разных стран обитали. Принимала, привечала, "дивную красу земли славянской собою являла", как начертал в летописании один ладожский волхв. Занималась Василиса и делами торговыми: выезжала с нарочным боярином в окрестные селения и следила, чтобы купцы мимо ярмарки товар втридорога народу не продавали. За то прозвана была народом Премудрой и Ласковой.
Доброту ее все знали. Но знали и то, что норов у нее горячий, хотя о том предпочитали помалкивать. А если кто из иноземцев это вслух примечал, искренне советовали держать рот на замке.
- А что, он еще и урод? - помолчав, сочувственно спросил Упрям.
- А я знаю? Уж наверное… Да разве в этом дело? Будь он хоть красавец писаный разэтакий - все равно урод, урод, урод! А ну его в болото. Два дня еще пожить, а потом и думать о нем.
- Когда хочешь вернуться?
- Когда ты придумаешь, как это сделать. И не строй лицо. Лас видел, что мы с тобой на одной постели спали.
- Так ведь… это ж…
- А ему откуда знать? Да он один раз языком сболтнет - и все, опозорена я.
Упрям почувствовал, как стремительно потеет его спина.
- Надо ему, это самое…
- Ни в коем случае! - твердо заявила Василиса, - Тогда он точно решит, что мы вину укрываем. И батюшке доложит с полным правом как честный служака.
- Так как же…
- Думай.
- Н-да… Слушай, а как ты мои слова угадываешь? - подивился Упрям.
- А у вас, мужиков, одни слова, когда до девичьей чести доходит: тык-мык, да тык-мык.
- И откуда же ты так хорошо это знаешь?
- Знаю - и все, - слегка покраснела Василиса, стараясь не подать виду. - Тебе-то что? Или решил всерьез о чести моей позаботиться? Где уж тебе. Это сгубить девицу доверчивую каждый горазд…
- Эй, придержи коней! - чуть не задохнулся от возмущения ученик чародея. - Этак ты, глядишь, договоришься до такого…
- До какого? - живо полюбопытствовала Василиса.
Упрям промолчал. Княжну он прежде видел редко, знал ее мало, но как-то не вязалось ее поведение сейчас с уже сложившимся представлением. И подозрительно легко она накликала на себя бесчестие. Что чужими словами говорит "про всех вас, мужиков" - ежу понятно. И можно догадаться почему: девчонкам нравится думать о себе как об опытных, все повидавших, жизнь знающих. То есть самой жизни можно и совсем не знать, но почесать языком по поводу "всех этих мужиков" девки любят, это Упрям точно знал. Мало ли гулял по городу… Ему, правда, до сих пор не приходило в голову сравнить девичью болтовню с хвастливыми пересудами городских парней, и он был убежден, что причина кроется в особенностях девичьего ума, согласно поговорке, длиною заметно уступающего косам.
Но как понять этот проблеск веселой искорки в глазах? Ну не рада же, в самом деле, Василиса нависшей угрозе? Если только…
- А ты не нарочно ли со мной улеглась? Чтобы, скажем, я тебя выдать не смел. Или чтобы…
- Так, - отрубила Василиса. - Что и почему я делаю - это моя забота, никого не касается. А вот общие заботы наши - Наум да ворог на земле славянской. Я тут на кой-какие мысли набрел… тьфу, набрела. Гляди… да не на меня, на карту! Ну что ты уставился?
- Да нет, ничего, - ответил Упрям. - Просто придумал, как твою честь спасти. Но об этом потом, а пока малахай надень и рассказывай, чего надумал… Невдогад.
- Нет уж, вперед выкладывай, что изобрел!
Взор княжны горел, подбородок вздернулся - вылитый князь. И как раньше не заметил? Хотя нет, заметил, что уж самому себе-то врать. Заметил с первого же взгляда, Ладно, в ту минуту о другом думал, но, сказать по правде, весь день и половину ночи подсказок у него было выше крыши: и загадочные речи, и оговорки, и осведомленность в делах кремля (ведь ясно же было, что знает "Невдогад" и Болеслава, и Ласа). И внешность, и поведение, и малахай, и прочее, и прочее. Умна Василиса, но ко лжи непривычна, и, чтобы не разгадать ее под наспех состряпанной личиной, надо было быть полным…
"Полным мной", - мрачно подумал Упрям.
- И с чего тебя Ласковой прозвали? - вздохнул ученик чародея. - Вот так посмотришь - ни за что не догадаешься.
- Ну, свою догадливость ты уже хорошо показал, - улыбнулась Василиса. - Не тяни, рассказывай.
- Ладно. Есть такие чары, что внешность человека меняют. Но не злые, оборотные, а безвредные. Вроде слабого морока. Света они не боятся, рассеиваются по заветному слову, следов не оставляют.
