– К нелепому недоумку, который обольщает бледных речами о чаше света? – презрительно скривился Банвас. – Думаешь, он поджег библиотеку? Так он же во вторую войну руки лишился и растерял здоровье, ему по лестнице не вползти сюда, задохнется и скиснет на полпути! Опять же зачем однорукому такое огниво?
– Он не обольщает, он правда верит в эту их чашу света, в Дарующего и весы деяний, – покачал головой Ичивари. – Я тоже его презирал, но Магур мне напомнил: Джанори ходил разговаривать к бледным на корабль вместе с махигом и закрыл старика, когда люди моря стали стрелять… Поэтому он и живет в столице, его признали обладающим правой душой, родным лесу.
– Ну да, – буркнул Банвас, не желая принимать сказанное. – Мой дед твердил, что бледный просто оказался за спиной у того махига и все приключилось само собой… И что люди моря не добили его специально, отправили к нам подсылом. Ты сам обозвал его в лицо бездушным. Помнишь – по весне?
Ичивари ощутил, как сказанное однажды в гневе – дед обещал, что так и будет, – давит на плечи тяжестью неизбывной вины. Он весной много кому говорил грубые слова. Банваса высмеял – мол, ничтожный род и занимается жалкой возней с пажами-малышами. Полукровку, младшего из пажей, в беседе с отцом предлагал изгнать из поселка и еще назвал его мать грязной, предавшей память погибшего мужа-махига. О том разговоре никто не знает… отец выслушал, не перебивая, а затем наказал. И велел никогда больше не затевать неумных речей. Глаза у вождя в тот вечер казались особенно темными и утомленными… а на следующий день он впервые с осени спросил у матери, не передавал ли вестей Магур. Надо полагать, заметил, как сильно изменился сын, как его душа корчится и сохнет, пожираемая силой знака огня. Теперь все в прошлом, душа расправилась и впитала полноту ночи в долине Ив. И страшно стало вспоминать свои слова и дела – такие чужие, мерзкие, мертвые, принадлежащие настоящему пню горелому, не зря его так назвала Шеула.
Листки Ичивари убрал в сумку недрогнувшей рукой. Прошлое создает боль и строит стену отчуждения между ним и многими людьми. Значит, надо эту стену ломать. Не жалеть себя и не прятаться. У него хорошая память, он молод, и он знает, что говорил и кому именно. И как сильно этим обижал. Лицо Джанори тоже помнит, потому что и тогда было больно: он назвал гратио в полный голос бездушным, тот обернулся на хлесткий окрик… Пожилой однорукий бледный был слаб, и оскорблять его – означало ронять свою честь в грязь, а он ронял и еще топтался сверху…
"Тебе очень плохо, Ичи?" – спросил гратио, обернувшись, и на лице его появилось немыслимое для того момента выражение сочувствия. "Сходи к деду, обязательно". Это Джанори добавил уже вслед сыну вождя, резко развернувшемуся и молча шагающему, а потом и бегущему прочь во весь дух…
Выбравшись на улицу, Ичивари припустился к дому гратио молча и почти так же быстро, как в тот день, когда убегал от себя и от этого дома. Бранд-пажи вздыхали за спиной: двое из них слышали, как сын вождя обозвал бледного, и, кажется, понимали, что теперь происходит. Трудно идти к неуважаемому никчемному человеку ради большого дела, вот как они полагали. И от их сочувствия Ичивари делалось еще горше.
Домик гратио, покосившийся и убогий, жался к боку холма у самой опушки леса. Огня в единственном оконце не видно: гратио редко разводит очаг, это всем известно. Хотя, пожалуй, мало кто из махигов интересовался тем, не мерз ли бледный зимой и кто помогал ему заготовить дрова. Джанори сидел на пороге своего дома, глядел в небо, огороженное частоколом черного леса. И похоже, не интересовался приближением незваных гостей.
– Я устал носить вину, она тяжела, – громко начал Ичивари еще от угла соседнего дома. – Джанори, накажи меня и тем сними ее, я тебя… Ох, как там положено у бледных? Я вас жестоко и незаслуженно обидел.
