- Будет исполнено! - ради такого случая я даже вытащил шпагу, отсалютовал господину папскому нунцию и развернулся в направлении собора святого Вита. Напрашиваться в гости к очаровательной, но помешанной на астрологии и прочей эзотерическо-каббалистической чуши леди Маргарет пока не хотелось. И вообще, в Праге, как во всяком цивилизованном городе, с визитами отправляются под вечер, а не в середине дня. Схожу-ка я лучше к столь приглянувшейся "Чертовой мельнице", вроде в прошлый раз я углядел поблизости оттуда тихий кабачок. Нельзя же постоянно околачиваться у пани Эли, тамошним посетителям моя физиономия уже приелась, а главное в жизни что? Верно, разнообразие! По неизвестным причинам мой организм не переносит пива, а вот разнообразные местные наливки и настойки - всегда пожалуйста!..
Трактир "Добрый мельник" затаился между бюргерскими зажиточными домами, обозначив свое присутствие изрядно облезшей вывеской, покачивающейся на цепях. Внутри имелось все, что может пожелать страждущая душа - неподъемные дубовые столы вкупе с такими же стульями, внушающие трепет своими размерами бочонки в углах, пылающий очаг, добродушный хозяин и даже такая роскошь, как отдельные маленькие столики, отделенные от общей залы пыльными, некогда бархатными занавесками жухло-зеленоватого цвета.
Я как раз увлекся разглядыванием бутылок за полках за спиной хозяина, сосредоточенно решая, чего бы отведать на сей раз, когда услышал собственное имя, произнесенное тем жутким шепотом, который разносится за милю. Неужели я становлюсь в Праге такой известной личностью, что не могу спокойно зайти пропустить стаканчик-другой?
Обернувшись, я с изумлением узрел несколько помятую, но, без сомнения, знакомую физиономию, опасливо выглядывавшую из-за обшарпанных занавесей и отчаянными жестами подзывавшую меня поближе. Прихватив свой заказ, я прошествовал в потаенное убежище.
- Что это вы здесь поделываете, пан Станислав? - с интересом спросил я, отодвигая в сторону разбросанные на столе листы чистой бумаги вперемешку с уже замаранными, сломанными перьями и бутылками различной степени наполненности.
- Живу я тут, - буркнул господин имперский секретарь, выглядевший намного хуже, чем обычно, о чем я ему немедленно сообщил.
- И давно?
- С сегодняшней ночи. Или с утра. Не помню. Вы к Мирандоле на свадьбу таскались? Да? Я так и думал. А меня не позвали, мерзавцы...
- У синьора Мирандолы свои представления о том, кого звать, а кого нет, - отпарировал я. - Во всяком случае, вы уже второй человек, который стремился туда попасть и не попал, зато я вовсе не рвался, но получил приглашение и вынужден был пойти на это скучнейшее сборище, - я завладел валявшимся неподалеку листком и попытался разобрать каракули Штекельберга. - Кстати, не вы сегодня утром подбросили нам письмецо от имени Маласпины?
- Не-а, - помотал лохматой головой неудачливый секретарь наместника Мартиница. - Кого еще не пустили?
- Пражское воплощение очарования - небезызвестную пани Маргариту Домбровску. Она была весьма недовольна. Ваше здоровье.
- Prosit! - без всякого выражения отозвался фон Штекельберг, глядя куда-то сквозь меня и каменные стены трактира. - Значит, она все-таки приходила?
- Приходила и ушла несолоно хлебавши, - весело хмыкнул я. - Слушайте, чего вы сидите и страдаете? Мартиниц отругал или отказался подарить вам новую побрякушку?
- Смейтесь, смейтесь, - всепрощающим жестом отмахнулся пан Станислав, ухватил нетвердыми пальцами перо и тщетно попытался вывести на бумаге какую-то фразу. - Всем вам только бы ржать. И вам, и Маласпине, и даже падре Бенедикту...
- Вы ему рясу слезами промочили, - безжалостно сказал я. - Не поделитесь, что является предметом ваших творческих мук? Сонет в честь шлепанцев градоначальника? Рондо для прекрасной незнакомки или незнакомца?