- Ну-ну, - с сомнением протянула Василиса, - И в кого ты намерен меня превратить? В сизую голубку?
- И что мне с тобой делать, с этаким чудом крылатым? - усмехнулся Упрям. - Да и потом, голубке несподручно заветные слова произносить. Тут человечье горло нужно, а клювом щелкать без толку. Нет, мы лучше сделаем. Мы тебя - в Невдогада превратим!
- Это как? - опешила Василиса.
- Очень просто. Короткие волосы, более жесткая линия подбородка и губы потоньше, попрямее - уже хватит, - щурясь на княжну то одним, то другим глазом, прикинул Упрям. - На всякий случай изменим цвет и обвод глаз, плечи пошире сделаем. И будешь ты обычным парнем, отдаленно на князя похожим. А как до кремля доберешься, в каком-нито закутке слова заветные скажешь - прежний облик к тебе и воротится. Вот и нашлась княжна. Я же говорить, что дружок мой Невдогад домой подался. Каково?
- Таково, - Василиса сделала неопределенный жест, - Все равно же будут спрашивать, где была, что делала.
- А раньше ты, что думала отвечать?
- Да кабы я думала… - тяжко вздохнула княжна. - Оно ведь как получилось. Я, когда на батюшку озлилась, решила на судьбу себе погадать. Подружки одно: не велено гадалок пускать! Тогда я у одного отрока из прислуги, пока не видел, рубище одолжила и подалась на ярмарку - провидцам-то уже дня три как разрешено своим ремеслом заниматься. Только сунулась за ворота, вижу - не пройти: по дороге от кремля болеславичей - как в дожде капель, и ведь все меня в лицо знают. Тут тебя увидела… То есть вначале услышала, уж больно возок твой стучал да гремел. И думаю: а дай-ка к Науму прокачусь. Наум добрый: и судьбу предскажет, и, может, чего присоветует. Ну а тут такое злодейство… Забылась я. Когда вспомнила, гляжу, поздно уже возвращаться втихаря. Ну, думаю, что ни делается - все к лучшему. Пускай батюшка припомнит, как родную дочь обидел. Это я сейчас призадумалась, а вчера не до того было… Вот такая вот я Ласковая, - невесело усмехнулась она. - Вот такая Премудрая. Смешно, правда?
- Да нет, не очень, - ответил Упрям. - Скорее досадно. Ты же, Василиса, честь и краса Дивного, жемчужина Тверди - и, поверь, не впустую тебя так величают. И вдруг сорвалась… досадно. Совсем на тебя не похоже.
- Ну откуда ты это знаешь, откуда? - вскочила вдруг Василиса. - Что вы все как нелюди, навесили на меня это ярмо - быть славою Тверди - и довольны. А может, я совсем-совсем другая? Может, я злая и глупая, только притворяюсь этакой голубкой? Премудрой кличете? Да ведь все решения мои - с одобрения батюшки или боярина нарочного! Ласковой славите? А может, не от сердца ласка, а от расчета: обласканный человек без ропота подати платит!
- Что на тебя нашло? - искренне изумился Упрям.
- Нашло? Нет, дружок, это прорвало меня, нет больше мочи живой хоругвью ходить, двуногим знаменем. "Поезжай, Василисушка, поселенцам слово доброе промолви, торгашей бесстыдных попрекни, одного осуди, другого отпусти…" "Явись к послам, Василисушка, красотою да умом сверкни, ослепи их, иноземцев злокозненных, мысли им спутай…" Надоело! Не жизнь - сплошная служба, а вместо наград иди, Василисушка, за пришельца проклятого, постылого!.. А что, может быть, и впрямь обличье поменять? - неожиданно тихо спросила княжна, и жгучая слеза прокатилась по ее щеке. - И в самом деле… измени меня, Упрямушка. Зачаруй, заколдуй, сделай страшненькой. Сделай такой уродиной, чтоб родной отец не смог смотреть подолгу. Чтоб сватов от ужаса перекосило! Сделай, Упрямушка, добрый, не откажи несчастной девице, я в долгу не останусь…
- Да что ты несешь? Опамятуйся! - Упрям не усидел на месте, резко поднялся и тут же отступил к стене.
Василиса приближалась к нему, нетвердо держась на ногах, а взгляд у нее был сумасшедшим. Ему стало страшно
- Добрый Упрямушка! Ну что тебе стоит? Заколдуй, избавь меня от ярма этого, вызволи из кабалы, из личины постылой. Что молчишь?
Мысли Упряма метались. Одно видел он ясно: княжна не притворяется. Неужели околдована? Но какой же силой нужно обладать, чтобы навести порчу на человека в башне чародея, где каждый камень, каждое бревнышко - оберег от всех мыслимых несчастий?