– Только что? – Гратио отвернулся от леса и улыбнулся, указав рукой на луг, приглашая гостей рассаживаться по своему усмотрению. – Полагаю, именно так… Ты не передал мне ни единого слова привета от Магура. А ведь ты видел деда, и ты знаешь, как я уважаю его.
– Накажите дважды, – упрямо и почти зло предложил Ичивари, не думая садиться. – За тот раз и за этот. Только дед никому ничего не передавал… он был очень занят. Он нашел то, что… Как бы сказать-то? Что уже и не искал, вот так, пожалуй! Ушел утром без единого слова и не оглянувшись.
– Значит, ему есть за кем приглядеть, помимо тебя, – осторожно предположил гратио. – Добрая весть. Садись, ты же знаешь, что я не накажу тебя. Вера в Дарующего учит нас прощать. Вера в зеленый мир требует того же, но иными словами. Если выполот сорняк из души брата твоего, дай место росту дерева и не уродуй лес костром мести…
– Этого я еще не слышал, – удивился Ичивари, ощущая легкость и радость, словно и правда выполол сорняк из души. – Так написано в книге взвешивания душ бледных?
Джанори рассмеялся, покачал головой и глянул на гостя с новым интересом. Ичивари в свою очередь с болью отметил: за зиму гратио здорово осунулся, ему трудно пришлось в поселке без Магура…
– Весной ты говорил много разного, твоя душа искала помощи и изливала свое отчаяние в крике, – сказал гратио. – Но кое-что ты сказал стоящее, ты меня порадовал. Назвал меня на "ты", намереваясь быть невежливым и все же… все же с помощью ошибки выстраивая нужную тропу понимания. Не сходи с нее теперь. Ты знаешь, я сам придумал звать себя гратио, я почти не помню первой войны, в которой сгорели все наши книги, а с ними и неискаженная вера в Дарующего. Я толком и сам не ведаю, что теперь истина, а что ересь… Только я не сомневаюсь: людям надо верить, чтобы их души не погибли в пожаре злобы.
– Так твой Дарующий, – почти нехотя нарушил молчание Банвас, – он что, уже не бог людей моря? Ха… Ты хочешь нас запутать и протянуть время. Только зачем?
– Мой бог и имя-то свое не всегда признает своим, – огорчился Джанори. – Я неопытный гратио, и вера моя слаба… Однако же ты прав, сегодня не о ней следует говорить. Чем я могу помочь, Ичи?
Ичивари уселся поудобнее и передал гратио листки с записями, прекрасно осознавая странность своих действий, – вон как пажи глаза округлили, заодно онемев от изумления! Читал однорукий столь быстро, что глаза бранд-команды еще чуток увеличились в размерах. Разве можно понять написанное, тратя на это единый миг? Гратио вернул последний лист прежде, чем Банвас выдохнул свое изумленное "о-ох ты-ы", смешанное с завистью…
– Кому-то не нравятся махиги, знающие грамоту и помнящие прошлое, – насторожился Джанори. – Знаешь, Ичи, я обычно не делаю опрометчивых и быстрых выводов. И все же… Мне видится очень дурное в этой истории. Некто стремился либо скрыть содержащееся в записях и опасное для себя, либо заполучить полезное и недоступное. Может статься, то и другое происходило сразу. Одно понятно: этот некто был вынужден торопиться и действовал вопреки своему исходному хитрому плану. Что-то его вынудило спешить, так еще точнее… Огниво брошено глупо и неуместно, вы сразу отметили это. Не придумав ничего толкового, злодей оставил для махигов готовое имя того, кто должен оказаться виновным во всем. Скорее всего, перо, похожее на украшение из волос Ичивари, подбросили в дом Маттио после пожара, действуя еще более спешно. Что еще? Огонь зажжен так, чтобы дать злодею время уйти далеко и даже, может быть, попасться на глаза кому-то, а то и в числе первых прибежать на пожар… Их – злодеев – было по крайней мере двое, вы и в этом правы. Один оставался внизу и бросил камень в окно, едва услышал шумно спешащих к библиотеке бранд-пажей. Планы оказались повторно нарушены, поджигатель покинул комнаты, как трус. Он просто швырнул огниво в сторону у двери, утратив всякую выдержку. Видимо, то, что он сжигал, и то, что уносил с собой, изобличало врагов нашего зеленого мира в тяжких и непростительных деяниях…
Банвас повторно выдохнул свое "о-ох", на сей раз восторженное. Притаившаяся в прищуре настороженность к однорукому бледному иноверцу отступила, оттесненная уважением к его умению видеть скрытое.
