– Не бухти, Митя. – Федосеич сидел умиротворенно, пыхтел "Кэмэлом". – Ты, Митек, сам Пашку подначил. Неужто он сам бы против такого амбала, как Демид, попер? А хавкой, Митя, надо делиться. Ты что, думаешь, вечно твоя бабенка тебе пироги таскать будет? Время настанет, и ты на подсос сесть можешь. Это здесь хорошо, на киче, родня близко. А на зоне – как упекут тебя куда-нито под Красноярск, так там только общак и греет. Вот у нас в Кемерове сидел татарин один, по кличке Бобер. Ему баба его таскала передачи чуть не каждый день. Он, значится, богатый фраер был, да и в мусорах у него шурьяк ходил. Протекцию составлял, значит. Так вот, этот бабай как сумку-то свою получит, сразу на шконку к себе, разложит, бляха-муха, своих гусей копченых, колбасу, знаешь, такую конскую татарскую, с руку толщиной, сгущенку-спущенку всякую. Дух такой ароматный по номеру идет, не поверишь, вся пасть в слюне. А голодные все… У меня в Кемерове никого не было, на гастролях повязали. Никому Бобер не давал, паскуда. Ну, понятно, вломить ему могли за шутки такие по первое число. Но не трогали – у него все-таки шурьяк в ментовке работал, статью еще новую схлопочешь. Так наши что удумали – взяли таблетки эти, от запора, как они?…
– Пурген, – услужливо подсказал кто-то.
– …ага, он самый. Ну и намешали ему в сметану. Он сметану-то схавал, да как пошел дристать!.. Не, ну смех-то! Мы вертухаю стучим: "Эй, начальник, тут у человека зинтерия, дерьмо аж из ушей прет. Бацильный он, значится. Забирай его на хрен, пока все не заболели!" Так его и убрали. Шмон, потом, правда, капитальный устроили. Ну а что они там могут найти? Мы таблетки, которые остались, в парашу кинули.
Демид присоединился к весело ржущей компании. Митя глянул волком, но подвинулся. На газетах был разложен хлебушек белый, толстыми шматами резаный, сало, сардины импортные, банка с рыжей квашеной капустой, картошечка домашняя, теплая еще, кура жареная, хоть и дура, но аппетитная до головокружения, ну и, как водится огурчики-помидорчики-укропчик. Чем вам не ресторан?
– Пашка, стой на шухере, – сказал мужик с золотыми зубами, представившийся просто как Колян. – Сегодня Протасов дежурит, он вертухай вредный, принципиальный. А нам знакомство спрыснуть надо.
– Люди, оставите хоть пять грамм? – заныл грязный Пашка. – Неделю во рту капли водяры не было.
– Тебе – только в дырявый стакан! – снова громкий гогот. – Тебя, Пашка, завтра и так на улицу выкинут. Кому ты тут на хрен нужен? Погрелся – и хватит. А нам еще долго чалиться.
Колян извлек из-под матраса бутылку водки и вся камера громко сглотнула слюну. Но водкой делились не со всеми. Пили только Колян, Федосеич, Дема и Митяй. Остальные остались не у дел.
Разговорились. Колян, оказывается, блатным не был. Был он простым шоферюгой, да только водка проклятая не давала жить ему спокойно. Любил он сильно выпить, а начав квасить, остановиться уже не мог, и на третий-четвертый день запоя начинался у него алкогольный психоз, в народе именуемый "белкой", и становился шофер Коля настоящим зверем. В первый раз сел лет пятнадцать назад – надрался с тестем до чертиков, повздорил с ним на почве неприязненных отношений, а потом и пальнул ему из обреза в ногу. Тесть охромел, а Коля сел капитально. На зоне, впрочем, не бедовал, профессия его была нужна. Вышел – первую жену послал на три буквы, женился снова. Уже и ребенка завел, да снова сорвался. "Зойка, паскуда такая, четвертак у меня сперла. Ведь говорил ей – не трогай деньги, которые в правах шоферских лежат, это святое. А тут пропали! Она: "Я тут не причем, мол, Христом Богом клянусь!" А я знал, где она заначку делает. Над крыльцом у меня брус шел, я там спичинкой поковырялся, четвертак-то и выпал. А я выпимши был немного, две "Анапы" только и употребил. Ну и засветил ей между глаз. Скорую пришлось вызывать, а то бы померла. Ее в больницу, а меня в КПЗ. Еще по почкам мусора настучали, когда брали. Говорят, для вытрезвления. Я, правда, одному оперу в морду въехал. Ну где ж тут справедливость-то, люди? Нет ни хрена справедливости в Рассее. Виновата-то она, гнида, четвертак у меня заначила. А я, значит, обратно два года получил – ни за что".
