И вошел в наш город Гоор-Гота, и рек людям, которые хотели услышать: "Грядут несчастья великие для людей, ибо родится скоро человек, суть которого – ПОСЛЕДНИЙ КИМВЕР. И когда умрет он, срок человеков закончен будет. И есть еще время у людей замолить грехи свои."
Мятежный дух Кергши узнал о приходе Гоор-Готы, и пытался убить его, но тщетно. Прошли годы, и сбылось предсказание великого Гоор-Готы: родился Последний Кимвер, и, когда стал он зрелым мужем, вошел дух мятежный Кергши в него, и силу обрел невиданную, какой никогда не обладал в земном своем существовании. Убиты тогда были Гоор-Гота и все кархи. Но рано ликовал Кергши, и преждевременно праздновал победу. Ибо прав был Гоор-Гота, и кимвер тот был последним. И родился он на земле в три тысячи триста тридцать третий раз. А значит, ничто уже не могло спасти человеков.
И Создатель оставил своей милостью духа мятежного Кергши, ибо тот был уже не нужен ему. И слаб стал Кергши – Дух Тьмы в теле последнего Кимвера. И восстал тогда Последний Кимвер против Кергши, и узнал Имя его, и изгнал из разума своего, заставив сторожить Врата Тьмы в теле каменном, но не человеческом.
И испугался тогда Создатель деяний своих, ибо понял он, что предначертанию его суждено сбыться, и подошел срок людей, созданий его излюбленных, к концу. И сказал он: "Так и быть тому, и быть новому Приливу. Но пока жив Последний Кимвер, быть и людям. И быть сему кимверу бессмертным, не умрет он своею смертью, и погибнуть может только от руки бессмертного".
И нарушено было равновесие. Ибо новый Прилив томится в темнице небытия и жаждет явления.
Скажите, братие, есть ли в том справедливость Создателя?! – Человек-волк поднял руки вверх, рукава его опустились, и обнажили кисти – сильные, огромные, покрытые редкой шерстью, с острыми когтями на пальцах.
– Нет! – стройным, муштрованным хором воскликнула толпа.
– Достоин ли Создатель, творящий зло, того, чтобы ему следовали?!
– Не достоин! – толпа заколыхалась, как стая растревоженных летучих мышей.
– О карх!!! – жрец патетически шлепнулся на колени, воздев вверх свои полузвериные лапы. – О великий Король Крыс! Ты вернулся, избранный! Ты восстал из праха! Ты стал бессмертным! Ты пришел, чтобы наказать зло! Чтобы убить кимвера! Чтобы освободить новый Прилив!
– …новый Прилив… – гаркнуло стадо прихожан.
– И те, кто последует за тобой, кто поможет тебе в борьбе, станут Избранными. Они не умрут вместе со всеми людьми, они станут частью нового Прилива. Они преобразятся, они станут Новыми! А люди пускай погибнут, ибо они недостойны царства на земле!
– Пускай погибнут!..
На стене сзади проповедника появилась тень исполинского волка – черная, колеблющаяся беззвучным призраком. Все это было лишь дешевым трюком – частью привычного обряда, и те, кто пришел сегодня в Храм, видели это сотню раз. Но зрелище не от этого становилось менее страшным – огромный волколак с горящими угольями-глазами перебирал лапами, медленно разворачивал свою уродливую башку, готовясь к прыжку. Демид невольно втянул голову в плечи.
– О, карх! – застонала толпа. – Приди, великий Король Крыс! Убей Бессмертного! Разорви его, съешь печень его, вынь глаза его, развей душу его! Освободи новый Прилив, карх! Сделай нас Избранными, карх! И мы пойдем за тобой!
Двое в черных плащах появились из провала пещеры сбоку. Они тащили под руки толстую бабенку средних лет, обезумевшую от страха, обычную городскую обывательницу. Она даже не сопротивлялась, только бессмысленно таращилась на происходящее и беззвучно разевала рот.
