– Встань, – сказал Демид. – Встань, если ты человек, неудобно мне тебя на нарах бить. Предлагаю два варианта. Первый: ты берешь свои слова обратно и отвязываешься от меня. Крота я не закладывал, это все лажа. Вариант второй: я долблю тебя в месиво. Может, мне за это срок и добавят, но никто уж на зоне претензий не предъявит, если узнает, что я честно тебя искалечил.
– Козел ты, Динамит! – Губы Седого скривились в усмешке. – На зоне тебе не жить. Гонору много.
– Слова обратно берешь свои?!
– Не-а! – Седой мотнул головой.
Демид бросился к нему. Седой проворно, как обезьяна, прыгнул на соседнюю шконку, едва не скинув на пол спящего четвертого. Демид метнулся за Седым – тот уже вскочил на ноги, подобрался, ощетинился, сверкнул напряженно зубами, блеснул чем-то остро-опасным в руке. Лезвие – вот что было в руке Седого. Оружие, опасное для всех, в том числе и для того, кто держит лезвие в руке. Надо быть хорошим мастером, чтобы распороть живот противнику и не распороть себе при этом пальцы. Седой вполне был похож на мастера.
– Знаешь, как меня зовут? – Седой оскалился. – Парикмахер. Да, вот так меня зовут. Когда тебя спросят на том свете, кто тебя побрил, скажи: Парикмахер. Меня там хорошо знают, на том свете. Там много моих клиентов.
Он медленно приближался, Демид отступал назад. И вдруг споткнулся обо что-то сзади. Кто-то сзади схватил его в тиски, прижал руки к туловищу так, что ребра затрещали и вдох застрял в груди.
– Держи его, Слон, – сказал Парикмахер. – Упустишь – уши отрежу, идиот! Вдвоем с одним фраером справиться не могли!
Черт возьми, забыл Демид про толстого! Слона-то и я не приметил. Ну ладно. Ноги еще свободны.
Были свободны. Удар сзади по ногам – и Демид, как подкошенный, рухнул на колени. Грамотный был удар, по болевым точкам. Демид дернулся, попытался вскочить, но ноги не слушались. Да и Слон висел на спине слоновьим туловищем. Не пошевельнуться.
– Сейчас закукарекаешь, – Парикмахер приблизился совсем опасно. – Но сперва я на тебе свою метку сделаю. Не могу я без этого.
Он полоснул бритвой наотмашь. Демид только зубы сжал – стерпеть жгучую боль, не закричать. Лезвие рассекло кожу на груди – глубокая ровная полоска сразу заполнилась алой кровью.
Еще два взмаха – и еще две кровавых полосы-отметины, сливающиеся в кривую букву "П". Парикмахер поднес лезвие к самым глазам и близоруко уставился на него. Потом кинул бритву в угол, не глядя, и слизал каплю крови с пальца.
– Порезался-таки из-за этого сучонка, – сказал он. – Бритвы сейчас не те делают – импортные сплошь, острые слишком. Рука еле терпит. Вот в советское время "Нева" была – это самое то! Одним краем по железке проведешь – и носи хоть за щекой.
И безо всякого предупреждения въехал коленом Демиду в лицо. Голова Демида дернулась, вмялась в мягкий живот Слона. Рот заполнился соленой кровью.
– П-парикмахер… – Во рту оказалось что-то острое, Демид сплюнул красную слюну с осколком зуба. – Ответишь, Парикмахер.
– Рано еще вякать! – Седой расставил ноги, полез пальцами в ширинку. – Щас ты у меня королевой станешь!
Демид зажмурился, сосредоточился. Сейчас он разнесет в клочья эту сволоту, чего бы это ни стоило. Он убьет этого урода, если придется. Лучше так. Лучше так.
– Эй, ты! Парикмахер! А ну-ка, погодь!
Голос, раздавшийся из угла, был таким скрипучим и пронзительным, что Демид невольно открыл глаза. Четвертый обитатель камеры – тот самый, который казалось, никогда не проснется, вскочил со своей лежанки и направился к Демиду. Демид, уж на что битый-перебитый в последние дни, привыкший ко всему, обомлел, увидев его.