На этот раз Коля нашкодил немного – разбил витрину в винном магазине. И даже надеялся избежать суда.
– Я, это, снова в белой горячке был. И акт есть. Это, Дема, самая понтовая штука – психэкспертиза. Вроде бы, как владеть собой не мог. А поэтому злого умысла у меня никакого нет. С Клашкой, директоршей магазина, я договорюсь. Стекло ей новое поставлю. Я даже знаю, где его спереть. Поставлю, пусть только выпустят меня отсюда. А Клашке я рожу потом все равно разрисую, суке фараонской. Или пусть ящик водяры мне ставит.
Такая вот справедливость.
Федосеич, профессиональный вор, пил мало, а о делах своих распространялся еще меньше. Понял только Дема, что он тоже не собирается долго задерживаться в камере.
– Тянут они долго, – говорил он, солидно растягивая слова. – Двоката, значит, ко мне не пускают. Только они права не имеют. Все равно пустют. А как я двоката свово, значится, увижу – все, конец концерту. Он у меня мужик башкованный. Через час на воле буду. У меня ведь, братки, не думайте – прихват хороший. У меня дом в Сочах есть. Для старости купил. Я крытку больше подпирать не буду. Хватит, отсидел свое.
Митя оказался из "бычья". Мелкая сошка из команды какого-то местного авторитета, Митяй занимался тем, что ездил на вишневом "Ауди" и собирал деньги с данников.
– Нюх я потерял, – рассказывал он, – расслабился. Ведь вспомните, что было, когда эта гребаная "Армия Добра" стрелки наводить начала? На братву тогда мусора наехали – спасу нет. Сколько народу посажали, Крота с Избачом замочили. А потом вдруг все назад повернуло. Ираклия этого долбанного сами же мусора и сдали. Он слишком много власти себе забрал, это им, понятно, не понравилось. Говорят, ему потом в тюряге кишки расшили. А у нас жизнь началась – малина. Ни стрелок, ни разборок, все цивильно. Вот я привык не шухериться по мелочи.
– На чем тебя взяли? – спросил Федосеич.
– На наркоте. Двести двадцать восьмая.
– Отпустят, – сказал Колян. – Херня это. Сейчас за это не сажают.
– Отпустят… – сказал Митяй с фальшивой бодростью в голосе. – Мне б только с одним человеком созвониться, и отпустят.
– А ты, Дема, кто такой? – Федосеич уставился на Демида с ласковой улыбкой. – Не похож ты, что-то, Дема на чистого фраера. И этикет наш знаешь, и базар вести умеешь. Да и маска у тебя располосована что надо – видать, много били-то по жизни.
– А жизнь у нас такая, – вздохнул Демид. – Не дают жить хорошему человеку. Того и гляди, норовят по роже ножичком полоснуть, а то и в животе покопаться.
– Ты, Демид, Крота-то знал? – спросил Митяй. Глаза у самого сжались в щелки, так и бурят Демида недобро.
– Крота не знал, – соврал Дема. Знал, знал он Крота, конечно, немало ему Крот крови попортил. Но теперь он не знает никакого Крота. Если и знал, то забыл. – Кто это – Крот?
– Был такой… Неважно. Никак я не вспомню, Дема, где я тебя видел? Знаком мне твой портрет.
– А я на Киркорова похож, – сказал Демид. – Патлы ему только состричь, глаза и волосы перекрасить, по роже катком проехаться, да на полметра пониже сделать – вылитый я буду!
Шутка народу понравилась. Всем, кроме Митяя.
***
Теперь Демид понял, почему мало кто спит в камере днем. Играют в карты, нарисованные на листочках из блокнота, в нарды с фишками, вылепленными из хлеба и таблом, начерченным прямо на столе, сидят, лежат, читают, разговаривают, но только не спят. Ночью трудно уснуть. Особенно, если ты выспался днем. Особенно, если болит все тело, еще не оправившееся от зубов мерзопакостной твари, гложут душу думы о том, что будет с тобой дальше и будет ли что дальше вообще. На верхних нарах душно, жарко, еще жарче, чем внизу, вся горячка раскаленных тел, вся вонь человеческих испарений поднимается сюда, к потолку и воздух становится таким удушливо-густым, что даже ворочаться в нем больно, обдирает он, этот воздух, царапает кожу колючками старой набивки мокрого от пота матраца. Беспокойно спят обитатели камеры, стонут, храпят, матерятся хрипло сквозь сон. Душно.