Полный золотых зубов.
– Прими, Король Крыс, жертву нашу – дань человеков, – произнес жрец-волк хриплым басом. Он положил когтистую свою лапу на голову бабенке и та затихла, перестала дергаться. – Укрепи силы свои, великий карх, возьми тело ее, душу ее, злато ее… Недостойны носить человеки сей металл магический, но жадность их не знает границ, и исказили они предназначение солнечного дара – злата, и за то наказаны будут, и пожраны будут Солнцем сияющим и справедливым…
Демида мутило. Он едва сдерживал желание броситься на помост и содрать с этого человека волчью морду, схватить его за горло, кинуть в тупую толпу. Злато… Что могли знать эти оболваненные себялюбцы о сути золота? Да, золото губило род человеческий, и в этом был рок его – нести развращение и разложение всем, кто отдавался во власть желтого металла. Но в руках сил Тьмы, представителем которых был Карх, золото становилось воистину исчадием ада – оно приобретало магическую силу, превращалось в материал для создания артефактов – оружия, по сравнению с которым самое современное оружие людей было детской игрушкой. Золото разрушало не тела людей, оно губило их души.
Демид понял, почему жертвой стала именно эта тетка. На ней было слишком много золотых побрякушек. Серьги, кольца, кулоны, цепочки. Ходячий ювелирный магазин. Живая мишень.
Демид чувствовал, что остатки хладнокровия испаряются из души его с шипением, как кипящая вода с раскаленной сковороды. Но, к счастью, кажется, никто не собирался рвать несчастную жертву на части прямо здесь, в святилище. Это место было слишком чистым для того, чтобы запятнать его кровью. Спектакль не предусматривал настоящей грязи. Все это произойдет потом, когда Мясо притащат голодному карху – отвратительному животному, которого сии людишки почитали как бога.
Все это было за кадром. Бог может быть страшным, но не должен быть отвратительным до тошноты. И жертву утащили обратно. Ноги ее волочились по полу – она уже не могла идти. Она будет сидеть в своей темнице, пока не придет ее очередь. И она превратится просто в мясо, и кровью ее будут намалеваны новые пауки на стенах.
Хватит. Достаточно для одной ночи. Демид узнал уже гораздо больше, чем хотел.
Он начал испытывать знакомое чувство. "НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ЗНАТЬ" – называлось оно. Но теперь он не имел права на это. Он согласился играть. Он выжил – а значит, согласился на игру. Альтернатива была только одна – смерть.
Демид потихоньку, стараясь не привлекать внимания, двинулся к выходу. Впрочем, не в одиночку. Один из тех, что стоял рядом с ним, и дышал ему в ухо, и орал "Великий карх!", и поднимался на цыпочки, чтобы не пропустить ни одного слова волкоглавого жреца, стал протискиваться вслед за ним. Хвост. Демид сжал зубы. Ладно, с одним он справится. Конечно, если это обычный человек.
Обычным человеком этот не был, не стоило убаюкивать себя иллюзиями. Этот был паранормом. Демид ощутил мерзкое щекотание в голове. Кто-то пытался забраться к нему в мысли.
Что-то знакомое было в этом щекотании.
Напоролся. Этого следовало ожидать, слишком уж ненадежной была охрана. Они должны были подстраховаться. Сейчас они получат своего Последнего Кимвера.
Черта с два!
Демид шел медленно. "У меня схватило живот, – думал он. – Я знаю, как это кощунственно – покидать мессу до конца ее, – думал он. – Прости меня, великий карх, но если я сейчас не добегу до сортира, меня разорвет, и я оскверню Храм ужасным зловонием. Прости меня, великий карх, – думал он, и сам уже верил в это, – прости жалкий грех мой, я – твой верный солдат, и умру за тебя…"
Он прошел уже половину коридора, когда человек догнал его. Догнал и схватил за руку.