- Донос в инквизицию, - четко выговорил Штекельберг, не замечая, что старательно водит пером по столешнице, а не по бумаге. - На фон Мартиница. Скажите, как их правильно пишут, эти самые доносы? Вы же специалист в подобных вещах?.. Я уже сколько голову ломаю, а ничего не выходит...
"Браво, мадам Маргарет! - я мысленно зааплодировал. - Вот это подлинное умение распространять слухи!"
- Чего вам вдруг взбрело в голову порочить честное имя благодетеля? Неужто отказали от дома?
Станислав предпринял героическое усилие попасть пером в чернильницу, дважды промахнулся, и вдруг принялся яростно рвать почти чистый лист на мелкие клочки. Покончив с этой тяжелой работой, он совершенно по-детски захлюпал носом, а из уголков тщательно подведенных по последней французской моде глаз потекли тонкие черные струйки размывшейся туши. Зрелище было смешное и грустное одновременно, долго выдерживать его у меня не хватило сил, так что пришлось кликнуть служку, велев принести ковшик с чистой водой, полотенце или любую не слишком грязную тряпку, за исключением предназначенной для мытья полов, а также зеркало. Водрузив этот нехитрый набор перед окончательно впавшим в слезливое уныние Штекельбергом, я постарался как можно лучше изобразить командный рык герра Мюллера:
- Прекратите хныкать! В вашем возрасте пора бы знать, что рано или поздно приходится отвечать за содеянное!
Господин секретарь ткнулся физиономией в погнутый оловянный ковшик, и оттуда, сквозь бульканье, приглушенно донеслось:
- Вам легко рассуждать...
- Только не говорите, что вас одолел внезапный припадок совести, - почему-то я невовремя развеселился. Прав мудрейший отец Алистер - нет у меня ни на грош христианской жалости к ближнему своему, только злой язык да стремление всюду сунуть любознательный нос. - Слушайте, мсье Штекельберг, кто вам Мартинец, если разобраться - отец родной или Господь Бог? Вы ж по его милости превратились в главное пражское посмешище. Где ваша дворянская честь? Ваше человеческое достоинство, наконец? Неужели вам не хочется хоть раз заставить эту толстую свинью повизжать и подергаться под ножом мясника? Или вы согласны и дальше разгуливать с кличкой миньона? Сколько вам годков, кстати?
- Двадцать три... будет весной, - нехотя признался пан Станислав. Теперь, когда он смыл свою жуткую парфюмерию, в это верилось больше. В испуганном и мающемся с похмелья существе совершенно не узнавался нагловатый юнец, повсюду тенью следовавший за грозным Ярославом фон Мартиницем. На миг я пожалел о жестокой игре, затеянной отцом Алистером при моем соучастии, и уже раскрыл рот, собираясь предложить Штекельбергу не маяться дурью, отправиться домой, выспаться и постараться вернуть себе прежнее легкомысленное расположение духа. Но тут пана секретаря прорвало, и мне оставалось только уповать, что в трактире не окажется любителей подслушивать чужие беседы:
- Достоинство?! Какое, к бесам, достоинство? Без Мартиница я ничто - нуль, зеро, пустота, дырка от бублика, нищеброд с дворянской цепью, единственная польза от которой - заложить ее евреям! Думаете, карьера мальчика на побегушках и сомнительного фаворита коадъютора - мечта всей моей жизни?! Мне не оставили выбора! Мартиниц подобрал меня, как бродячую псину, и я служу ему... Что вы ухмыляетесь?! Да, псина, честно отрабатывающая свою миску похлебки, теплый коврик и сахарную косточку! Если инквизиция загребет пана Ярослава, следующим стану я! Он продаст меня, даже не поморщившись, и его отпустят, потому что кто он - канцлер Империи!! -, и кто - я? Мне придется стать виноватым во всем, меня, не его, отправят на костер, а я не хотел, я умолял найти кого-нибудь другого, в Нижнем городе полно умельцев обращаться с ножом и удавкой, но Мартиниц пригрозил, что прогонит меня, если я не выполню его приказа и мне пришлось это сделать... Откуда я знал, какую гадость они намешали в этой склянке?.. А теперь он приходит и смотрит... Ничего не говорит, не обвиняет, не грозит местью, только смотрит... - Штекельберга трясло, и тяжелая глиняная кружка, за которой он потянулся, вывернулась у него из руки, расплескав содержимое по полу.