Нет, это от души. Неужто простая дурь девичья? Упрям, бывший большим охотником побегать за длинными косами, считал себя знатоком девичьего ума (по юности лет, конечно, изрядно заблуждаясь, но далеко не во всем). И знал, что бывает такое, когда отрочество остается позади: взбредет вдруг в голову, что именно твоя судьба самая глупая и скучная, а любая другая - прямо-таки мечта заоблачная. И восхочет юный ум чего-то такого-этакого, чего - и словами-то сказать не получается, но - другого. Не того, что есть. Чего угодно. И тогда уходит лад из души, сердце мечется. Тут родителям ухо востро надо держать.
Но это люди простые, а сильные мира сего - разве такие же?
- Не молчи, Упрямушка, молви: спасешь ли меня от доли постылой? Любую судьбу приму…
И Упряма вдруг осенило: да. Точно такие же. Всех людей боги сделали из одного дерева. Кого из корней, кого из ветвей, а суть все та же. Будь ты листик оторвавшийся, никому не нужный, будь ты ствол, всему опора - те же соки тебя питают.
Как-то сладко и жутко сделалось от этого "открытия". Стало быть, и князья слабостям подвержены… и чародеи, наверное. Жемчужина Тверди плачется, как дочка мельника, не желающая за старостиного сына идти.
Значит, и ученика могучего чародея где-то поджидают и глупости, и обман. Не стать ему лучше других.
Но ведь и хуже не стать!
Может, это и хорошо? Если все мы из одного теста слеплены, из одной древесины струганы - значит, нет нужды завидовать. Донести до всех людей эту простую мысль - и на целом свете зависть исчезнет. И некому будет перед прочими гордиться, ибо - незачем. И никто не почувствует себя обделенным, униженным…
Или нет? Ведь некого будет и уважать. Все удачи чужие и всю недолю свою на шутку богов списывать - не станет почитания богов. А зависть станет злой, чуть что - перекинется в ненависть. И тогда в целом свете лада не станет. Из-за…
Из-за одной мысли, удосужься чья-то воля донести ее до всех людей. Из-за одной! Как ни странно, как ни нелепо это звучало, Упрям вдруг ясно вообразил себе такой мир. И ему стало не по себе.
Василиса утерла слезы и спросила ослабшим голосом:
- О чем призадумался, Упрямушка? Что, потускнела жемчужина?
- О дереве я подумал, княжна, - медленно ответил Упрям.
- О каком же дереве?
- О том, о котором волхвы говорят, что боги из него людей сделали. Первый народ свой возлюбленный. Из корней вырезали земледельцев да охотников, из ствола - князей да воинов. Из ветвей - ремесленников, купцов да строителей. Разные люди - а все из одной древесины. Одни соки питают нас.
- То не новость, - невесело усмехнулась Василиса. - Что же, ясно увидел, что княжна твердичская последней побродяжке безродной равна, а, пожалуй, что и завидует?
- Нет, княжна. Я подумал о том, что древесина бывает здоровой, а бывает с гнильцой, бывает и с болезнями. И жуки дерево точат, и ураганы буйные ветви ломят, а дерево стоит - потому что живое оно, с гнилью борется, как тело с лихоманкой.
- И что же, много гнили во мне углядел?
- Чего ты восхотела, Велиславна? Свободы?
- Ее, Упрямушка, ее, родименькой…
- Какой же именно? Свободы быть глупой? Свободы ни за что не отвечать? Свободы жить без образа и подобия? Быть злой, на целый свет разобиженной?
На сей раз Василиса промолчала, и Упрям порадовался. Он не знал, откуда шли на язык слова, и спроси его кто-нибудь, не сумел бы сказать, отчего радуется молчанию княжны. Но останавливаться уже не мог - и не хотел:
- Не в том воля, чтобы безобразие принять и злобой облечься. Воля - в душе, она всегда с человеком, нельзя ее отнять у нас. В любой клетке, в любых цепях - волен человек. Только сильное дерево преграду ломит, камень крошит, а гнилое само ломается. И та ветка, что гниль не поборет, всему дереву угроза. Мы, славяне - сильное дерево, в нас воля сильна!
- Гнилая ветка упадет - и свободна, что ей тогда до всего дерева? - тихо спросила княжна.
- Не свободна она, а погублена, - возразил Упрям. - Если только смерть свободой считать. Но боги нам так судили: выбирай, человече - свобода смерти или воля жизни? Выбирай.
Василиса отвернулась. Упрям отчего-то ощутил себя опустошенным. Эх, будь рядом Наум, точно усмехнулся бы: ей-ей, ученик исчерпал запас мыслей на сегодня.
- Как же это так: возвращаться в кабалу - на волю? - не глядя на него, спросила Василиса, - Все равно, что сказать: утонуть в огне или в воде сгореть. Как объяснишь?
- Не знаю, - честно сказал Упрям. - Я не мудрец, не старец разумный. Во что верю, то и сказал.