– Не дури, – сказал человек едва слышным шепотом. – Сказки свои про сортир оставь. Не шифруйся, братишка. Я узнал тебя.
Человек приподнял маску и в дрожащем колыхании свечей появилась образина, увидеть которую можно было только в страшном сне. Не узнать это лицо было нельзя.
– Ты сбежал, братишка? – сказал человек. – Я так и думал. Нутром чуял, что так и будет. Ты – борзой парнишка, братан. Ты даже резвее, чем я думал. Только зря ты сюда пришел, тут тебе не место.
Он нажал потайную кнопку в стене, скрытая дверь бесшумно поползла в сторону. Человек схватил Демида за шиворот и впихнул в темный провал. Дема кубарем покатился по невидимой крутой лестнице, дверь скользнула на место и последний лучик света умер в кромешном мраке.
***
Заключенный Шагаров Федор Ананьевич сидел в кабинете оперуполномоченного. Оперуполномоченный, лейтенант ОНОНА Крынкин Андрей Сергеевич, вел допрос один, но подстраховался – Шагаров сидел у стены, прикованный наручниками к трубе батареи отопления. Связано это было с тем, что в милицейских кругах вор-рецидивист Шагаров имел репутацию исключительно нехорошую. У старых оперов и следователей, которым приходилось иметь с ним дело раньше, при одном упоминании его фамилии лицо перекашивалось, как от зубной боли, а руки начинали непроизвольно шарить по карманам то ли в поисках пистолета, то ли пузырька с валидолом, то ли просто пропавшего бумажника (случалось и такое).
Лейтенант Крынкин был еще молод, про Шагарова слышал только бессвязные анекдоты, а потому, когда ему спихнули дело, не впал в уныние, но исполнился некоторого интереса и даже оптимизма. Он был уверен, что с его опытом и напористостью расколоть какого-то старикашку – раз плюнуть.
Все оказалось не так. Крынкин уже десятый раз озадаченно переводил взгляд с фотографии Шагарова в паспорте на его, так сказать, непосредственную личность. Личность, надо сказать, была отвратной. Таких уродов Андрею Сергеевичу еще не приходилось встречать. Но дело было вовсе не в выдающейся уродливости вора Шагарова. Мало ли несимпатичных физиономий встречается в уголовной среде?
– Шагаров Федор Ананьевич? – спросил Крынкин. – Это вы?
– Он самый, – сказал Шагаров. – Кикимора. Кикиморой меня зовут.
– Клички ваши блатные оставьте, – раздраженно сказал лейтенант. – Вот тут в паспорте написано, гражданин Шагаров, что вы – одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения. Что-то не верится… Вам лет сорок пять, наверное. Или пятьдесят. Не больше.
Крынкин врал сам себе. Выглядел Кикимора на тридцать пять. Особенно в этом "металлическом" молодежном прикиде – словно его только что из дискотеки выдернули. И татуировка на плече была не уголовной, а цветной, красивой. Такие обычно имеют любители тяжелого рока.
– Скоко написано, стоко и есть, – Шагаров дернул головой. – Я это, значится, здоровый образ жизни веду. Еробикой, сталбыть, занимаюся. Вот и сохранился хорошо.
– Вы ведь купили этот паспорт, признайтесь?
– Отчего ж? – Кикимора обиженно засопел сломанным своим носом. – Вы, гражданин начальник, мне лишнего не шейте. Пачпорт мне этот дали, когда я в семьдесят восьмом с Воркуты освобождался. Фицияльно. Я, может, оно понятно, и хотел бы тогда себе годков сбавить, чтоб вопросов поменьше было, да ведь не дали. Сказали: "Вы, гражданин преступник Шагаров, проходите по уголовным бумагам аж с двадцать пятого. Шесть судимостей, значится. А косите, что вам только тридцать лет будет." Ну, я им: "Вот и пишите, что я в двадцать пятом народился". Ведь я ж не мог им сказать, сколько мне на самом деле годов – не поверют. Я, гражданин начальник и сам-то не знаю, в каком годе родился. Забыл. Давно это было, да и грамоты тогда не было.