- Кто смотрит? - оторопело спросил я, уловив в этой своеобразной пьяной исповеди смутное признание в том, что господин секретарь выполнял какое-то не слишком чистое поручение своего сюзерена и теперь смертно опасается разоблачения. Чем, видимо, Мартиниц и удерживает его на короткой привязи. До боли знакомая история, непреходящая метода кнута и пряника. Мне в аналогичной ситуации повезло, я оборвал свой поводок и успел скрыться.
- О-он... - еле слышно выдохнул пан Станислав. - Франци-иск...
- Какой Франциск? Франциск фон Клай? - меня аж подбросило на стуле. - Пропавший наместник? Вы знаете, куда он делся? Где он?
- Под палой листвой, под осиной лесной... - абсолютно немузыкально сообщил Штекельберг и вернулся к прозе: - Мартиниц хотел, чтобы отыскались несомненные доказательства причастности протестантов, но мы не успели - вмешался этот католичнейший дурень и нам пришлось улепетывать без оглядки. Впрочем, о нем я тоже позаботился. Если б не Мирандола, он до сих пор сидел бы за решеткой в приюте умалишенных и плел коврики... А мне теперь страшно. Пани Маргарита твердит - пиши донос, пиши донос, тогда простят! Ей что, ее вообще не тронут, кто же знает, какая она... С виду-то ласковая, а внутри - ледышка ледышкой. Наплевать ей на всех нас, это пока ты ей нужен, она вокруг увиваться будет, а потом бросит и дальше пойдет. Ты за ней не ходи, - он перешел на доверительный шепот. - Мирандола вот побегал, высунув язык, а чем все закончилось? Никто ей не важен, только она сама... - шепот становился все тише и тише, окончательно прервавшись в миг, когда неудержимо клонившаяся голова пана Станислава с легким стуком пришла в соприкосновение с досками стола. Я остался сидеть, пытаясь разыскать в ворохе обрушенных на меня небылиц крупицы истины.
Несомненно одно: милейший фон Штекельберг входит в число свидетелей, если не участников предполагаемого "исчезновения" фон Клая. Сюда же каким-то боком причастны пани Домбровска и "католичнейший дурень" - часом, не его высокопреосвященство Маласпина? Обвинение кардинала в сумасшествии, как выясняется, в самом деле имело некий потаенный смысл...
- В Златой Праге просто обожают морочить друг другу головы, - со вздохом заключил я, принимаясь за работу, которую герр Мюллер счел бы откровенно преступной: сбор исписанных паном Станиславом бумажек и безжалостное швыряние оных в разинутую пасть очага. За ними последовали искалеченные перья, а затем наступила очередь самого неблагодарного труда - перетаскивание беззаботно посапывающего господина секретаря к дверям трактира, спешный розыск наемного экипажа, долгая торговля и, наконец, отправление живого груза в Градчаны со строжайшим наказом довезти посылку до ворот особняка господина Мартиница и передать там с рук на руки слугам, а лучше - самому пану наместнику.
Только после этого я наконец сумел присесть за стол, но желание выпить уже пропало, а поисками ответов к услышанным загадкам лучше всегда заниматься вдвоем.
