Но спокойствие длилось недолго. Люди оказались совсем не безобидными, они и вправду почувствовали себя хозяевами. Не сиделось им спокойно, не лежалось, не елось, не дышалось. Человек был дьявольски изобретателен. Он постоянно придумывал что-то новое – топор, колесо, плуг, горшки из глины. И чем больше новых предметов-рабов окружало его, тем меньше зависел он от природы, и тем меньше желал считаться с ней. Люди изменились. Чувства мешали им, и люди обесчувствели. Они даже перестали слышать мысли друг друга! Они придумали речь для того, чтобы общаться друг с другом. Они грубо перекрикивались на своем некрасивом языке. Странно поступил Создатель – отдал мир во власть созданиям, которые меньше всего этого заслуживали. Все, что теперь интересовало людей – это еда, хмельная выпивка, тупое спаривание. И деньги. И конечно, жажда крови. Ничто так не возбуждало людей, как убийство. Когда им надоедало убивать все живое, что попадалось под руку, люди начинали убивать друг друга. Это называлось ВОЙНА.
Не было ничего бессмысленнее и страшнее этого слова.
А Лесные? Что же они? Они спрятались. Каждый из них в отдельности был намного сильнее любого человека. Но людей было так много. Люди плодились с жизнерадостной жадностью, они занимали все больше места на земле и не оставляли на земле места никому, кроме себя. Люди жгли леса, и дриады с жалостными криками погибали, не в силах уйти из места, предопределенного им судьбой. Люди осушали болота, торфяной дым стелился по низинам и убивал все живое, в том числе волосяников и кикимор. Люди меняли направления рек и водяные зарывались в ил, чтобы переждать напасть, да так и засыпали там навеки. Лесные духи жили долго, почти вечно, да только убить их было не так уж и трудно. Все меньше оставалось их на земле, и природа начала чахнуть без своих пастырей.
Иногда лесные духи выходили из себя и начинали пакостить людям. Да только толку было мало – оборачивалось это всегда во вред Лесным. Случались в истории и такие Лесные, которые, завидуя людям, вселялись в их тела. И тоже ничего хорошего из этого не выходило. Не люди из этого получались, и не нелюди. Конечно, могли такие оборотни многое – то, о чем обычным людям и не мечталось. Могли они и мысли читать, и других заставлять выполнять свои прихоти, и исцелять, и повелевать неживыми предметами, а порою летать и проходить сквозь стены. Да только не было покоя в их душе. Жили они нечеловечески долго и мыкались по всему свету, не находя пристанища среди других человеков. Боялись их люди, отвергали и не считали за своих. А порою и сжигали на кострах за черную магию и ведовство.
Лека была именно таким человеком.
Она еще не знала этого. Хотя и догадывалась, конечно.
До вечера, Лека. До полуночи. До красной луны.
***
Леке было холодно. Она шла по ночному лесу, по плотоядно чавкающему болоту. Ненадежные волосатые кочки нервно вздрагивали, когда она наступала на их спины. Страшно ли было ей? Да. Она знала, что возвращается домой, но не чувствовала, что кто-то ждет ее дома. Наоборот, она ощущала чье-то чуждое присутствие. Так бывает, когда человек многие годы не был дома, жил где-нибудь за границей. Все это время он тосковал по родине, лелеял воспоминания о ней в душе. И вот он возвращается, руки его дрожат, когда он возится с ключом и никак не может попасть в замочную скважину. Он говорит себе, что его трясет от радости, но он прекрасно знает, что это не радость, а растерянность и страх. Здесь уже все не так. Все переменилось за те годы, когда он отсутствовал, жил другой жизнью. Другие люди на улицах, другие взгляды, другой разговор, другие газеты и магазины. И вот, наконец, скрипит и отворяется дверь, и человек видит, что квартира его не пустовала. Кто-то жил здесь. Кто-то заставил пустыми бутылками из-под бормотухи всю кухню. Кто-то нагадил в прихожей. Кто-то разрезал ножом чехлы на его старинных креслах, разбил люстру, нацарапал на портретах его предков похабные слова и рисунки.
Человек медленно опускается на пол и сидит в прихожей, рядом с кучкой дерьма, и держится за сердце, и нашаривает рукой в кармане валидол. Ему плохо, этому человеку. Он вернулся домой.
Лека возвращалась домой. Почему никто ее не встречает? Почему никто не радуется ее возвращению? Почему мотыльки-феи не порхают вокруг нее и не освещают путь маленькими фонариками? Почему она идет одна, голая, замерзшая, под немигающим глазом кровавой луны, нашаривает во тьме ногой опору в склизком болоте и боится зверей? Это нечестно со стороны тех, кто позвал ее. Это просто свинство.