– Мы и половины приписанного нам ума не вычерпали из колодца мудрости, – признал этот плечистый сторонник честности. – Их было двое? И Томас…
– Я не называл имен, их пока никто из нас не знает, – мягко возразил гратио. – Но я пойду с вами. Бледные скажут мне, пожалуй, куда больше, чем вам. Может статься, что-то они изложат мне наедине и без права оглашения. Но это не помешает мне сделать выводы и сообщить вам их уже готовые. Идемте. Начнем с дома старого Маттио.
– Ходишь-то ты, как я знаю, не быстро и тяжело, – начал Банвас, с сомнением крякнув. – Эх… Коня бы нам. Беготни-то до утра и моим ногам с избытком будет, это уже очевидно. Хоть обопрись, что ли…
Ичивари смущенно свел брови. Кроме Шагари, свободных коней в поселке нет. Две жеребые кобылы не в счет, а третья целый день провела на вспашке, об этом сын вождя уже наслышан… Как-то отец примет то, что священного коня подведут гратио, иноверцу и сомнительному для многих человеку? Накажет в третий раз за вечер? Интересно, как на сей раз? Пошлет разговаривать со стариками… От осознания угрозы по шее скользнул холодок. До полудня придется сидеть с прямой спиной на шкуре ягуара, вдыхать дым ачира, пить воду очищения, освобождать помыслы и терпеть иные глупости, которые Шеула здраво назвала суевериями. И зачем ему это надо? Джанори сам решил идти говорить с людьми, пусть сам и хромает. Сын вождя проследил, как гратио тяжело поднимается на ноги, как один из пажей подает ему палку, а Банвас подставляет плечо. Вот и пошли, вполне даже быстро. И не надо городить новых глупостей…
– Полагаю, трудно добраться до правды, если дорогу не избирает конь с белым копытом. – Злясь на себя, Ичивари вслух выговорил невозвратное и обрекающее на наказание. – Без Шагари мы просто не справимся…
Один из пажей кивнул и сгинул. Банвас заржал не хуже коня – басовито и шумно, так, что лес притих от опушки и дальше, насколько можно его ощутить. Гратио хватило ума промолчать и не донимать сына вождя благодарностью, окончательно изобличая в поистине женской слабости – неумении отворачиваться и отстраняться от того, что малозначимо для главного дела.
До самого дома Виччи шли молча. Джанори старался не хромать и не просил об отдыхе, зато Банвас дважды останавливался и принимался озираться, хмурясь и всем видом показывая: он что-то услышал. Догадливый паж бегал, заглядывал за кусты и за заборы, хмурился точно так же, как обожаемый старший приятель… и чуть погодя возвращался, виновато разводя руками, – никого не удалось обнаружить. Задержки позволяли гратио отдышаться, в том и был их единственный смысл, это понимали все, но напрямую никто не признал явного. Разве можно потакать слабостям бледных? Почти каждый старик из махигов, помнящий войну, упрямо числил врагами и нынешних бледных. Пусть и неосознанно, пусть не высказывая своих воззрений вслух. Зато каждый по вечерам у очага рассказывал о былых битвах и своем мужестве, о том, как оттесняли бледных к морю и как хоронили лучших воинов. Обвинения, пусть и подспудные, достигали сознания молодых. Так думал Ичивари и удивлялся: "Каково было деду Магуру исполнять просьбу своего друга Ичивы?"
Великий воин умер в бою, оставив невнятно высказанную последнюю волю: пусть настанет мир и пусть не омрачит его пролитие крови безоружных… Выполнять волю погибшего, остужать жажду мести тех, кто утратил близких, и принимать первые, пусть временные и ненадежные, законы нового времени пришлось именно Магуру. Он принял из рук умирающего знак власти, а с ним и обязанность вырастить как своего сына Ичивы, оставшегося сиротой. И конечно, дед пообещал вернуть Даргушу знак в тот день, когда старики признают его взрослым, впустят в круг большого совета, позволят деревьям вырастить два сезонных кольца, присматриваясь к сыну Ичивы, а затем пригласят его занять место на шкуре ягуара.