Лейтенант Крынкин поскреб в затылке и решил этот вопрос пока оставить. Если то, что рассказывали про Кикимору, было правдой хотя бы наполовину, его уже стоило бы занести в книгу рекордов Гиннеса как самого старого действующего преступника на планете. Говаривали, что еще самого Иосифа Джугашвили, недавнего семинариста, он обучал методам экспроприации. Лейтенант Крынкин не верил в чудеса. По его мнению, не одно поколение преступников могло сменять друг друга под кличкой Кикимора, и выдавать себя за вечноживущего вора для отвода глаз. Крынкин и не такое видел.
– Вы чего там в ИВС устроили? – спросил он. – Зачем однокамерников избили?
– Вот это поклеп. – Кикимора грустно заморгал воспаленными глазками. – Сами они там драку подняли, не поделили чего-то. Опять же, поколотили друга дружку до красных соплей. Я тута не причем. Я, значится, человек старый буду и в таких разборках не участвоваю. Неужели жалился кто-то?
Нет, конечно. Никто не жалился. Хотел бы Крынкин увидеть человека, который "настучал" бы на вора Кикимору. Парикмахер, конечно, сотрудничал с УВД, был "наседкой", но не был самоубийцей до такой степени, чтобы давать показания на Шагарова. Шагарова боялись. Шагаров не был вором в законе, он был скорее индивидуалом, художником-одиночкой, но пользовался столь жуткой репутацией в уголовной среде, что любой авторитет обходил его стороной.
Кикимора – этим словом все сказано.
– Гражданин Шагаров, – сказал лейтенант. – давайте о деле. Вы – человек опытный. Сами понимаете, чем быстрее дадите показания, чем быстрее дойдет до суда, тем быстрее кончится вся эта волынка. На этот раз – дело ясное. Влетели вы крепко. Взяли вас с поличным…
– Раньше сядешь – раньше выйдешь? – пробормотал Кикимора. – Нет, начальник, чтой-то я не понимаю, о каком таком деле вы разговор ведете? Я того, чистый перед законом как стекло.
– Как о каком? – Лейтенант повысил голос. Начиналась обычная работа, и все уже было отработано – когда басом рявкать, когда по-доброму уговаривать. – Вы, гражданин Шагаров, мать твою, были задержаны со ста расфасованными граммами наркотического вещества типа кокаин в прошлую среду, в молодежном клубе "Ладья", где занимались, мать твою, наглой продажей этого наркотика среди населения. И протокол есть, и показания свидетелей, и даже видеосъемка. Чего тебе еще нужно, Шагаров? Ты влип, Шагаров, капитально, и не просто так! Мы тебя пасли уже два месяца, гада такого, чтобы ты товар свой не успел скинуть, когда брать тебя будем. И мне даже показания твои гнидские не нужны – и без них у тебя статья по наркотикам на лбу написана! Да только не верю я, что один ты работаешь! Такие дела в одиночку не делаются! Садись сейчас, и пиши, мать твою, кто тебе кокаин поставляет, и кто у тебя распространением занимается! Оформим тебе явку с повинной – глядишь, пару лет со срока скинем. Ты же знаешь, что тебе, как рецидивисту, сейчас до хрена лет светит! Неужто в тюряге за свою жизнь поганую не насиделся?