Демид старался думать о другом. О том, что любил, о том, кого любил, о том, что казалось из-за этих стен столь нереальным, не имеющим права существовать в мире, испачканным грязью отбросов. Он мысленно перелистывал страницы любимого им Джойса, вглядывался в странные бесконечные строчки без запятых и точек – мерные, как стук поезда, уходящего к своей гибели. Вспоминал тренировки и Учителя своего, первого открывшего ему красоту и гармонию Внутренней Школы, и мысленно выполнял комплекс Храма, магический плавный танец, соединяющий небо и землю и несущий успокоение. Он слушал музыку, но почему-то не любимый свой джаз-рок, не Сантану и даже не Чикаго, а что-то более простое, гитарное, Криденс и ZZ-Top и даже что-то еще более древнее и неувядающее – Мади Уотерса, и, конечно, Хаулина Вульфа, надрывного Воющего Волка, умирающего в каждой своей песне и продирающегося через смерть к торжествующей любви жизни. Если бы у Демида была сейчас гитара, он поставил бы ее себе на колени, положил бы руки на талию, провел бы пальцами по тепой ласковой поверхности бедра-деки, ведь la guitarra совсем как девушка, спящая девушка, только нужно разбудить ее, уметь настроить ее – так, чтобы не было фальши в голосе. Он тронул бы по струны и слепил бы пальцами септиму, простой септакорд, и блюз ожил бы, выплеснулся щемящей болью и радостной грустью и бас начал бы восхождение по лесенке нехитрого ритма, нарушить который так трудно, и все же нужно, нужно сделать эту синкопу, чтобы сердце на секунду остановилось, в ожидании первого хриплого "I used to be your baby…"
Демид никогда не играл на гитаре. Но он знал , как нужно играть на гитаре. Может быть, поэтому никогда не брал в руки этот инструмент – боялся, что заиграет сразу, и уже не может оторваться от этого ностальгического и упругого звука, и все вокруг засмеются и заплачут, и придется уступить местечко для музыки в душе, и так уже забитой донельзя ощущениями и мыслями, захламленной воспоминаниями до самого чердака.
Демид боялся в этом мире немногого. Боялся только самого себя. Слишком много он умел, и слишком быстро схватывал все новое. Может быть, он учился всему этому в предыдущих своих жизнях? А теперь только вспоминал – языки, философию, умение разговаривать с любыми людьми и защищать свою жизнь. Кем он был ТОГДА? Кем он был сейчас – самим собой, Демидом Петровичем Коробовым, или только эхом пережитых его душой умерших и воскрешенных воплощений?
Он хотел быть собой. Он давил свои необычные способности, загонял их в самый дальний угол, бойкотировал их и не давал им ни хлеба, ни воды. И оставался раздвоен – всегда, даже лежа здесь, на тюремной шконке.
Раздвоен.
***
– Слышь, Митек! Ты уверен, что он спит?
Шепот где-то внизу – едва слышный. Но для изощренного слуха Демида это не помеха. Ему скучно здесь, на верхней полке. Днем все так достали его своими разговорами, а теперь он даже рад слышать человеческую речь.
– Демид-то? Дрыхнет. Сто пудов.
Оп-ля! Это уже интересно.
– Слышь, Митек, ты че, в натуре уверен, что это тот самый?
– Да говорю тебе, что это Динамит! Я его сам, правда тогда не видел, когда с АРДами разборки были. Но смотрю – по внешности похож. Тут в соседнем номере сидит Монах, он его знает. Ну, я ему маляву черкнул, через вертухая кинул. Описал я там этого Демида, как на картине. А он мне через стенку стучит: "Да, мол, это Динамит и есть. И морда вся располосована, и фамилья совпадает – Коробов".
Оп-ля. И фамилию его уже знают.
Динамит. Была у него такая кличка, когда он участвовал во всяких сомнительных делишках. Но кто такие АРДы? Демид не помнил. Наверное, что-то из области, которую он старательно забыл.
– Митяй! – Снова шепот. – У тебя чо, претензии к этому Динамиту? Я же помню, он на нашей стороне тогда стоял – против АРДов. Он, вроде, Ираклия замочить собирался.
– Не знаю, – раздраженно отозвался Митяй. – Может, и так. Только из-за Динамита этого ссученого вся эта буча тогда и началась. Помнишь стрелку в Волчьем Логу? У меня тогда братана пришили, Петьку. Есть у меня мысль, что Динамит Кроту это место и назначил. А если так, то значит, что сукадла он мусоровская, и кранты ему шить надо.
– Да ну ты чо! Да если бы он на мусорню работал, давно бы уже его пришили. Чо у нас, лохи что ли одни работают? Человек он хоть не наш, а набушмаченный. Брось ты это, Митяй. Страшный уж он больно, этот Динамит. Ты посмотри, гляделки у него какие пронзительные, аж оторопь берет. Крот, помню, говорил, что он вроде даже как колдун. Не вяжись с ним.