ЗАНАВЕС ДЕЙСТВИЯ ПЕРВОГО
...Последующие две или три седмицы прошли в относительном спокойствии. Генрих фон Турн на заседании Совета опять скандалил, за что Мартиниц торжественно лишил его права в течение десяти дней посещать Вацлавский зал. В честь этого события Турн вместе со своими приспешниками учинил в Нижнем городе небольшое буйство. К счастью, обошлось без жертв. Резиденцию папского нунция посетил неожиданный гость - наместник Вильгельм фон Славата, якобы решивший нанести визит вежливости. Просидел у нас часа два, беседуя с отцом Алистером о всяких разностях, от особенностей чешской политики до последних театральных новинок Парижа, и отбыл, не изменив своей репутации человека-загадки. У венецианцев, куда мы частенько заходили на ужин, стояла подозрительная тишина. Делла Мирандола вовсе не покидал пределов особняка, разбирая груды бюрократической переписки посольства, Маласпина безупречно отправлял свои обязанности кардинала, время от времени наведываясь к нам и подбивая скучающего отца Алистера на долгие теологические диспуты. Даже неугомонный Штекельберг притих - во всяком случае, до меня не доходило слухов о его новых выходках, и больше он мне на глаза не попадался - ни у пани Эли, ни в "Добром мельнике", ни в сейме.
Я продолжал изучать Прагу, несколько раз снова наведывался в гетто - теперь только днем! - и, разыскав моего добровольного проводника, рыжего Мотла, облазил почти весь иудейский квартал. Мотл, за определенную мзду, был готов водить меня где и когда угодно, и знакомить с любыми известными ему достопримечательностями. Холодной Синагоги и прочих устрашающих диковин нам, слава Богу, пока на пути не попадалось.
Пани Маргарита куда-то уехала, ее дом стоял запертым, а соседи на расспросы только разводили руками - мол, знать не знаем и ведать не ведаем. Не помогали даже щедро раздаваемые злотые. Оставалось только ждать, когда госпожа Домбровска завершит свои таинственные дела и соизволит вернуться.
Затишье всегда предвещает бурю - в этом я уже не раз убеждался на собственной шкуре. Нынешние времена не составили исключения.
Она не замедлила грянуть, с положенными молниями и громами, сотрясая небо, землю и людские души. В одно прекрасное ноябрьское утро в Прагу вернулся его высокопреподобие Густав Мюллер, сопровождаемый изрядно увеличившейся свитой отцов-доминиканцев и печатающей шаг швейцарской гвардией. Вернулся с единой целью - карать во имя Господа и именем Его. Сбылись наши худшие предчувствия: нам не позволили постепенно размотать запутанный клубок, отделяя правду от лжи и агнцев от козлищ. Герр Мюллер признавал только один вид принятия решений - то, что в незапамятные времена использовал блаженной памяти Александр Великий, когда ему предложили развязать сложнейший узел.
Как говорится в любимой песенке наших швейцарцев: "Махнешь своим мечом - и никаких проблем!.." Что ж, посмотрим, какие результаты принесет такая политика...
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СВИДЕТЕЛЬ
"...Вера должна быть внедрена путем убеждения, а не навязана еретикам. Однако, было бы гораздо лучше, чтобы они были принуждены мечом того, кто носит свой меч не напрасно, нежели позволить им вовлечь многих других в свое заблуждение".
Святой Бернар Клервосский (1091 - 1153)
УВЕРТЮРА
Парижские тайны
"1611 год, 5 октября.
Париж, Консьержери.
ЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВУ... (старательно зачеркнуто).
Его Высокопреподобию отцу Густаву Мюллеру или любому из святых отцов.
Будучи благочестивой католичкой и верной подданной нашего доброго короля, осмеливаюсь почтительнейше попросить вашей помощи и совета. Мой сеньор, господин Кончино Кончини, велел мне раздобыть портрет юного короля Людовика, особенно настаивая, чтобы создателем его был мэтр Жак Калло или кто-нибудь из его учеников, дабы, по его словами, "молиться за него". Однако сей поступок кажется мне весьма странным, ибо молиться следует лишь в святом храме на изображение Господа нашего или святых. Скажите, не может ли господин Кончини нанести какой-то вред Его Величеству через портрет посредством магии и злого колдовства? Умоляю Вас, дайте мне совет, как поступить.
С почтением - Марлен Тарбуа".