Роста сей человек был среднего, но больше ничего среднего в нем не было. Физиономией он обладал такой, что хоть без грима в фильм ужасов вставляй. Верхняя губа, длинная и узкая, хоботом находила на нижнюю, почти не существующую. Подбородок скошен на обезьяний манер, но украшен кокетливой рэйверской бородкой. Нос когда-то был орлиным, крючковатым, но после бесчисленных переломов потерял определенную форму и расплющенным бананом стек куда-то на сторону. Брови – кустистые, свисающие чуть не до ресниц. Воспаленные желто-зеленые глазки с сумасшедшим любопытством таращились из красных глазниц. Лоб – покатый и плоский. Гребень жестких черных волос клином шел по лбу чуть ли не до переносицы – что-то среднее между прической панка и щетиной растревоженного дикобраза. Уши оттопыренные, почему-то остроконечные, поросшие пучками седых волос. Был этот человек настолько кривым и несуразным, словно сломали его в детстве, а починить так и не удосужились. Кривые маленькие ножки, кривая шея, кривые узловатые пальцы с длинными ногтями. Правое плечо выше левого, туловище неестественно длинное. Да и одет он был хоть куда – расстегнутая кожаная безрукавка, проклепанная на манер почитателей heavy metal, узкие джинсы, вытертые до дыр на коленях, ковбойские сапоги с металлическими дужками на носках. Непонятно, что такой человек делал в тюрьме. Место ему было в кунсткамере, на выставке уродов.
– Ну-ка, ну-ка… – Уродец небрежно отпихнул Парикмахера плечом. – Вот те раз! – вдруг завопил он, ткнув пальцем Демиду в грудь. – А ведь это – братишка мой! Ты братишку моего хотел обидеть, Парикмахер! Плохой ты человек, Парикмахер. В кои-то веки я своего братишку увидел, Парикмахер, а ты сразу его забижать!
– Какого братишку? – Парикмахер, похоже, не удивился такому экстравагантному поведению – стоял, поигрывал лезвием, откуда-то снова появившимся в пальцах. – Ты, Кикимора, кончай свои шутки шутить. Я тебя уважаю, не трогаю. А ты в наши дела тоже не лезь. Какой он тебе братишка?
– Брат он мне, – горячо зашептал человек, названный Кикиморой. – Как есть брат! Вот ты сюда посмотри, Парикмахер. Ты когда-нибудь такое видел? Не видел ты такого, Парикмахер!
И опять ткнул грязным своим ногтем – прямо в свежую рану Демида. Дема скосил глаза вниз, насколько позволяла негнущаяся шея, и увидел, что порезы на его груди уже перестали кровоточить. Порезы слегка шевелились – как розовые черви. Они жили своей собственной жизнью, превращаясь в свежие рубцы.
"Феноменальная регенерация – вот как это называется. Заживает на мне все, как в ускоренном кино".
– Братишка! – Кикимора радовался, как ребенок, и Демид не знал, как ему реагировать на вновь объявившегося "родственничка". Честно говоря, ему было противно. – Теперь ты понял, Парикмахер? Это брат мой. Братик, братик… – Кикимора погладил Демида по голове. – Где ж ты пропадал, милый? Я так скучал без тебя. Тебя как зовут-то, брат?
– Демид.
– И что ж это за брат такой, если ты не знаешь, как его зовут? – Парикмахер уже побагровел от злости, видно было, что он уже готов броситься на Кикимору с бритвой, да что-то его сдерживало. – Уйди, Кикимора! Ты что, уже стукачей за братьев держишь?
– Какой он стукач? Он же брат мой! Мой брат не может быть стукачом! Слон, ну-ка, отпусти его, жирдяй мерзкий. Отпусти Дему, крыса ты турецкая, или я тебе нос откушу!
Слон, там, сзади, испуганно завозился. Везло ему сегодня: один в голову ногами бьет, второй уши обещает отрезать, третий – нос откусить. И похоже, угрозу Кикиморы он воспринял всерьез. Вспотел сразу Слон, и хватку свою ослабил.