Что-то было не так. Что-то изменилось в сценарии. Лека знала, что так поступить с ней не должны были.
Ей должны были дать одежду.
Что-то там случилось плохое.
***
Кругу было плохо. Мно г о бед видел он в своей долгой жизни, но такую – никогда.
Круг не мог защитить себя. Его всегда защищали Лесные духи, но они оказались бессильны перед Этим . Он осквернил святыню. Такова была его роль – осквернять места, священные для других.
Лека вступила на траву Круга – такую жесткую с виду, и такую мягкую, добрую, беззащитную на самом деле. Лека растерянно оглянулась – что произошло здесь? Живая боль еще висела в воздухе. Здесь произошло настоящее побоище. Лесные ждали ее, но не дождались. Кто-то напал на них. Кто-то разорвал их на клочья, разметал по полянке Круга. Лека не знала
(не помнила?)
как умирают Лесные, как чувствуют они боль. Но зрелище было ужасным: ошметки тел, больше похожих на ломаные сучья, из которых сочилась желтоватая кровь; клочки лишайника, истекающие зеленой слизью; вдавленные в землю оторванные головы – безобразные на человеческий взгляд, шишковатые, зубастые, с мертвым застывшим недоумением в зеленых выпученных глазах. Все это медленно таяло, превращалось в призрачный туман и разметывалось ночным ветром. Лесные не оставляют следов после своей смерти. Когда дух их умирает, непрочные тела их, так не похожие на все, что существует на этой земле, исчезают без следа.
Лекаэ… – тихий, едва живой голос в голове. – Поздно. Ты опоздала. Хорошо, что ты опоздала…
Этого Лесного она еще не видела. Наверное, он выжил потому, что трудно убить такого. Он был похож на груду серых старых камней, покрытых высохшим мхом. Но у него были и руки и ноги. И голова – валун конической формы с провалами глаз и рта, и даже с небольшими оттопыренными остроконечными ушами. Он сидел, привалившись спиной к дереву. Непонятно было, цел он, или развалился на свои составные булыжные части. Он мало напоминал живое существо.
– Как тебя зовут?
Хоуфрос. Люди называют таких, как я, троллями. Я Хоуфрос.
– Как ты?..
Плохо. Он сильно повредил меня. Но не убил. Меня трудно убить. Я сумел прогнать его. Он сломал об меня зубы. Он не смог повредить деревья Круга. Но он вернется.
– Кто – Он?
Карх. Он был здесь.
– Господи Боже! – Лека едва переводила дыхание от страха. – Что мне делать, тролль? Я могу помочь тебе?
Мне не надо помогать. Я восстановлюсь, хотя и не скоро. Лет через двести я буду таким же, как прежде. Камни растут медленно. А ты помоги кимверу. Ему нужна помощь.
– Что это такое – кимвер? Что это значит?
Кимвер – один из первых людей. Один из тех, кто первым пришел на эту землю. Их было всего две сотни – и они называли себя кимверами. Люди пошли от них, но люди были уже не такими. Люди стали слабее. Когда обычный человек умирает, душа его навсегда остается в том месте, которое вы называете загробным миром. Души кимверов прочны: тела их умирали, но души возвращались на землю в новых воплощениях раз за разом. Но и души кимверов устают. Они все реже рождались в новых телах.
И это говорит о том, что эпоха человеков кончается. Будет новый Прилив. Люди не первые на земле. Те, Прежние, кто был до людей, кончились. Люди кончатся тоже. Их больше не будет, людей. Должны придти другие. Никто не знает, кто это будет. Но пока еще рано. Люди будут жить, пока жив последний кимвер. Это его последнее явление на землю. И пока длится его земной срок, люди будут существовать. Когда кимвер умрет, время человеков кончится.
– Кто такой карх? Почему он хочет убить Демида?
Карх и те, кто послал его, хотят нарушить равновесие. Хотят досрочно закончить время человеков. Люди все равно уйдут, но пока еще не время. Кимвер не должен быть убит сейчас. Это против правил.
– А я? Что я из себя представляю?
Ты узнаешь это потом. Потом, когда будет убит карх и опасность исчезнет. Если узнаешь сейчас, ты захочешь вернуться. Но пока ты нужна в племеничеловеков. Только так ты сможешь помочь кимверу.
– Но я хочу, хочу знать! Я хочу вернуться! Я уже не в силах жить так, разрываться на части!