Несмотря на французские имя и фамилию, посетительница до смешного напоминала типичнейшую "фройляйн Гретхен" откуда-нибудь из Саксонии или Баварии: серо-голубоватое платье, наверняка лучшее из имеющихся и накрахмаленное до пергаментной твердости, кругленькая мордашка со слегка испуганными серыми глазами и вздернутым носом, рыженькие косички, уложенные на затылке в аккуратнейшую, волосок к волоску, "корзинку". Так описал ее отец Лабрайд, и даже почерк соответствовал словесному портрету: старательные буквы недавней воспитанницы какого-нибудь приюта для бедных сироток при храме святой Женевьевы или великомученицы Агнессы. Лет через пять - десять из мадемуазель Марлен вырастет образцовая хозяйка дома и мать семейства, у которой на кухне все будет расставлено по местам и начищено до блеска, которая станет незаметно вить из мужа веревки, а он только на смертном одре сообразит, кто был главным в семье, и чьи детишки будут самыми благовоспитанными в квартале.
В общем, обычная девушка годков семнадцати-восемнадцати, служанка в богатом парижском доме, да не просто безликое существо с ведром и шваброй, убирающееся в комнатах, но личная горничная мадам с перспективами и хорошим жалованьем. Должно случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы подобная особа вдруг решилась тайком явиться в Консьержери и добилась у швейцарцев на входе личной встречи с любым из святых отцов. Она вручает отцу Лабрайду письмо на тщательно обрезанном куске хорошей веленевой бумаги с еле заметными голубоватыми разводами, наверняка утащенном с рабочего стола "госпожи", смотрит испуганно-честными глазенками и ждет ответа.
Спустя полтора месяца письмецо девицы Тарбуа, подшитое в толстую папку с размашистой надписью "Дело д'Эпернона и его сообщников", оказывается в столице Чехии Праге, его с любопытством изучает секретарь папской нунциатуры Райан ап Гвиттерин, а успевший расправиться с половиной содержимого пузатого бочонка "Великопоповского Козела" отец Лабрайд неторопливо рассказывает:
- ...После визита мадемуазель Тарбуа все и завертелось. На Кончини и супружницу его Галигай бумаг набралось - воз с тележкой, но доказательства, которое можно взять в руки и ткнуть им в нос любому усомнившемуся не было... Девчонка же достает из мешочка маленький такой портретик в ореховой рамке, кладет на стол и говорит: "У меня есть один знакомый, подмастерье мсье Жака Калло, я дала ему денег, которые мне передал господин Кончини, он принес вот это. Сказал: мэтр Калло недавно рисовал большой портрет короля, остались наброски, сходство изумительное".
Господа инквизиторы из Парижа прибыли сегодня утром, а вечером в лучших традициях подхалимов всех времен и народов я запасся в ближайшей винной лавке бочонком столь любимого отцом Лабрайдом крепкого чешского пива и явился с предложением: пиво - в обмен на рассказ о событиях минувших месяцев, а коли этого не хватит, я куплю еще.
- Искуситель, - проворчал отец Лабрайд, пристальным взором буравя подношение. - Сходи посмотри протоколы, там все записано.
- Читать протоколы - фи, какая скука! - заявил я, демонстративно помахав изъятой из архива толстой сафьяновой папкой с торчавшими из нее разномастными листами. - К тому же отец Фернандо пишет, как курица лапой, не в обиду ему будет сказано. Посудите сами, что может сравниться с подлинным повествованием очевидца? Отец Лабрайд, ну расскажите скелу о Париже, я вам тоже кой-чего любопытного поведаю...
Соблазнить ближнего своего очень просто, главное, точно знать, кому что предлагать и выбрать подходящее время. На руку играло одно немаловажное обстоятельство: отец Лабрайд недолюбливал меня за излишнюю болтливость и праздность, однако не отрицал моего скромного умения быть хорошим слушателем. Я никогда не перебивал рассказчика, даже если он сбивался на сторонние рассуждения, и задавал правильные вопросы в нужных местах, подталкивая историю по еще не пройденным дорогам. Самому патеру Лабрайду тоже явно хотелось поделиться впечатлениями, так что дополнительных уговоров почти не потребовалось. Я просто нюхом чуял: в мое отсутствие в сердце Франции произошло нечто, намертво связавшее две столицы, и моя прямая обязанность - разузнать все об этом "нечто".