– Опа! – сказал рецидивист Шагаров, сделал круглые глаза и губы трубочкой. – Бля буду, на шару меня берут. Вы ко мне на "ты" не обращайтесь, гражданин милиционер. Мы с вами равноправные личностя, свободные граждане страны Рассеи. Я, честно говоря, не знаю, что это за закон такой – невинного человека ни за что цапать. Я, понимаете ли, отдыхал культурно на дискотеке, с молодежью обчался, здоровый образ жизни вел. Еробикой занимался. Я ж говорил вам. И вдруг, понимаете ли, хватают меня за белы рученьки, кидают в какую-то неправильную машину, везут, значится, в каталажку, протокола составляют. И вы мне, понимаете ли, тута такое заявляете. Это произвол! Я вот человек старый, схвачу у вас счас инфаркта, будете тогда знать, как невинных людей забижать!
– Так-так… – опер Крынкин привстал, оперся на свои пудовые кулаки, зловеще посмотрел на Кикимору, чуть только не пустившего слезу. – На отказ идем, Шагаров? Вы мне эту чушь кончайте нести. Я и не таких артистов, как вы, ломал! Ты обнаглел в конец, Шагаров! Ты сто грамм кокаина в дискотеку притаранил! Ты сдурел в конец?! Ты что его там, бесплатно раздавал в честь своего дня рожденья?
– Да, бесплатно, – буркнул Кикимора. – Сам ты кокаин, начальник. Я агентом нанялся. В фирму. Оне порошок делают – для чистки унитазов, значится. А ее хожу, рекламирую, этот порошок-то. Это уж мое дело, на дискотеке мне его распространять или в Госдуме. У нас свобода совести.
– Мать твою! – Крынкин не утерпел, выдернул папку из ящика стола, хлопнул ей об стол. – Кому ты мозги пудришь-то, Кикимора? Вот здесь все, в этом деле! На полный срок тебе! Тут все тебе – и нары новые, и телогреечка с номером, и бензопила "Дружба"!
– В этой папочке, говоришь? – Кикимора усмехнулся едва заметно, нехорошо усмехнулся. – А ты открой папочку-то, начальник!
Мир неожиданно покачнулся в глазах лейтенанта. Выключился на мгновение белый свет и клюнул лейтенант носом. И тут же открыл глаза, вытаращил их, завертел настороженно головой – не заметил ли чего допрашиваемый? Не случалось такого раньше с лейтенантом Крынкиным, чтоб сознание он терял среди бела дня, хоть и на секунду. К доктору, пожалуй, сходить не помешает.
– Кому ты мозги пудришь-то, Кикимора? – сказал Крынкин бодрым голосом. – Вот здесь все, в этом деле! На полный срок тебе! Тут все тебе – и нары новые, и телогреечка с номером, и бензопила "Дружба"!
– В этой папочке, говоришь? – Кикимора усмехнулся, и что-то знакомое, уже виденное было в этой усмешке. – А ты открой папочку-то, начальник!
Крынкин открыл папку. И тут же захлопнул.
В папке не было ничего. Почти ничего. Один только жалкий листочек.
Быть такого не могло. Лейтенант Крынкин только двадцать минут назад, перед вызовом Шагарова, изучал это самое дело. Все здесь должно быть на месте: протокол задержания, протокол изъятия, показания свидетелей, и куча бланков экспертизы…
Руки Крынкина предательски задрожали. Он медленно, стараясь не глядеть на Кикимору, открыл папку. Там лежал листочек, исписанный раскоряченными буковками, с невероятным количеством грамматических ошибок.
"Увожаимый прокурор, – значилось в листке, – протистую протиф праизвола. Патому как пенсию мне неплотют как старому нарушитилю закону и деньге заробатаваю чесным трудом в фирме. А давича када роботал в дискатеке мня хватили роботники мелиции и били везде гаворя чтоя наркоман. И пасадили низашто чесново человека. Никакех улик уних нету и быть ниможит. Прашу мня выпустит насвабоду а веновных наказать и опира крынкина чтоп непавадно было."
И подпись: "Шагаров".
– Это что такое? – произнес Крынкин, наливаясь кровью. – Это что за бредятина у меня тут валяется? Где материалы?