Лека бросилась к троллю в ярости – снова ее обманули. Почему они не говорят то, что знают? Они издеваются над ней. Они используют ее, как безмозглую рабыню! Она метнулась к этой каменной куче – будь что будет, но она покажет свою силу. У нее должна быть сила…
Земля расступилась у нее под ногами и она полетела в черный колодец, черную сырую трубу без конца и начала, имя которой – забвение.
– Это судьба , – последние слова, которые она услышала. – Найди Знающего.
ГЛАВА 19
Телефон зазвонил, и Антонов неохотно взял трубку. Пугался он в последнее время всякого звонка. От каждого звонка ждал неприятностей. И на этот раз он не ошибся.
– Здравствуйте, – сказал Демид там, в трубке. – А Валерьфедорыча, значится, позвать-то можно? Это от братца его сродственничек звонит.
– Чего надо? – Антонов не отличался особой приветливостью.
– Я вот тута проездом, значится, в городе. Просили вам передать веничек можжевеловый. Для баньки. От спины хорошо помогат.
– Где будешь?
– Как всегда.
– Ладно. – Антонов бросил трубку.
Мало того, что домой звонит, еще цирк устроил, клоун чертов. Можно подумать, что разговор этот не будет понят теми, кто захочет его услышать и понять. Тьфу ты!
Не дают человеку покоя.
***
Антонов прошлепал мимо Демида и не узнал его. Только когда мужичок плебейского вида, отирающийся здесь уже минут пять, хлопнул его по плечу, Антонов прозрел.
– Привет, сродсвенничек. Ну ты вырядился!
Антонов, на что уж профессионал, сам поразился, насколько этот не был похож на Демида Коробова. Типчик был одет так, как никогда не оделся бы Коробов – на нем была синяя махровая кепка, пиджак десятилетней давности неопределенно-помоечного цвета, розовая рубаха с воротником навыпуск и коричневые штаны с пузырями-коленками. Ходил этот человек тоже по другому – волочил ноги словно спохмела, сутулился, тащил в руке портфель, в котором, наверное, лежала бутыль самой дешевой бодяги, луковица и полбуханки хлеба, а может быть, и недоеденная кем-то котлета – гуманитарная помощь из столовой. Короче говоря, существо это получеловеческой породы было настолько неприметной частью городского пейзажа, подобно сотням сходных с ним незаметных полулюдишек, что взгляд не останавливался на нем ни на секунду, как бы автоматически протестуя против такого скучного и невыносимо невыразительного зрелища. Он был обычным безработным – неопасным, неинтересным, и вообще как бы несуществующим.
– Извини, братишка, – сказал Демид. – Ты это, не выручишь? Трехи не хватает. На пузырь. Я верну завтра, чес-слово. Мне Женька должон. А у его завтра полтинник будет, он компрессор из гаража толкнул. А деньги только завтра принесут…
– Ладно-ладно, ты, Шерлок Хамс, артист доморощенный! – Антонов ткнул Демида пальцем в живот. Неплохо эта парочка смотрелась со стороны – принц и нищий. – Ты как, где обитаешься? И долго ли надеешься так протянуть? Я же тебе сказал – сваливай! Уезжай из Нижнего Новгорода, здесь тебе делать нечего. Фоминых большой шухер наводит, всю милицию на уши поставила. Они, между прочим, не любят, когда их братию обижают, газом травят, веревками вяжут. Ты хоть газеты-то читаешь?
– А как же! – Дема достал из сумки местную газету, на первой полосе которой красовался его собственный портрет и надпись "ИЗ НИЖЕГОРОДСКОЙ ТЮРЬМЫ СБЕЖАЛ ОПАСНЫЙ МАНЬЯК-УБИЙЦА". Дальше в двух абзацах шла та же чушь про линию производства собак-мутантов, которую Дема лично в свое время выслушал от Фоминых. – Это ж надо, на всю страну меня ославила, стерва! Что про меня сейчас на работе думают? А рожа-то, рожа… – Дема ткнул пальцем в газетный снимок. Физиономия там была угрюмой, обшарпанной и явно уголовной.
– Можно подумать, сейчас ты лучше выглядишь.
В самом деле, Демид смотрелся далеко не мальчиком с журнальной обложки. Он был густо небрит, немыт, приклеил себе клочковатые седые брови, мшисто свисающие на глаза, а в ноздри вставил специальные колечки, превратившие его в безобразно курносого бульдога. Он даже не носил темные очки, но узнать его было невозможно.