– Слон, козел, держать, я сказал! – Парикмахер сделал молниеносный выпад в сторону Кикиморы и на груди у того появилась алая ссадина. Кикимора взвизгнул так, что заложило уши, и бросился на Парикмахера. Демид никогда не видел, чтобы человек дрался так . Кикимора прыгнул на противника и повис на нем – обхватил его ногами, руками вцепился в уши, ударил в лбом прямо в переносицу. Парикмахер хлюпнул кровью и начал заваливаться на бок. Он еще падал, этот Парикмахер, а Кикимора уже оттолкнулся от него, взлетел в воздух раскоряченной лягушкой и приземлился на плече Слона. Слон заорал как ошпаренный. Демид вырвался из его рук и покатился по полу. Картина, которую он увидел, была не для слабонервных: Кикимора волок по полу огромного Слона за волосы, как пушинку. Так маленький злобный паучок тащит парализованного жирного слепня в укромный уголок, чтобы сожрать. Слон не сопротивлялся, он только таращил глаза, наполненные смертным ужасом. На шее его зияла рана – казалось, шея была прокушена до самого позвоночника. Кикимора скалился в кошмарной улыбке – зубы его были мелкими, острыми, треугольными, словно обточенными напильником, а по губам текла кровь. Кровь Слона.
– Отпусти его, – Демиду показалось, что еще мгновение и Слон умрет – сердце разорвется от страха. – Почему ты решил, что я – твой брат?
– А как же? – Кикимора выпустил толстяка и тут же забыл про него. – Вот, смотри!
Он подскочил к Демиду. Царапина на груди Кикиморы, только что сделанная искусным Парикмахером, уже перестала быть царапиной. Она стала рубцом – белым, едва заметным.
– Видишь, да? Заросла! Заросла она!!! – Кикимора плясал вокруг Демида, как папуас. – Значит, ты братишка мой! Это ведь только у НАШИХ такое бывает! А я братишек своих давно не видел! Лет сорок не видел! А может и пятьдесят – забыл уже, когда в последний раз и в лесу-то был. Все зона да зона. Мы еще поговорим с тобой, братишка. Дай я только с этим разберусь, с Парикмахером.
Седой уже очухался, медленно полз в сторону. Кикимора наклонился за ним, схватил за горло и одним рывком поставил на ноги. Силы в тщедушном теле Кикиморы было немерено.
– Парикмахер, – сказал Кикимора, – кто тебе сказал, что Дема – стукач?
– Горло отпусти, – прохрипел Парикмахер. – Задушишь…
– Кто?!
– Маляву передали… Человек… Он у мусоров работает… Он знает.
– Вахитов? Это он?
– Какой В-вахитов?.. – Парикмахер засипел, задергал ногами, лицо его посинело, а глаза полезли из орбит. – От-пусс-ти… Умираю…
– Ща умрешь, если не скажешь. Вахитов тебе напел? Кум?
– Да!
– Ах ты крыса!!! – Кикимора отпустил горло Парикмахера, и тут же отправил его в нокаут мощнейшим апперкотом в челюсть. – Ты понял, брательник, что деется?
– Ничего я не понял, – Демид сидел на полу и растерянно смотрел на происходящее. – Я вижу только, что второй день мне жрать не дают, и бьют как боксерскую грушу. За что – непонятно.
– Объясню тогда. Ты как думаешь, почему вертухаи сюда не бегут разнимать нас? Мы ж тут на всю крытку шумим, шухер наводим. А очень просто. Думают вертухаи, что тут тебя, братик ты мой Дема, здесь обижают. И не встревают они, ждут они, фараоны позорные, когда обидят тебя окончательно, в чушки произведут. А значит это, что не ты, а этот вот Парик-хер ссучился, и под мусоров стелиться начал. Ты что думаешь, в эту камеру случайно попал? Хрен! Кто-то из ментовских начальников приказ отдал – "Не давать, мол, жить такому-то Демиду". Вот Парикмахер и выслуживается со своими шестерками. Только знаешь, не на таких он напал. Окоротим мы его, боюсь. Ой, окоротим…
Он наклонился над Парикмахером. Тот лежал вроде бы без сознания. Кикимора толкнул его железным носком сапога.
– Слышь, ты, – сказал он. – Ты сявка мелкая. Я крытку подпирал, еще когда твой папа в штаны писал. И если я по почте слушок кину, будет тебе очень плохо. Станешь ты короче, фраер. Короче на один член. Но я добрый человек. К тому же у меня праздник сегодня, Парикмахер – братишку я нашел. Потому я промолчу. Ты понял, как себя надо вести, а, паскуда?