– Плевать мне, колдун он или нет! И на Крота плевать – продырявили его, паскуду такую, даже лучше стало. А вот братишку моего жизни лишили. Всего-то семнадцать ему стукнуло. Этого я не прощу!
– Тише, мать-размать! – сонный голос со шконки Коляна. – Разорались! Ща встану, по ушам напинаю.
Голоса стихли. Что-то там еще шептали, что-то доказывали друг другу, но Демид ничего уже разобрать не мог.
"Эй, ты! Спишь, что ли?"
нет
Внутренний голос отозвался моментально, с услужливой готовностью. Разбаловал его Демид, сам стал обращаться за помощью. Ну да что поделаешь?
"Ты умеешь читать будущее?"
немного
"Как это у тебя получается?"
спроси лучше как это получается у тебя
"У меня?"
я – это ты. та часть тебя которую ты предпочел отрезать от своей души и признать незаконнорожденной. ты умеешь многое но боишься признать это. у тебя комплекс Демид. ты готов жизнь прозакладывать ради того чтобы считать себя обычным человеком. ты сделал себя слабым Демид и это может стоить тебе жизни
"Разошелся, гляди-ка ты. Ты мне скажи лучше, сегодня ночью мне что-нибудь угрожает? Со стороны этих двух обормотов – Митяя и его дружка?"
этой ночью тебя не тронут. но дальше…
"Ну и слава богу! – Демид прервал своего внутреннего собеседника, задвинул заслонку. – Тогда я сплю. А там посмотрим".
ГЛАВА 15
Следующий день начался перекличкой и шмоном. После переклички увели Коляна и Федосеича, так они больше и не вернулись. Может быть, и вправду выпустили на волю за отсутствием состава преступления, а может быть, предъявили обвинение и перевели в СИЗО, чтобы оное преступление расследовать. В ИВС люди меняются быстро.
Сразу после завтрака в камеру впихнули сразу троих.
– А, Шалан! Здорово! – Митяй уже хлопал по плечу одного из новоприбывших – парня лет двадцати пяти, низкорослого, чернявого и крепкого, с татуировками на руках. – Год ведь не виделись, а? Как там Папа Боря поживает?
– В больнице Папа Боря, – сказал Шалан, близоруко щурясь, и дергая при каждом слове головой. – Излияние у него. В мозг. А как на больницу он пошел, сразу разборки пошли. Кутырь на нашу команду наезжает. Беспорядок пошел. У нас пятерых замели. И меня вот, как видишь. Плох Папа Боря. Крыша у него съехала, говорят. Как дальше будем, не знаю.
Они удалились на нижнюю шконку и продолжили разговор там. Говорили тихо. Дема не знал, о чем шел разговор, но судя по деланно-равнодушным скользящим взглядам, которые бросала на него эта парочка, речь шла о нем, о Динамите паскудном.
Демид знал, что в открытую затеять драку эти двое не смогут. Шум будет, вертухаи прибегут, вломят всем дубинками по почкам, а потом кинут в бетонный ящик для перевоспитания. Но чувствовал себя Демид очень неуютно. Плохо он знал здешние порядки, и бежать ему было некуда.
– Эй! – забарабанил Демид в дверь. – Поговорить надо!
– Чего тебе? – В окошке появилась усатая раскормленная физиономия.
– Почему меня к следователю не вызывают? Мне должны обвинение предъявить!
– Ничего тебе не должны. – Охранник смотрел на Демида равнодушно. – Какой день сидишь?
– Второй.
– Еще восемь дней у тебя в запасе. – Охранник повернулся, собираясь уходить.
– Эй! Эй! Подождите! Я хочу немедленно дать показания! Я требую, чтобы меня отвели к моему следователю! И адвокат… адвокат мне нужен.
– Фамилия как?
– Коробов.
– Щас. – Охранник зашагал по коридору и скрылся в комнатке по правую стороны. Звонил по телефону минут пять, орал что-то в трубку. Потом вышел, неся в руке лист бумаги и ручку.
– На тебе адвоката. – Сунул Демиду листок. – Пиши, все что влезет. Потом мне отдашь. Я передам, куда надо.
И лязгнул замком. Демид ошарашенно стоял с дурацким листком и чувствовал, что вся камера глазеет на него. Скомкал листок, запустил им в парашу.
– Козлы!
– Динамит! – подал голос Митяй. – Ты что-то резвый не по делу стал. Ты, Динамит, без нужды не гавкай, а то закукарекаешь!