– Пришли, – с явным облегчением сообщил Банвас.
Он налег плечом на дверь, зарычал от возмущения и принялся проверять прочность досок своим тяжеленным кулаком. Всякому известно: старый Виччи глуховат, если он отдыхает, достучаться до него непросто. Ичивари вздрогнул – нить размышлений лопнула, оставив сознание спутанным и каким-то слоящимся… Прежде прошлое казалось иным, жизнь расстилалась впереди, как солнечная равнина большой степи. Лес за спиной прятал минувшее, и оглядываться не приходило в голову: там, в родном лесу, самые тайные тропы знакомы… После встречи с мавиви что-то сломалось в его понимании мира. Ничего простого не осталось! В каждом, прежде незыблемом и однозначном знании вдруг стал чудиться иной смысл. Возникло пугающее, кружащее голову ощущение, словно он, сын леса, заблудился и не знает более, где начало пути и куда выведет надежная тропа. Прошлое не позади – оно караулит за каждым деревом, как притаившийся враг. Или нечаянный друг? Прошлое врывается в настоящее и меняет будущее. Как? Да взять хоть гратио Джанори, устало привалившегося плечом к бревнам дома. Он враг или друг? Он мудр или лукав? И есть ли смысл называть его бледным, если он потерял руку, воюя на стороне людей леса? Если он родился тут, на этом берегу, и никогда не видел иного… Но судьба его гнет и уродует, обрекая нести бремя чужих давних грехов, вся причастность к которым для него – в одном цвете кожи с людьми моря.
– Джанори, у меня нет сил врать. Я этого не умею, – сообщил Банвас, продолжая при каждом выдохе молотить в несчастную дверь. – Я зверски зол. На себя. На тебя и на вождя даже. На Чара, на всех! Я пришел в столицу три сезонных круга назад. За три года – теперь я научился называть время так, коротко и удобно – я ни разу не бывал у тебя и не задумался даже, как ты выживаешь в зиму. Один, больной и без руки… Я чувствую себя злодеем. Это противно… очень. Я виновен, я ошибался и не желал слушать правую душу, довольствуясь сплетнями о тебе.
– Вряд ли стоит наказывать за свои ошибки дверь, – отметил гратио и, когда Банвас наконец-то опустил руки, добавил в тишине: – Впервые вижу столь яростное раскаяние. Причин для него немного, я пережил зиму, и это оказалось не так уж сложно. Но я буду рад видеть вас всех снова. Пока же мы должны сосредоточить свое внимание на важном деле, доверенном Ичивари самим вождем. Постарайтесь больше не создавать столько шума. Полагаю, сегодня люди и без того не спят и ожидают худшего. Особенно бледные.
Джанори негромко стукнул в дверь костяшками пальцев. Чуть подождал и сказал в полный голос:
– Маттио, это я, Джанори. Открывай, ничего дурного не происходит, мы всего лишь пытаемся тебя разбудить.
За досками, попорченными кулаком раскаявшегося махига, послышался шорох, кто-то судорожно вздохнул. Донеслись невнятные причитания и возня. Лязгнул засов, дверь приоткрылась. Дрожащий свет лампы, зажатой в дрожащей руке, озарил бранд-пажей, гратио, Ичивари – и хозяина дома, воистину бледного, до синевы… Банвас виновато повел плечами. Ему и в голову не пришло, что в поселке могут бояться стука в дверь.
– Моего брата нет здесь, и я ничего не знаю, – начал старик задыхающимся шепотом. – Ничего, понимаете?
– Давай присядем, – предложил Джанори, опускаясь на бревно невысокого порога и медленно выпрямляя ноги. – Как я устал… Но не прийти не мог, я переживаю за Томаса. Все мы переживаем. Он ведь пропал. Его ищут, и пока нет вестей. Ужасно. Я просил за него Дарующего изо всех моих малых сил, но потом осознал: надо молиться вместе.
Ноги Маттио подкосились, он сел на порог и уронил лампу, подхваченную Банвасом. Старик закрыл ладонями лицо. Его плечи задрожали.