– Слушай, Валер, – быстро зашептал Демид, – давай по делу. Я отсюда свалю. Свалю, как только разберусь с моей любимой подружкой – с Оленькой Игоревной. Я, понимаешь ли, любознательный очень. Любопытно мне, за что это меня, ангела такого, убить хотят? И пока я с ней тет на тет не побеседую, покою мне все равно не будет. Ты узнал, где она живет?
– Узнал, – буркнул Антонов неохотно.
– Мы сходим к ней в гости. Чайку попьем, покалякаем. Может, и расскажет нам что-нибудь интересненькое.
– Кто это – мы?
– Мы с тобой, друг мой любезный Валера. Вдвоем по бабам шляться всегда сподручнее. Ты на гитаре играешь, я анекдоты травлю. Не так страшно.
– Никуда я не пойду! – заявил Антонов. – Сдурел ты, Коробов. Ты просто неуемный какой-то! Нет, с меня довольно. Не хочу я, чтоб шлепнули меня. И в тюрьму на старости лет мне садиться не хочется. В конце концов, пенсия у меня есть. Работу тоже, глядишь, найду, жизнь свою налажу. У меня, Дема, можно сказать, жизнь только начинается. А ты мне ее испортить хочешь.
– Ты сам ее себе испортил. – Демид посмотрел в глаза Антонова, и тот понял все. – Испортил тем, что пожалел меня. Испортил тем, что не стерпел несправедливости, воспротивился злу. Испортил тем, что ты слишком честный человек, Антонов. И никуда тебе не деться, Антонов. Ты уже записан там, в золотой книге Небес. Ты пойдешь.
Антонов уже знал, что пойдет.
***
– Вот, это он! Мужик тот самый, с которым Фоминых живет! – шепнул Антонов Демиду. Они стояли у входа в некогда преуспевавший НИИ. Теперь институт едва дышал от недостатка финансов, и, чтобы оставаться на плаву, сдавал в аренду все помещения, которые только можно было сдать. Здесь было все – стоматологическая частная поликлиника, автомастерская, склад рубероида, магазин, в котором можно было купить любые прокладки – от женских до сантехнических, газетный киоск, цех по сборке компьютеров, и офисы, офисы, офисы. А еще здесь был спортивный зал. Место для культуристов, где поднимали они свои никелированные железки, с вожделением глядя на развешанные по стенам портреты Ли Хейни, Арнольда Шварценеггера, Корины Эверсон и прочих Мистеров Олимпий и Миссов Олимпш. В зале этом тренировался человек, который сожительствовал с Фоминых Ольгой Игоревной, следователем, старшим лейтенантом юстиции.
Больше об этом человеке не было известно ничего. В данный момент он довольно быстро передвигался в направлении автобусной остановки и Антонов с Демидом едва успевали за ним. Человек сей был чуть ниже среднего роста, сложения, судя по размеру кожаной куртки, довольно крепкого, прическу имел короткую и энергичную, но, впрочем, ничуть не "бычью". Выглядел он, в общем-то, весьма приятно. Дема успел даже на секунду увидеть его лицо. Довольно симпатичное лицо, даже юное. Фоминых жила с человеком, который был моложе ее лет на десять.
Демид и Антонов втиснулись за парнем на заднюю площадку автобуса, набитого, как обычно, до полной невозможности. Дема даже оказался прижат к спине и ягодицам преследуемого объекта, отчего объект брезгливо сморщился, заелозил плечами и продвинулся дальше в толпу, состоящую из людей, менее отвратных, чем Демид. Через десять минут парень вышел на улицу, и новоявленные филеры выскочили за ним. Народу было довольно много, и они успешно проводили его до самого подъезда, не рискуя быть замеченными.
Дальше произошла заминка. Фоминых жила на четвертом этаже высокого панельного дома. Подниматься вместе с парнем на лифте? Бить его по башке, искать ключи, открывать железную дверь квартиры Фоминых? Слишком шумно для шести часов вечера, когда все возвращаются домой, выносят мусорные ведра и курят на лестничных площадках. Слишком заметно.
– Вот что мы сделаем, – сказал Демид. – Мы вернемся сюда попозже, часика в два ночи. Возьмем их тепленькими, в постельке. Я залезу в форточку и открою тебе дверь. Ты войдешь в дверь как человек, Антонов. Разве это не приятно?
– А сумеешь? – Антонов чесал в затылке, глядя снизу на открытое окно кухни Фоминых. – Высоко все-таки. И уцепиться не за что.
– Сумею, – сказал Демид. – Ну, может, упаду пару раз, сломаю себе пару рук-ног. Но своего добьюсь. Я настырный.