– Понял, – сказал Парикмахер, не открывая глаз.
ГЛАВА 17
Однако не успел поговорить Дема со своим новым "братцем". Так и не узнал он, кто это – "наши". Вертухаи все-таки набежали. Шум в камере затих, и, видать, решили они, что уже пора идти, наводить видимость порядка. Но когда вломились вертухаи в камеру, то обнаружили, что все обитатели камеры жестоко избиты, и единственный, кто с довольным видом восседает на шконке целый и невредимый – вор-рецидивист Шагаров Федор Ананьевич, известный в уголовном мире как Кикимора. А потому Кикимору схватили за шкирку, как возмутителя спокойствия, и уволокли. На Демида посмотрели внимательно, и, видимо, остались довольны увиденным. Дема выглядел таким измочаленным, словно его била рота солдат.
А Парикмахер и в самом деле понял . Оставили Демида в покое. Купленной едой, конечно, с ним не делились, но баланду тюремную он стал получать регулярно. Никто с ним не разговаривал, но это было только к лучшему. Не хотелось говорить Демиду ни с кем из этих. Лежал он на своем топчане и смотрел в потолок.
Так прошло четыре дня. А потом Демида снова посадили в "воронок" и повезли к следователю.
***
– Ну, как вы, одумались? – спросила следователь Фоминых.
– В каком смысле?
– Признание добровольное еще не решили написать? Наверное, не сладко сидеть в камере, где вас унижают?
– А никто меня не унижает, – заявил Демид. – И признаваться мне совершенно не в чем, госпожа следователь. Я невиновен. Чист, как стеклышко.
– Напрасно, напрасно вы это. Знаете ли, в тюрьме всякое может случиться. Вы уже притерпелись к побоям со стороны своих однокамерников? Это еще не самое страшное, что с вами будет, если…
– Никто меня не бьет! – Демид зло усмехнулся. – Ваш "кум", Вахитов, вас неправильно информирует. Ужился я нормально с Парикмахером. И с кем угодно уживусь, потому что бить меня – очень неблагодарное занятие, умные люди быстро начинают это понимать. Надоели мне ваши игры, гражданин начальница. Раньше или позже, обвинение вам придется предъявить. У меня есть хороший адвокат. Очень хороший, уверяю вас. И денег на его оплату вполне хватит. Есть у меня деньги в заначке, только вы их не ищите, все равно не найдете. Руки у меня чешутся – не только вылезти на свободу, но и разобраться со всей этой ахинеей, которую вы мне шьете. Пока я вижу только одного человека, которому нужно засадить меня в тюрягу. Это вы, следователь Фоминых. Но мне непонятно, зачем вы хотите это сделать, и кто стоит за вашей спиной…
– Я предъявлю вам обвинение, – произнесла Фоминых. – И дам вам возможность позвонить адвокату. Но для этого вы должны сделать одно дело.
– Какое?
– Вы покажете мне вашу линию. Линию для производства мутантов.
– Что, это так важно для вас? – Демид вцепился глазами в лицо Фоминых – уловить хоть что-то, признаки заинтересованности в этом ледяном лице. – Зачем вам это? Хотите знать, как создаются животные-мутанты?
– Это не мне нужно. Нужно следствию. – Фоминых постучала по папке с бумагами. – Вы свои приборы прячете бог весть где, а у нас нет времени возиться с каждым упрямым подследственным, как с наследным принцем, раскапывать, куда он там прячет свои клады. Покажете – будем с вами по-хорошему.
– Покажу. Но только при одном условии.
– Каком?
– Накормите меня по-человечески. И деньги мои верните – те, что в бумажнике лежали. Мне тюремная баланда уже поперек глотки стоит.
– Хорошо. Бутерброды с чаем вас устроят?
– Да.
Дема торопливо жевал вкусные домашние бутерброды с ветчиной и сыром, которые следователь Фоминых вытащила из своей сумки, и запивал их горячим чаем из ее же чайника. Он был благодарен ей. В концов, приговоренный к смерти имеет право на последнее желание.
А она приговорила его. Он был в этом уверен. И эта поездка должна была оказаться последней в его жизни.