– Как страшно жить, гратио! Как страшно… Я говорил им: я не профессор, я всего лишь сын горного мастера и мало что помню. Но я не смел возражать, когда они потребовали и приказали, я всегда боялся. С того дня, как они пришли на ферму с факелами и согнали нас к сараям. Я все помню, я вижу это каждую ночь, сорок лет… И то, что было, и то, чего не допустил Дарующий. Они ведь пришли нас сжечь, да! И вот опять ночь, опять стук в дверь. И мой брат объявлен злодеем.
– Скорее жертвой, – осторожно поправил Джанори. Старик затих, не разгибаясь и почти не дыша, и гратио продолжил: – Томас не мог причинить вред, это все понимают. Он стар и болен. Надо разобраться, кто его видел, где, когда. Его все разыскивают, он ведь еле ходит и пропадет в лесу. Один… ночью. Ты отослал его, все так? Ты попросил кого-то из своих учеников, и его проводили в надежное место.
– Кто мог сказать? – испуганно шепнул старик. Покосился на сидящего рядом и почти с вызовом добавил: – Ты ведь назвал себя гратио. Гратио не разглашают доверенного им наедине.
– Мне никто не говорил, но это слишком очевидно, – улыбнулся Джанори. – У тебя есть ученики, махиги. Тебя уважают. Когда загорелась библиотека и многие сгоряча стали кричать невесть что о Томасе, мальчики сами пришли и сами предложили помощь… Так?
Старик сокрушенно кивнул, снова сжался и заплакал, уже не пытаясь скрыть слезы. Теперь он не молчал. Торопливо и путано бормотал, будто старался избавиться от бремени тайны и заодно от груза одинокого бессловесного отчаяния. Да, Томас был дома. Он, Маттио, припозднился, занимаясь с учениками в университете, и сам видел пожар, слышал крики и угрозы брату. Поспешил домой. У дверей, в прихожей, нашел сверток с окровавленным пером и понял: худшее еще впереди. Кто-то решил извести брата и подстроил столь явные улики, что надежды на спасение нет… А он даже не успел перепрятать сверток, когда пришли махиги.
– Значит, Гух и Эчети увели старика Томаса, – прищурился Банвас. – Как я сразу не сообразил? Они на горном деле совсем помешались, полсарая за университетом завалили кусками особо ценного камня. Этой… породой. Образцами. И за своего профессора кому угодно шею свернут. Тогда яснее ясного, куда они упрятали Томаса. В пещеры у ручья. Вроде близко, но, не зная коридоров, там невозможно найти и целую толпу Томасов.
Ичивари уже скрипел пером, кивая и торопясь. Он не надеялся, что первый же бледный так много расскажет и прояснит. И что Джанори столь умен! Уловил то, что не пришло в голову им всем, знавшим "похитителей" бледного Томаса много лет.
– Надо осмотреть дом, – мягко и негромко подумал вслух гратио. – Эти злодеи могли еще что-то подбросить твоему брату. Лучше уж выяснить все сразу. Он слишком стар, чтобы повторно страдать из-за твоих извечных страхов и снова хромать в лес, ночевать в холодных пещерах. Наверняка без огня…
– Что я могу увидеть в доме? – отмахнулся Маттио. – Я почти слеп! Если бы я осмелился, попросил бы вас, славный сын вождя, дать мне во временное пользование лупу. Так я хотя бы мог уверенно читать… Смотрите сами, вот дом, идите и смотрите. Заодно поищите, будьте так любезны, мой компас. Старый, из вещей с того берега. Я хотел передать его университету, но не могу обнаружить нигде… ищу с весны.
Ичивари кивнул и жестом предложил пажам начать осмотр дома. Банвас важно увел младшего, прихватив лист бумаги и перо – для записей. Ичивари остался на улице. Сел и закинул голову, изучая рисунок звездного неба и широко улыбаясь удаче с первым свидетелем.
– Тебе еще рано думать о смерти, – нахмурился Джанори, с тревогой глядя на старика. – Что это за глупости – "подарить"? Словно дни истекают и чаша жизни пустеет…
– Я устал бояться и ждать худшего, гратио, – пожаловался старик. – Не надо меня утешать, я знаю все твои слова. Но я не умею верить смуглым, как не верю и бледным. Мы разные, рано или поздно все закончится плохо. Если бы не мои мальчики, я давно бы…