***
Ехали "на показ" все в том же УАЗике, только на этот раз Дема был один в клетке. Как птичка. А конвойных было двое.
Ехали к Демиду в деревню. Там, в подвале большого бревенчатого дома, срубленного еще дедом Демида, находилось то, что интересовало Ольгу Игоревну Фоминых.
Приехали, высадили Демида на лужайке перед домом – в наручниках, с сопровождением конвойных – красота! Любопытный народ высыпал посмотреть. Леха, сосед, крикнул через забор: "Чо случилось-то, Дем?" Дема хотел ответить, пошутить что-нибудь, но как-то не шутилось. Звякнул кандалами и пошел к дому.
Замок был на месте. Ключи Демиду выдали. Бумажник с деньгами и документами, правда, пока зажали. Дема долго возился с ключом – неудобно было в наручниках. Сопровождающие сопели за спиной. Наконец отомкнул ларчик. Вошли внутрь.
– Вот мои хоромы, – сказал Дема. – Может, чайку?
– Хватит! – Фоминых просто сгорала от нетерпения. – Весь день чаи гоняете, Коробов. Где ваша аппаратура?
– А мы такие, зеки. Любим, понимаешь, чифирку попить. Нам ведь водочки не положено, начальник. А линию покажу сейчас. Сами убедитесь, что никаких собак на ней вырастить невозможно. Ошибочка у вас вышла. Убедитесь и отпустите меня с миром, Ольга Игоревна. Вот, сюда пройдемте…
Бормотал что-то успокоительное Демид, приговаривал, время тянул. А сам смотрел цепко на Фоминых, на битюгов ее, решал – сейчас его кончать будут, или подождут маленько? Да нет, рано еще. Сперва он линию свою должен показать. Да и народу на улице много. Ошибся он, наверное, сегодня его убивать не будут. Неудобное для этого и время, и место.
А может, потом, по пути назад? Где-нибудь в лесочке?
– Браслетки-то снимите, а? Несподручно в железках в подвал лезть. Упаду еще.
Фоминых, как ни странно, молча подошла, ключиком щелкнула, сняла один наручник. Так браслетки и остались болтаться на одной руке. Неудобно, конечно, да все же лучше чем было. Хоть перекреститься можно в случае неприятностей.
Дема опустился на колени, поднял люк пола. Щелкнул выключателем.
– Ничего себе! – один из конвойных присвистнул. – Да тут целая лаборатория!
Да, конечно, подвалом это можно было назвать с натяжкой. Целый подземный этаж. Они спустились по лестнице – прочной и широкой, даже с перилами, и остановились перед мощной металлической дверью.
Дверь была приоткрыта.
– Ну, что вы встали? – Фоминых раздраженно смотрела на Демида, который стоял с ошарашенным видом. – Пойдемте туда.
– Подождите! – Дема начал приходить в себя, соображать. – Там кто-то был… А может, и сейчас есть. Дверь открыта. А я ее запирал. Я всегда ее запираю…
– Коробов, кончайте свои фокусы, – в руках у Фоминых появилась видеокамера, она уже снимала Демида и все, что его окружало. – Показывайте свою лабораторию. Идет съемка.
– Слышь, браток, – сказал Дема вполголоса одному из ментов. – Она не понимает. Я говорю, лазил сюда кто-то. А тут замок – высшего класса! Чтоб так его открыть, не сломав ничего – это каким специалистом быть нужно? Ты это, браток, иди первым. Я боюсь. Пистолетик вперед выстави. Вдруг там сидит кто? Выключатель справа.
Парень, похоже, даже обрадовался такому приключению. Красиво, как в кино, пошел по стеночке, пистолет в вытянутой руке, весь, как струна, напряженный. Дема вырубил бы такого супермена одним ударом, прячься он в комнате. Да ладно, пусть поиграется. Сегодня его день.
Люминесцентный синий свет вспыхнул и осветил лабораторию. Дема даже зажмурился. Не от света зажмурился, а от ужаса. Никогда не видел он такого в своей лаборатории, в святилище, куда вход посторонним был строго запрещен.
Кто-то похозяйничал здесь. Причем похозяйничал со знанием дела. Инкубационная линия, отключенная Демидом много месяцев назад, теперь работала на всю катушку. Только производила она совсем не то, что Демид ожидал увидеть.